— Подавайте ее задом на улицу! — скомандовала монахиня.
— Нет, сударыня, придется вам подождать пару минут. Мне осталось отнести всего несколько пачек. Эта литература нужна вашему храму, а не мне. Скажите спасибо, что я привез ее вам.
Но монахиня продолжала зло требовать:
— Уберите машину, если не хотите неприятностей! — она достала мобильник и стала кому-то звонить.
Я взял пачку и потащил в храм, а когда вышел, джип уже огибал мою машину по газону.
В другой раз я привез тираж «Молитв» в храм Троицы на Пятницкой улице. В помещении рядом с книжной лавкой за компьютером сидел молодой человек с редкой бородкой.
— Простите, — говорю, — я привез вам церковную литературу. К кому можно обратиться?
Молодой человек не отрываясь продолжал смотреть в монитор. Я извинился еще раз и повторил вопрос. Молодой человек вновь — ноль внимания. «Глухой, что ли?» — подумалось и, повысив голос, я спросил в третий раз и добавил:
— Оторвитесь на секунду и ответьте, что за невоспитанность?!
Парень поднял на меня прозрачные глаза и тихо, но твердо отчеканил:
— Не мешайте мне! Я жду звонок Его Святейшества!
— Но я спешу, мне еще объезжать несколько церквей. Скажите, кому я могу отдать пачки, и ждите звонок.
Но малахольный тип опять уткнулся в монитор. Я готов был треснуть его. К счастью, в лавке неожиданно появился мой приятель поэт Владимир Нежданов. Оказалось, он тоже развозил церковные брошюры и знал, что в этом месте их принимают в подвале храма. Будучи, как и я, атеистом, Нежданов вскоре так втянулся в развозку церковной литературы, так пропитался атмосферой храмов, что поверил в Бога и даже стал писать религиозные стихи. Через несколько лет мы встретились в ЦДЛ — он уже работал священником в Зеленоградской церкви.
Кстати, еще раньше священником стал еще один мой приятель — прозаик Вячеслав Шипов. У него был приход в подворье Троице Сергиевой Лавры. Оба этих вполне приличных литератора слыли большими любителями спиртного; я с ними выпивал не единожды и каждый раз мы говорили о религии, но ни Нежданов, ни Шипов ничего нового мне не сказали — повторяли обычные догмы. Ко всему, Шипов был заядлым охотником и как это совмещал с заповедью «не убий!» я понять не мог. У меня сложилось впечатление, что этим литераторам больше всего нравился их сан и поклонение верующих — словом, образ всезнающих оракулов, посланцев Бога на земле. Ну, а среди их прихожан я крайне редко встречал умных, здоровых духом людей; большинство были слабыми, суеверными, неудачливыми и просто больными.
Как и всюду по Москве, у церквей, которые я объезжал, стояли нищие. Моя соседка по дому, биолог, кандидат наук, жила с двумя дочерьми и старой больной матерью. Она еле сводила концы с концами. Однажды сообщила мне с тревогой в голосе:
— Представляете, последнее время моя мать по вечерам куда-то уходила. Оказалось, просила милостыню у церкви на Соколе. И это моя мать, бывший преподаватель вуза! «Чтобы не сидеть у тебя на шее», — сказала мне. Пенсия-то у нее — кот наплакал, и я получаю копейки. Но, представляете, там от церкви ее гнали другие старухи нищенки, говорили: «это наше место». Она стояла в стороне. Я увидела ее, чуть не упала в обморок. Вот до чего довели людей реформаторы!.. Мать насмотрелась там всяких нищих. И мошенников, и воровок. Рассказывала, как цыганки водили с собой русоволосого ребенка, а потом выяснилось — они его украли у русской женщины. Пока малыша искали, его мать покончила с собой…
Я изредка давал деньги старушкам — таким, как мать соседки, но однажды меня разжалобил молодой мужчина. Я отнес брошюры в церковь Тихвинской иконы Божьей матери на Тихвинской улице, а когда возвращался к машине, увидел его — худого, небритого, в поношенной одежде; он стоял прислонившись к ограде, тускло смотрел себе под ноги и жутко кашлял. Рядом на изгороди висел лист бумаги с надписью: «Я безработный музыкант. Помогите на операцию». Метрах в пяти от этого нищего стоял еще один — бородатый толстяк с костылем, перед ним лежала кепка. Толстяк косился на худощавого и зло цедил:
— Эй, чахоточный! Отойди подальше, а то еще заразишь!
Я сунул в руки музыканта десятку, сел в машину и стал отъезжать от церкви, и вдруг увидел в зеркало: толстяк отклеил бороду и, отбросив костыль, стал пританцовывать. Я остановился и стал наблюдать за ним. А он подошел к музыканту и хлопнул его по плечу, и тот моментально преобразился — приосанился, потянулся, как бы разминая мышцы, заулыбался. Весело перекидываясь словами, они прошли мимо моей машины, и я услышал:
— У меня навар больше! — засмеялся худощавый, доставая из кармана бумажные деньги.
— С тебя ящик коньяка! — загоготал толстяк.
Они перешли на другую сторону улицы и… сели в «иномарки» — один в «Мерседес», другой в Джип; в обеих машинах хохотали девицы, до меня донеслись их визгливые голоса:
— Классно мальчики!.. Круто!.. Прикольно!..
В те дни по телевидению ежедневно, как издевательство над народом, показывали дворцы «новых русских», их отдых на Канарах и Багамах, обжорство в ресторанах, с приглашением за сотни тысяч долларов зарубежных эстрадных звезд и купанием топ-моделей в шампанском. Внезапно разбогатевшие всякие аферисты, без зазрения совести, стремясь перещеголять друг друга, выставляли напоказ свое богатство, «царский» образ жизни. Некоторые, вроде «нищих» на «Мерседесах», докатились до изощренных развлечений.
Однажды художник Евгений Поляков, узнав, что я развожу церковную литературу, сказал мне:
— Я сейчас за городом реставрирую одну церковь. Там есть книжная лавка, привози свои брошюры.
Троицкая церковь, где работал Поляков, находилась за Дедовском в получасе езды по Волоколамскому шоссе. Когда я привез свой груз, Поляков познакомил меня с настоятелем церкви одноногим фронтовиком отцом Василием и с двумя своими напарниками, показал настенные росписи, которые они обновляли масляными красками. Потом художники угостили меня чаем с медом. За чаем Поляков сказал:
— Ты сейчас возвращаешься в город, так? Подвези нашу помощницу Галю, а то днем электрички ходят редко.
Он показал на девушку, которая за секретером раскладывала тюбики с красками. В длинном ситцевом платье, с длинной косой, тянувшейся из-под платка, в простых босоножках, она была прекрасна в своем незатейливом одеянии и выглядела этакой деревенской пастушкой из прошлого века.
Услышав, что о ней говорят, Галя повернулась и, глядя мне прямо в глаза, с невероятной серьезностью, спросила:
— Подвезете?
— Сочту за счастье прокатиться с такой красавицей, — полушутливо сказал я.
Галя смутилась и покраснела.
В машине я решил не выходить из образа веселого старикана:
— Мы с тобой, Галина, внешне похожи, только у тебя коса, а у меня лысина, но в остальном… Смотри, у нас одинаковые носы и уши без мочек, и светлые глаза, ты случайно не моя внебрачная дочь?
Внезапно Галя резко повернулась ко мне:
— Не говорите так!
— Почему?
— Потому что я внебрачная дочь… И приехала в Москву, чтобы разыскать отца.
— Прости меня за дурацкую шутку, — пробормотал я. — А откуда ты приехала?
— Из Пензы.
— Расскажи поподробней, — закурив, серьезно попросил я.
— Что рассказывать, — вздохнула Галя. — Ничего особенного… Я никогда не видела отца, он оставил маму беременной… Нам было тяжело жить. Я носила чужие обноски, мама мыла полы после работы на заводе… Мама умерла в прошлом году… Когда я разбирала ее вещи, нашла адрес отца… Я знаю, мама несколько раз ему писала, но он не отвечал… Я приехала по адресу, но сейчас он в командировке, на следующей неделе приедет, — Галя сжала пальцы и ударила себя по коленке. — Хочу плюнуть ему в лицо за маму. И за все, что мы пережили…
— А где ты остановилась в Москве?
— У тетки, маминой сестре… Пока вот работаю в церкви, а осенью буду поступать в институт…
Спустя месяц я снова привез брошюры в Троицкую церковь. Галя у ограды поливала цветы. Поздоровавшись, я спросил:
— Ну как, ты встретилась с отцом?
— Встретилась… И сейчас встречаюсь, — улыбнулась Галя. — Оказалось, он не знал, что мама была в положении… И письма не получал. Их назад отправляла его мать. Вредная старуха, она следила за его личной жизнью… Для него было прямо ударом мое появление. Он так рад… Он сейчас должен приехать, хочет посмотреть нашу работу. Сейчас пойду его встречать на станцию.
Я подвез Галю к платформе, и она сама предложила познакомить меня с отцом. Когда подошла электричка, из вагона вышел седой мужчина, чуть моложе меня, у него была доброжелательная, располагающая улыбка. Он обнял и поцеловал Галю; она представила меня, мужчина назвался и, пожав мне руку, сказал:
— Я так рад, что у меня есть дочка. Посмотрите, как она на меня похожа! Прямо копия, только лучше конечно.
— Очень похожа, — согласился я.
Сплошные глупости
Между любвеобильным неукротимым ловеласом Даюновым и холодным профессиональным бабником Левутиным была существенная разница: первый любил женщин и спал с ними, второй — ненавидел, но спал; для первого секс был увлекательным занятием, неким спортом, для второго — своего рода способ самоутверждения. Даюнов в каждой второй женщине видел чудо, Левутин всех подряд считал шлюхами, особенно красивых и талантливых, которые слыли личностями.
Было и общее между этими двумя любовниками маньяками — прежде всего огромное количество побед; рядом с ними Дон Жуан со своими тремястами любовниц выглядел жалким дилетантом; если выстроить всех женщин, которым они разбили сердце или хотя бы оставили на нем шрам, получится очередь, как в мавзолей. Для этих секс-гигантов в женщинах не было тайн, они прекрасно разбирались в своих антиподах — по одному внешнему виду безошибочно определяли, что из себя представляет та или иная особа, ее личную жизнь и даже количество любовников; и тот и другой всю жизнь ухлопали на романы; и оба были поэтами. Это последнее обстоятельство наводило на мысль, что прекрасный пол им был необходим для вдохновения, но знающие люди из их среды утверждали, что как раз наоборот — они и стихи-то писали, чтобы соблазнять женщин, поскольку «их вирши — всего лишь строчки средней руки». Возможно, это говорили от зависти — как известно, литераторам вечно тесно на творческой лавке.