Мы остановились ниже по течению, в семи-десяти километрах от деревни; палатку разбили под соснами; место было сухое, продуваемое, и комары не слишком досаждали. На противоположной стороне чернела стена леса, а за изгибом реки, словно тусклый фонарь, сквозь туман виднелась луна. Насобирав сухих веток, мы разожгли костер и повесили над ним котелок. Не успели поужинать, как с низовьев реки уловили далекий глуховатый рев.
— Похоже, медведь, — сказал Дмитрий.
— Может, тот самый? — предположил я.
Вскоре рев прекратился, но ночью раздался снова. Теперь уже отчетливо различалось, как рев время от времени переходил то в сухой хрип, то в затяжной вой.
На следующий день погода испортилась: небо заволокло, подул сильный ветер, то и дело начинало моросить. К полудню, промокшие и усталые, мы решили пристать к берегу и передохнуть. Дмитрий, сидящий на корме, уже повернул руль, чтобы обогнуть небольшую излучину, как вдруг перед нами открылась песчаная коса. Сквозь сетку дождя на песке темнело что-то большое и бесформенное. Мы подгребли и увидели труп медведицы; она лежала на боку… с медвежонком в лапах. Вытащив лодку на песок, мы подошли ближе. Медвежонок повернулся в нашу сторону, стряхнул с головы капли дождя и, жалобно поскуливая, начал теребить лапой медведицу.
— Это та медведица, о которой говорила женщина, — сказал Дмитрий. — Надо же, уже мертвая, а все прижимает к себе малыша.
— Теперь понятно, почему она напала на мужика, — сказал я. — Но как они не увидели, что она с медвежонком?
Долго мы стояли на косе, не в силах снять тяжесть этой встречи, встречи с беспомощностью животного перед оружием, и рассуждали, как совместить людские законы с законами зверей. В какой-то момент хотели взять с собой медвежонка, но решили сообщить о нем в первой же деревне.
За косой река выходила на равнину и делала огромную луку, по которой мы плыли не меньше часа. А когда снова подошли к лесу, увидели на косогорье лошадь, запряженную в телегу, и мужиков с ружьями. На телеге лежала медведица, и лошадь все время косилась назад и ржала. Чуть в стороне за телегой семенил медвежонок.
К вечеру дождь усилился и не прекращался больше суток. Мы отсиживались в палатке, кипятили чай на туристическом примусе и разговаривали. Дмитрий был опытным туристом, с ним немало всего случалось, ему было что рассказать. Одну из историй я запомнил.
— …Однажды мы с приятелем спускались по таежной реке на плоту. Места были дремучие, безлюдные, русло реки неизвестное. Ну, и так случилось — налетели на каменную гряду. Плот разнесло, все утонуло: шамовочный рюкзак, палатка. Остался только «неприкосновенный запас», который приятель держал в кармане куртки — коробок спичек, документы и карта в непромокаемом пакете. И осталось ружье с одним единственным патроном — оно случайно оказалось у меня под рукой, когда плот разбило и мы очутились в воде. Ружье мы брали не для охоты, а чтобы, если понадобится, отпугнуть зверя. Да и мало ли что может произойти в тайге — без ружья никак нельзя.
…И вот выбрались мы на берег, я смотрю — а у приятеля вся голова в крови, и он еще жалуется на ногу — ступить не может — так сильно швырнуло его на камни. А мне повезло — я отделался ссадинами. Ну, порвал я рубашку, перевязал приятеля. Потом развел костер, просушил одежду. А что делать дальше? Посмотрел на карту — до ближайшего селенья километров сорок, а то и больше. По прямой не пойдешь — чащоба, завалы, да и без компаса заблудишься. Решили идти берегом — река рано или поздно приведет к жилью. Сделал я приятелю что-то вроде костыля и мы двинули. Он опирался на костыль и мне на плечо.
…Переночевали кое-как у костра, а утром приятель еле поднялся — его ногу разнесло так, что пришлось надорвать брюки. Но он был стойкий парень — «пойдем!» — говорит. Мы пошли. Спотыкались о коряги, падали, проваливались в ямы, лицо и руки зудели от укусов комаров. Наверно, половину пути прошли, но стали выдыхаться. Да у приятеля еще сильно разболелась голова.
…На третье утро у него и вовсе появился жар — его тело покрылось пятнами. И вот тут меня охватил страх. Настоящий страх, понимаешь? Страх реальной опасности здоровью товарища. Но потом я приказал себе: «Не давай отчаянию победить себя. Главное не проблемы, а отношение к ним. Можно себя так накрутить, так раскиснуть — руки опустятся что-либо делать». Короче, я потащил приятеля на себе. Немного протащу — передых, потом снова тащу. И так весь день. Под вечер прямо рухнул. Но отдышался, развел костер. «Осталось немного, — говорю себе. — Вот только надо подкрепиться для последнего броска». Меня уже тошнило от голода, о приятеле и не говорю, он совсем был плох.
…В ружье был патрон с картечью, и я решил подстрелить какую-нибудь крупную дичь вроде утки. Взял ружье и пошел по мелководью. Около часа брел по реке, отошел довольно далеко от отмели, но вспугнул только маленького чирка. Стало темнеть и я уже хотел повернуть назад, вдруг увидел широкую заводь с высоким тростником. Сделал еще несколько шагов и замер — по реке в двадцати метрах от меня плыли четыре лебедя. Впереди медленно скользила лебедиха, за ней гуськом, суетливо, плыли два молодых лебедя; замыкал цепочку крупный вожак. Охраняя семейство, он шел зигзагами, настороженно поворачивая голову из стороны в сторону. На фоне темного тростника лебеди выглядели особенно белыми и такими красивыми, что некоторое время я стоял и любовался ими, совершенно забыв, для чего подошел к заводи. Спохватился только когда птицы стали скрываться за поворотом, и от напряжения меня начало трясти. «Что делать, стрелять или не стрелять? — мелькнуло в голове. — Второго такого случая не подвернется, и в нашем положении выбирать не приходится, но все-таки лебеди!». Я вспомнил о больном товарище и страх за него подхлестнул меня.
…Я вскинул ружье и начал целиться в молодых лебедей. Птицы не видели меня, но внезапно почувствовали опасность. Лебедиха, а за ней молодняк заспешили в заросли тростника, но вожак неожиданно несколькими рывками выплыл на чистую воду, как бы отвлекая мое внимание от подруги с выводком, как бы принимая выстрел на себя. Я повел ствол за молодыми лебедями и нажал на спуск.
…После отдачи еле устоял на ногах — такой был обессиленный. Руки дрожали, перед глазами плыли какие-то круги, но сквозь них я успел увидеть, как три белых пятна исчезли в тростнике, а самое крупное закачалось, как лодка на стремнине, и вдруг перевернулось.
…Я бросил в глину ружье, вбежал в воду, доплыл до птицы, схватил ее за шею и потащил к берегу. Еще на мелководье по тяжести в руке я понял, что убил вожака.
…На нашей отмели я разжег костер, ощипал лебедя и повесил на рогульках. Когда туша пропеклась, приятель проглотил несколько кусков мяса. Я жутко хотел есть, но не смог. Передо мной внезапно появились гладь воды, тростник и семейство белоснежных птиц. Представил, как сейчас осиротевшая троица кружит по заводи и… не смог. Лег рядом с приятелем и отключился.
…А утром напротив отмели сквозь деревья я разглядел луга. Переплыл на противоположную сторону и увидел деревню. Оказалось, мы были в двух шагах от жилья.
Одержимый, неугомонный
Тот пустырь находился на пропыленной рабочей окраине и начинался сразу же за пятиэтажками — обширная территория с буграми и рытвинами, испещренными трещинами, с топкой низиной, заросшей скрюченным хвощом. Говорили, пустырь вот-вот начнут застраивать многоэтажными домами, но пока шли разговоры, часть пустыря прибрали к рукам предприимчивые люди. Одни разбили огороды, сколотили сараи-времянки, обзавелись мелкой техникой; другие возвели гаражи-мастерские; третьи, любители пива и домино, устроили навесы, притащили столы, табуреты, после чего пустырь превратился в некий самостоятельный городок с четко обозначенными сообществами и даже со своим микроклиматом — во всяком случае, когда в жилом массиве стоял полыхающий зной и воздух был тягучий и липкий, пропитанный мазутом и выхлопными газами, там, на пустыре, тянуло ароматной прохладой.
Не каждый допускался в тот городок; на разных праздношатающихся ротозеев смотрели как на потенциальных доносчиков о самострое и частном предпринимательстве — таких чужаков быстро изгоняли с территории городка, и они глазели на пустырь издали, как бы сквозь непроницаемый занавес.
Только один человек, не состоящий ни в одном из пустырных кланов, пользовался всеобщим доверием и был желанным гостем и у огородников, и у гаражников, и даже у доминошников, которые особо бдительно оберегали свою компанию от посторонних — по идеологическим соображениям, поскольку меж собой вели опасные политические разговоры. В домах его звали Алексей Петрович, а на пустыре, в знак особого уважения, — папаша Петрович.
Он появился на окраине, когда разговоры о строительстве многоэтажек несколько поутихли и раздел пустыря шел полным ходом. Бывший фронтовик, Петрович имел интеллигентную внешность и сразу поразил всех тем, что в разговоре не употреблял нецензурных слов, а они были нормой на рабочей окраине, без них не обходились не только мужчины, но и женщины, и дети. Всегда небрежно одетый: галстук на боку, носки сползают, но празднично возбужденный, с выразительными жестами и голосом налитым силой, ироничный, вежливо-язвительный ко взрослым и чуткий, внимательный к детям, он за короткий срок сколотил вокруг себя группу подростков и предложил устроить на месте низины площадку для игры в городки.
— Ахнете, какая игра! — объявил ребятам, собрал из щепок на земле «крепость» и «письмо» и объяснил правила игры.
— Спятил старикан, впал в детство, — слышалось то и дело.
Особенно усердствовали пенсионеры, изображавшие из себя степенных мудрецов:
— Больно активный, видать на работе не сильно ломается, хребет не гнет. Уже в возрасте, а все суетится…
А дома Петровича «пилила» жена — сварливая особа с неприятным взглядом и вечно недовольной миной на лице — вечно расстроенная душа, полная противоположность мужу — во всяком случае никто никогда не видел, чтобы она улыбалась, и было трудно представить, как можно жить с такой женщиной. Но Петрович все обращал в шутку: