Он полез в карман и достал серебряную бонбоньерку. Выковырял из нее маленькую пастилку и сунул в рот.
– Пойду за ними, пригляжу. Вдруг что не так пойдет и кого-нибудь выводить придется. Все-таки они в первый раз…
Чампа протянул к нему руку:
– А знаешь, я пожалуй тоже. Давай и мне. Да и, может, кого из чаматланских встречу.
Получив пастилку, он ее разжевал, улегся поудобнее:
– Валерио, ты сам-то? Пойдешь?
Филипепи призадумался, потом сказал:
– Эх, ладно. И я пойду, хоть и не люблю я это дело… вечно мне там родня является... Но пойти надо. Что-то как-то я за Ренье опасаюсь, не было в нем уверенности в себе. Ясное дело, вмешаться мы не можем, но все-таки… Надо присмотреть.
Он достал свою бонбоньерку и вытряс из нее пастилку, раскусил.
– Ну, парни… с нами милость Девы. Спокойной ночи.
И все трое почти тут же и заснули.
Оливио
Этот сон отличался от обычных снов – это Оливио сразу понял. Странное было ощущение: всё вокруг реально и ощутимо, но в то же время ты знаешь, что спишь, и это происходит с тобой в каком-то другом плане бытия. А главное – что бы ты тут ни сделал и какие решения бы ни принял – ничего не отменится при пробуждении.
Оливио сидел на каменной старинной лестнице, что спускалась от южных Морских ворот Кастель Вальяверде прямо к морю. Нижние ее ступени скрывались под водой, и Оливио знал точно – дальше, на глубине пятнадцати футов, они переходят в дорогу, а дорога ведет к руинам древней таллианской столицы – Алданиуму, погрузившемуся в морскую пучину во время Великого Южного Землетрясения. Тогда-то и появились острова Кольяри, длинной цепью протянувшиеся вдоль Плайясольского побережья – их вынесло со дна морского, когда Алданиум превратился сначала в лагуну, а потом в залив. В ясную погоду в полдень с лодки можно было увидеть на дне Вальядинского залива и остатки дороги, и обросшие ракушками, водорослями и кораллами руины. Когда Оливио был еще подростком, он любил выйти в море на своей маленькой лодочке и подолгу смотреть в эти глубины. Мечтал, как станет моряком, знаменитым капитаном и когда-нибудь откроет какой-нибудь затерянный город или удивительный остров.
Лодочка и сейчас качалась на воде, причаленная за короткую цепь к лестнице. Оливио встал со ступеньки и пошел вниз. Заметил, что одет по плайясольской летней моде, в короткую тунику и штаны до колен с легкими сандалиями. Не одевался так уже очень давно, и тут же посмотрел на левую ладонь. Едва заметный звездообразный шрам от болта «ублюдка», полученный прошлой осенью, был на месте. И на плече тонкая ниточка шрама от Стансова ножа тоже.
Сел в лодку, потянулся снять цепь с кнехта, но передумал. Опустил руку в прозрачную зеленоватую воду, вынул и утер лицо, чувствуя соль и запах моря.
– Ты еще можешь пойти тем путем, каким хотел идти сначала, – раздался позади знакомый голос. Оливио вздрогнул, но оборачиваться не стал. И не ответил.
Говорившая спустилась по лестнице ниже, села на ступеньку рядом с лодочкой:
– Теперь ведь в Ийхос Дель Маре тебе идти не придется. А в Морской Академии уже побоятся допускать подобное. И ты сможешь стать капитаном, как и хотел когда-то. И вернуть себе всё, что у тебя отобрали. Стать графом Вальяверде… и жениться на той, что тебе по сердцу и любит тебя. Как ты и желал бы на самом деле. Ведь променять всё это на служение и груз обетов до конца дней – тяжкий выбор. Подумай, Оливио. Прямо сейчас ты можешь уйти из Корпуса. Это последняя возможность, другой больше никогда не будет.
Оливио и правда думал об этом. Довольно часто с того дня, когда решением королевского суда графа Вальяверде лишили титулов и прав, а самому Оливио вернули фамилию и право наследования. Тогда же, на том суде, Оливио сказал, что он паладин, и право наследования ему ни к чему. Но верховный судья на то ответил, что в жизни случается всякое, и у Оливио всегда остается возможность отказаться от обетов, потому что он старший в роду и его право на наследование больше права его младшего брата Джамино, который к тому же не очень крепок здоровьем.
Он снова взялся за цепь, перебирая пальцами черные звенья. Но так и не снял ее с кнехта. И сказал:
– Нет.
Повернулся, поднял голову и посмотрел на ту, что сидела так близко, на расстоянии вытянутой руки. Чуть не задохнулся, встретив ее сияющий синий взгляд, но сказал твердо:
– Нет, моя Донья. Я молил Тебя о помощи и защите – и Ты дала их мне, не требуя ничего взамен. Наверное, я всегда знал, что Ты отпустишь меня, если я попрошу… И я безмерно благодарен за эту возможность. Но я решил служить Тебе не только в благодарность, но и потому, что сам этого желаю, просто понял это не сразу. Я Твой, моя Донья.
И он склонил голову.
Она коснулась его волос, мягко провела по ним ладонью:
– Ты выбрал, мой Оливио… И я принимаю твой выбор.
И она исчезла, а Оливио, чувствуя невероятное облегчение, выбрался из лодки, скинул сандалии, тунику и штаны, и прыгнул в море с лестницы, нырнул глубоко, глубже, чем когда-то нырял здесь. Подплыл под водой к самому низу лестницы и по скользким от водорослей ступеням вышел из моря. Кастель Вальяверде, облитый полуденным солнцем, уже не казался таким мрачным, как раньше. Это снова был дом – место, где его, Оливио, всегда будут рады видеть, каким бы путем он ни шел в своей жизни. Оливио наклонился поднять одежду – и увидел, что вместо плайясольской летней туники на мраморных ступенях лежит его паладинский мундир, а рядом – меч. Он оделся, чувствуя, как накатывает дикая усталость и сонливость, едва застегнул последние пуговицы и надел перевязь, как сон его одолел, и он заснул, растянувшись на широкой мраморной ступеньке.
Жоан
Конечно, Жоан знал, что ближе к концу обучения его ждет испытание духа – дедушка Мануэло позаботился о том, чтобы рассказать внучатому племяннику побольше о традициях Корпуса и в том числе об особенных паладинских духовных практиках. Но знать – одно, а самому испытание проходить – совсем другое. Потому что в этом испытании каждый сталкивается с чем-то своим – кто с соблазнами, кто со страхами, кто оказывается перед нелегким выбором.
Он стоял во дворе родного дома. Всё было настоящим, словно он и вправду перенесся туда. Даже время суток то же самое – ближе к полуночи. В усадьбе светилось только одно окно – в гостиной. В ветвях старых абрикос и яблонь горели маленькие светошарики, создавая мешанину световых пятен на потрескавшихся известняковых плитках двора и игру теней на беленых стенах усадьбы. Жоан подошел к двери, и только протянув руку, понял, что реальность здесь другая. Это была его рука, крепкая, с широкой ладонью и сильными пальцами рука мужчины из рода Дельгадо – но не юношеская, а мозолистая, огрубевшая и жилистая. Жоан не удивился: в этой реальности мистического сна могло быть что угодно.
Толкнул незапертую дверь и вошел в вестибюль. Здесь все было так, как всегда, только на полу лежал другой ковер, а двери в гостиную сверкали новым лаком и витыми бронзовыми ручками, куда более изящными, чем помнил Жоан. В гостиной светился один светошар, горел камин, у которого в глубоком кресле кто-то сидел. Второе кресло рядом пустовало. Жоан оглядел гостиную. Поменялась обивка на диване и креслах, стулья теперь были другие и пуфики тоже. Столики остались старые, как и банкетка. В стеклянном поставце в углу, где хранились паладинские награды предков, появилась новая полочка с наградными знаками, а на стене, в ряду портретов – дедушка Мануэло и отец, дон Сезар. Жоан сморгнул слезу, повернулся к камину. Там над каминной полкой в большой раме красовался этюд маэстрины Сесильи, тот самый, для которого Жоан ей позировал в роли Поссенто Фарталлео. А на крюках у камина висел паладинский меч.
Жоан подошел к камину, обошел занятое кресло.
В нем сидел брат Микаэло, облаченный в длинную синюю с золотом тунику посвященного Мастера. Был он худой, куда только брюшко и делось. Поседевший, в очках, с большими залысинами, с бороздками морщин на лбу.
– Ну где тебя носило, – Микаэло снял очки, протер и надел. – Я боялся, что не дождусь.
Жоан уселся в свободное кресло. Откуда-то он тут же узнал, что отец и дедуля Мануэло недавно умерли, один за другим, и что сам Жоан едва успел приехать с ними проститься, и что Микаэло тяжело болел и не смог приехать на похороны, только сейчас вылечился и домой наведался. Но все-таки Жоан осторожно спросил:
– Почему?
– Я не могу покидать Обитель надолго, – вздохнул Микаэло. – Фейский подарочек, сам же знаешь. Пока я там, на освященной земле – у меня относительно ясный разум и я способен отличать настоящее от своих фантазий. Но стоит мне провести вне Обители больше трех суток – и начинается… Как же теперь-то? Батя умер, дедуля тоже... Это теперь я, получается… вроде бы как дон? Джорхе-то наследовать никак не может, да и переехать сюда – тоже. Не отпустят же его со службы…
Жоан молчал, пребывая в странном состоянии – он ощущал себя и юным, и сорокалетним, со всем соответствующим жизненным опытом. И знанием того, что для него-юного еще только будущее… и пониманием, что он забудет это знание, когда кончится мистический сон.
Микаэло вздохнул опять, пригладил седые лохмы, сказал:
– Пойдет всё прахом, наверное. Я же тут смогу бывать редко, три дня через две недели, куда это годится!.. На детей полагаться тоже не могу… Старший ведь в паладины захотел, а сын от Лупиты – сам же знаешь, магом оказался, у Эвитиной дочки ветер в голове, а младшие совсем еще мелкие… Разве что Аньес выписать из Мартиники. Да поедет ли она сюда? Там у нее семья, дети… дом свой.
– Почему пойдет прахом? – Жоан вгляделся в брата. – Я же есть. И Джорхе. И ты, хоть у тебя и каша в голове. Мы – Дельгадо. И дети твои тоже есть, и они, хвала богам, не дураки, подрастут и научатся. И Моника. Пусть она и селянка по рождению, но донья из нее вышла не хуже прирожденной.
– А все-таки… Если бы ты отказался от обетов и сделался доном – как было бы хорошо. Жил бы здесь, женился бы на дворянке. И никто бы не болтал, мол, Дельгадо совсем захирели, дон безумный да еще и на селянке женат.