— Вам нравятся девочки-подростки?
Взгляд Пауля Андерлёва прикован к часам из «ИКЕА». «Такие же, как у меня дома, — отмечает Малин. — Но у этих секундная стрелка на месте».
Пауль Андерлёв не поддается на инсинуации Зака.
Продолжает коротать свой день под нескончаемое тиканье часов.
— Зак, почему я чувствую себя последней свиньей?
Жара окружает их, выжимает пот из всех пор, солнечные лучи отражаются от блестящих корпусов машин на парковке.
— Потому что, Форс, ты и есть свинья. Подобное расследование всех нас делает свиньями.
— Такова цена истины.
— Кончай философствовать.
Границы допустимого нарушаются, отодвигаются.
«Это никогда не обходится без потерь», — думает Малин.
— Не пообедать ли нам? — спрашивает Зак. — Я не отказался бы от пиццы.
«Кониа» на улице Сентларсгатан. Здесь лучшие пиццы в городе — огромные, роскошные, опасные для фигуры и здоровья.
Когда хозяин заведения на месте, он обычно угощает их бесплатно.
— Полиция — free of charge.[14]
Как в американском полицейском боевике. Заку это нравится. Подкуп? Наверное, не без этого. Но хозяин просто отказывается принимать у них деньги.
«Один из многочисленных вкалывающих иммигрантов в этом городе, которого провожают косыми взглядами», — думает Малин, откусывая кусочек от своей «капричиосы».
Бумажка Виктории Сульхаге лежит на столе перед Малин. На бумажке имя: Луиса «Лолло» Свенссон. Адрес, телефон.
— Луиса, — задумчиво произносит Зак. — У Луисы не может быть ласкового прозвища Lovelygirl?
— Может быть. А может, и нет.
— Lovelygirl, — медленно выговаривает Зак. — А если это глубокая самоирония?
— Высосано из пальца, Зак, — парирует Малин, не отрываясь от пиццы и чувствуя, что толстеет с каждой секундой.
— Lovelygirl, — повторяет Зак. — Не об этом ли, по сути, мечтает каждый мужчина? О Lovely girl?[15]
— Наверняка, — бурчит в ответ Малин.
— Чертовски вкусная пицца, — замечает Зак и поднимает большой палец, глядя в сторону открытой двери кухни.
Человек, стоящий перед духовкой, улыбается; при этом он собирает ингредиенты для очередной пиццы из маленьких белых пластмассовых мисочек и закладывает их в слой томатного соуса поверх свежезамешенного теста.
21
Я слишком долго лежу, прикованная во времени, среди холодной черноты.
Папа, где ты?
Скажи правду — ты не придешь? Ни сейчас и никогда? Или когда-нибудь нескоро-нескоро. Я не хочу здесь так долго сидеть.
Здесь ужасно. Я так боюсь, папа.
Неужели я, твое самое большое счастье, как ты меня иногда называл, стала твоим горем? Нет, скажи, что это не так.
Лучше приходи.
Забери меня прочь от этих голосов.
Голоса.
Как черви надо мной.
Я так давно уже слышу ваше квохтанье, бессмысленные звуки.
Ваши голоса.
Вы чему-то радуетесь.
Почему?
Я понятия не имею, почему у вас такие счастливые голоса, ведь здесь, у меня, только холод и сырость, и сон не кончается. А вдруг это не сон? А что-то совсем иное?
Купаться, купаться!
Это вы кричите?
Я люблю купаться. Можно мне тоже с вами? Искупаемся вместе.
У меня дома на участке есть бассейн.
Я сейчас в бассейне?
Собака лает, но вокруг темно, темно, и если бы я не знала, что это невозможно, то отделилась бы от своих мышц, от своего тела и пустилась бы в свободный полет.
Но сон не позволяет мне этого сделать.
Нет.
Вместо этого я слышу ваши радостные крики. Там, наверху? Или где?
Земля и песок и мокрый холод, влажный холод пластика, песчинки рядом, но не прикасаются ко мне.
Это могила?
Я погребена заживо?
Мне четырнадцать лет — что, скажите, что я могу делать в могиле?
В воскресенье купающихся особенно много.
Ей не нужно платить за вход на пляж возле Стура Рэнген: просто припарковать машину у дороги и пройти через луг, на который крестьянин по фамилии Карлсман в этом году любезно не выпускает своих быков.
В какой-то из прежних сезонов, несколько лет назад, еще до того, как открылся киоск, он их выпускал. Об этом писали в газетах. Но в тот год крестьянин так просто не сдался.
Они такие легкомысленные, эти отдыхающие — дети, женщины, мужчины, которые наслаждаются жарой и сомнительной прохладой воды, защищают свою кожу дорогими кремами, а свои глаза — еще более дорогостоящими очками.
«А сейчас, — думает Славенка Висник, — они столпились у моего киоска, с нетерпением ждут, когда же я открою. Подождите немного, скоро вы получите свое мороженое. Как радуются дети при виде мороженого — столько счастья за семнадцать крон.
Подождите немного, радуйтесь, что я вообще сегодня пришла.
„Афтонбладет“, „Экспрессен“? Извините, газет нет.
Кто вы такие — оставшиеся в городе, кому больше некуда деться летом?
В этом наши с вами судьбы схожи. Хотя бы частично».
Славенка вставляет ключ в дверь киоска, кричит толпе:
— Спокойно, спокойно! Я открываю, мороженое сейчас будет!
Позади человеческих тел, почти совсем обнаженных, она видит гладь озера, красующуюся на солнце, — отражения на поверхности воды делают ее похожей на прозрачную кожу. И большой дуб у самого уреза воды, всегда неизменно загадочный.
В ее киоске возле Глюттингебадет не хватает продавцов. Подростки избалованы, не хотят работать летом. Будущие сотрудники министерства свободного времени.
Иногда ей кажется, что вся Швеция — комитет свободного времени, состоящий из людей, которым всегда жилось и живется слишком хорошо, которые понятия не имеют, что такое нужда и горе.
Она открывает окошко. Первой в очереди стоит некрасивая девочка лет восьми.
— Один «Топ-хэт», — говорит она.
— Закончилось, — отвечает Славенка и улыбается ей.
Возле дуба лает собака — на клочке земли, где трава каким-то загадочным образом исчезла. Собака написала на ствол дерева, но сейчас она возбуждена. Обозначает своим призывным лаем: здесь скрывается нечто, что должно увидеть свет.
Лает, лает, лает.
Когти роют, роют землю.
Я слышу звуки, лай.
Медленно, медленно меня поднимают из моего сна, уносят куда-то вверх. Я хочу, хочу проснуться.
Но не могу.
Папа, я проснусь?
Я застряла в чем-то, что страшнее или чудеснее сна. Но как я сюда попала?
Кто-то должен рассказать мне, всем, маме и папе. Они наверняка волнуются, я обычно не сплю так долго. И что это еще за звуки, как будто кто-то скребется? И мягкий женский голос говорит: «Ну хватит, Джек, хватит, ко мне». А потом лай сменяется рычанием и кто-то говорит: «Ну хорошо, копайся дальше, бог с тобой».
Славенка делает перерыв, игнорирует очередного покупателя, оставляя удивленную женщину стоять у открытого окошка киоска, разглядывая холодильник с напитками.
«Куда торопиться? — думает она. — Станет еще жарче, ты купишь еще больше мороженого и напитков».
Она подняла цены, и народ жалуется: двадцать крон за кока-колу, семнадцать за эскимо!
Ну так и не покупайте, раз не нравится. Сами тащите питье с собой на пляж.
Но если производитель узнает о ее ценах, ей не позволят продавать это мороженое. Ну и плевать, есть и другие производители. На самом деле мое место в лесу. Среди других добровольцев, борющихся с огнем.
И этот пес — что он там нашел, чего разгавкался? Возбужден так, словно учуял под деревом сучку с течкой.
Сумасшедшие люди. Сумасшедшие собаки. Инстинкт может завести куда угодно.
И та некрасивая девчонка, стоявшая первой в очереди, — что она уставилась в яму, которую роет собака?
Что она ожидает там увидеть?
Влажная темнота становится тоньше, собачий лай громче, голоса на заднем плане умолкли — что же, я просыпаюсь? Свет надо мной и шуршание, и вот мой взгляд свободен, но он замутнен, словно в моем открытом глазу песок и земля.
Я теперь свободна?
Смогу поехать домой?
И я вижу черную собаку, ее морду и зубы, она возбужденно лает, и я хочу подняться. Но тела как будто нет.
Собака исчезает, вместо нее появляется девочка, как я. Нет, помоложе, ее лицо изменяется, искажается, и я вижу, как ее рот раскрывается для крика, и я хочу сказать ей — не кричи, это всего лишь я, просто наконец я смогу проснуться.
Тело есть, но есть ли я?
Славенка выскакивает из киоска, несется вниз к воде, к девочке и собаке, люди кидаются туда, все отдыхающие разом, крик множится, и кажется, что даже вода, и деревья, и коровы на лугу кричат.
— Назад! — вопит Славенка, стоя у ямы и глядя вниз.
Там открытый девичий глаз под тонкой полиэтиленовой пленкой, карий и полный удивления.
Жизнь в нем давно потухла.
«Бедная девочка», — думает Славенка.
Она повидала много таких глаз, и все эти беззвучные воспоминания наваливаются на нее — безжизненные воспоминания об оборвавшихся жизнях.
Часть 2В глазах летних ангелов
[На пути к последнему приделу]
Вблизи очищающей воды довелось тебе отдыхать, ожидая.
Убитая, но все же не совсем умершая.
Я знаю, что возрождение возможно, что невинность может быть возвращена. С тобой это не удалось, мой погребенный ангел, но удастся с кем-нибудь другим. Ибо как иначе заставить исчезнуть паучьи лапы, заставить замолчать кроличьи когти, которые рвут самое сокровенное во мне.
Наша любовь не могла испариться, сколько бы боли ни принесло это жаркое лето, как бы ни ползли щупальца по нашим ногам.
В этом городе много деревьев, парков и лесов. Я там — среди черных, поблескивающих серебром стволов. Ты тоже где-то там. Просто мне не удалось пока тебя найти.