— спрашивает Зак.
— К вашим услугам, — отвечает женщина.
36
Славенка Висник, Сараево, январь 1994 года
Они редко раздаются по ночам, эти взрывы, но иногда это случается, и тогда дети просыпаются, я прижимаю к себе маленького Миро, Кранска сидит на руках у папы, ее испуганные глаза прикованы ко мне, словно я смогу спасти ее, если воля Божья направит бомбы сербов на нашу квартиру, на наш дом.
Отдаленные взрывы, которые все приближаются.
От них начинают скрипеть половицы.
Теплое тело сына рядом со мной под одеялом, я чувствую это тепло через пижаму, я ощущаю, как тревожно бьется его сердце, и эти удары говорят мне о моем несовершенстве — он понимает, что даже мама не может избавить его от страха. Мы сидим вчетвером в кровати, спать невозможно, но мы дышим все вместе, наше дыхание сливается воедино, и, хотя война, бушующая за дверями, беспощадна и доведена до апогея, мы верим, что с нами ничего не случится, что мы в безопасности в этом коконе любви и мечтаний, который называется нашим домом.
Однажды днем я была на рынке. По дороге домой меня не убили снайперы. Но зажигательная бомба ударила в крышу нашего дома, пробуравила два этажа и взорвалась в квартире прямо под нами. Пламя, наверное, сразу поглотило вас, и весь наш дом уже превратился в огромный факел, когда я пришла. Люди держали меня, их теплые руки крепко вцепились в меня: я знала, что вы горите внутри, и рвалась к вам, хотела сгореть вместе с вами.
От вас не осталось даже пепла.
Ничего.
Таким беспощадным бывает огонь от начиненной фосфором зажигательной бомбы. Я спала той ночью на пепелище, на остатках нашей любви и мечтаний, пыталась вспомнить ваши запахи, лица и голоса, прикосновения вашей кожи, но все, что я ощущала, — это резкий запах огня и угля, слышала только выстрелы и звуки гаубиц, которые продолжали свою убийственную песню.
Утром я проснулась оттого, что холодный дождь стегал меня по голой шее. Я ушла в лес, мне было наплевать, что меня убьют или поймают. На холмах лежали облака, и через несколько километров меня схватили.
Прикосновения этих мужчин для меня не существовали, что бы они ни делали со мной, а то, что начало расти во мне из-за них, было лишь чудовищем, и ничем больше.
Я лежала на полу, все погрузилось в тень, мир казался желтовато-черным, но совершенно бесцветным.
Я хотела, чтобы они убили меня.
Но как бы они это сделали? Ведь на самом деле я уже умерла. А в снах мне являлись ваши лица, ваши голоса.
«Иди, мама, иди. Твой путь еще не окончен». Я любила и ненавидела вас за то, что осталась жива, за то, что вы являлись ко мне из вашей новой обители, чтобы рассказать об этом.
Я хотела быть с вами, сплести вокруг вас новый кокон непобедимой любви. Я хотела бы обвить теплые нити любви вокруг ваших сердец и заставить их вернуться, заставить их биться вечно.
37
— Кто только живет в таком засранном квартале? — говорит Вальдемар Экенберг, поднимаясь по лестнице в квартиру в Экхольме.
— Как мы это разыграем? — спрашивал Пер Сундстен в машине по пути туда и сам слышал, что его выражения попахивают американскими полицейскими сериалами.
Голос Вальдемара звучит не так хрипло, как раньше, и очень решительно:
— Мы не будем с ними церемониться. У этих черных низкий болевой порог, так что мы их немного прижмем.
— Прижмем?
— Ну, сам понимаешь.
Пер понимает. Расистские высказывания старшего коллега, его обобщения по поводу людей, к которым они идут, — все претит ему, но он молчит, сейчас не время думать об этом. Преступление совершено столь тяжкое, что все остальное на этом фоне меркнет. Иногда приходится отступать от буквы закона, чтобы соблюсти его дух, — так было во все времени, во всех культурах, с тех пор как Хаммурапи начертал свое «око за око, зуб за зуб».
«Я не наивен, — думает Пер Сундстен, — просто не настолько циничен, как коллега».
Цинизм сам по себе допустим. Но предрассудки… Без них можно было бы обойтись. Грязные струны, как их называет Пер Сундстен, есть в каждом человеке, независимо от происхождения или цвета кожи.
Многоквартирный дом в Экхольме, где живут родители Бехзада Карами. Стены разрисованы граффити, штукатурка отслаивается. По непроверенным данным, Бехзад Карами находился здесь на празднике в ту ночь, когда была изнасилована Юсефин Давидссон. Родители живут на втором этаже дома без лифта.
Сундстен и Экенберг звонят в дверь.
Сомнения.
Дверь приоткрывается на цепочку. В щели показывается женское лицо.
Вальдемар тяжело дышит Перу в затылок, запыхавшись после подъема по лестнице, произносит: «Полиция», предъявляя свое удостоверение.
— Впустите нас.
Его голос не оставляет места для дискуссии, и дверь на секунду закрывается, чтобы в следующее мгновение распахнуться.
— Держу пари, что вы выращиваете картошку у себя в гостиной, — говорит Вальдемар и смеется. — А может, коноплю?
В гостиной вдоль одной стены стоит огромный черный кожаный диван, на окнах тяжелые шторы из темно-красного плюша, а на обоях красочные картины с видами Тегерана.
— Похоже на бордель, — говорит Вальдемар смуглому мужчине, сидящему на диване.
Пер видит, что тот готов к худшему — догадывается, зачем они пришли, и заметно, что солгал. Пер видит ложь в напряженном лице, взгляд не то чтобы тревожный, но бегающий, какой бывает у лжецов. У хозяина приятное лицо, благородство в чертах, несмотря на большой нос, шрамы от оспы на щеках и невысокий рост. Комната производит впечатление ухоженной, обставленной с любовью, Пер думает, что Вальдемар видит то же самое и уже наверняка наметил, за что взяться в первую очередь.
— Ты тоже садись, — говорит Вальдемар жене Карами.
Она опускается на диван, ее худое тело, завернутое в черную блестящую ткань, почти тонет в подушках.
— Очень хорошо, — говорит Вальдемар, а потом без всякого предупреждения хватает вазу, стоящую на телевизоре, и кидает об стену, так что осколки фарфора дождем сыплются на чету Карами, на их лица и одежду.
Женщина выкрикивает что-то не то на арабском, не то на персидском.
— Какого черта? — восклицает мужчина. — Что вы делаете?
А Вальдемар снимает со стены семейный портрет, швыряет на пол и наступает на него каблуком.
— Заткнись! — выкрикивает он. — Никто не смеет безнаказанно обманывать полицию!
— А что, я обманул вас?
Пер молча стоит в дверях. Он хочет вмешаться, сказать Вальдемару: уже достаточно, возьми себя в руки, это не наш метод, — но видит, что Карами на грани срыва, что эти вещи ему дороги.
— Ваш сын, — кричит Вальдемар, — не был здесь в ту ночь, когда изнасиловали Юсефин Давидссон, как вы сообщили нам! Уверен, что у вас вообще не было никакого семейного праздника. Где он был? Что он делал? Отвечай немедленно!
Самовар летит и ударяется о батарею возле балкона, тонкий металл со звоном лопается.
— Ты думаешь, я предам своего сына? Он был здесь. У нас был праздник.
С неожиданной силой Вальдемар опрокидывает журнальный столик, подходит к Арашу Карами и бьет его по лицу, так что кровь начинает течь ручейками из обеих ноздрей.
— Ты думаешь меня напугать? Я и не такого повидал, для меня это — детские игрушки, — насмешливо говорит Карами, придя в себя, а потом плюет в Вальдемара, глядя на него с глубочайшим презрением.
Вальдемар ударяет еще и еще раз, и когда Пер уже готов броситься вперед и остановить его, женщина начинает кричать — по-шведски с ужасным акцентом:
— Его не было здесь. У нас был праздник, но он так и не пришел. Мы не знаем, чем он занят. Но он больше не приходит сюда. Найдите его и скажите ему, чтобы он приходил домой.
Вальдемар успокаивается; рука, занесенная для четвертого удара, останавливается в воздухе.
— Так вы не знаете, чем он занимается?
Чета Карами сидит молча, Араш Карами зажимает нос, пытаясь остановить кровотечение.
Никто из них не отвечает.
— И знаете что? Я верю вам. Вы ни черта не знаете о том, чем занят ваш черно…пый отпрыск, потому что он занят черт-те чем. Понятно? Вы даже не умеете воспитывать своих детей.
Вальдемар направляется к двери. Пер делает шаг назад, говорит спокойным тоном:
— Как вы понимаете, нет никакого смысла заявлять на нас. Мы полицейские и сможем подтвердить, что Араш оказал упорное сопротивление, когда мы пытались забрать его для допроса в полицию.
Женщина рыдает, сидя на диване, Араш Карами удостаивает их еще одного взгляда.
— Продавцы шавермы чертовы, — бурчит Вальдемар. — Солгать полиции!
На улице, в свете беспощадного солнца, которое, кажется, сошло с ума, Вальдемар говорит Перу:
— Все прошло отлично. Ты играл доброго полицейского, я злого. Хотя мы заранее не договаривались.
«Обалденно здорово», — думает Пер, чувствуя легкую тошноту.
Однако они получили то, что хотели.
Пер чувствует, что у него горят щеки, — так было однажды в детстве, когда мама застала его за кражей денег из ее бумажника.
Жестокость.
За недолгие годы работы в полиции он слишком часто убеждался в ее эффективности.
38
Как пережить то, через что пришлось пройти Славенке Висник, — и не потерять себя?
Насилие проходит через историю, как прямая ядовитая линия. Может быть, время сродни вулканической породе, откуда через равные интервалы происходит извержение насилия? То гигантское, то мимолетное, как вздох.
«Может быть, и так», — думает Малин, глядя вслед белому фургону Славенки Висник, который исчезает в потоке других машин на дороге среди обгоревшего леса.
Славенка Висник нисколько не удивилась их появлению в лесу, держалась совершенно открыто, словно ей нечего таить, словно те факты, что одну из жертв нашли возле ее киоска у пляжа в Ставсеттере, а вторая работала у нее, никак ее не скомпрометировали.
Поздоровавшись с Малин и Заком, Славенка Висник неторопливо помылась водой из взятого с собой серо-белого бака, отчистила сажу с лица моющим средством с острым запахом, а они тем временем ждали. Своими действиями Славенка Висник словно говорила, что у нее есть своя программа, и ни Малин, ни Зак не стали протестовать. Малин кашляла, дым разъедал глаза, от него свербило в носу. Когда смылась грязь, стало заметно, что Славенка Висник когда-то была красива, но с тех пор прошло много времени — жизненный опыт и тяжелый труд раньше срока состарили ее.