— Слышь, Проша, — поезд!
— Слышал, слышал. Тут недалёко. До комара поспеем.
«Неужто до комара!» — с надеждой подумал Савельев. Ночная прохлада открытого неба, холодная роса и туман прибили комаров, они оцепенели и не тревожили совсем, и это была отрада. Если б к злоключеньям еще и комары вдобавок — вовсе бы погибель.
Речек больше не попадалось, путь лежал через пологие увалы и болота. Савельев даже подремывал понемногу — нога успокоилась, и озноб не слишком донимал. Глава слипались, голову клонило, он тут же пробуждался и не узнавал места. Кабы нарты были подлинней — лечь бы...
И, угадав его желание, Прохор рассказал, как в прошлом году ехал с аргишем, в котором везли больную девушку-ветеринара на грузовых нартах, и она спала всю дорогу, не открывала глаз. Потихоньку совсем везли, а через речки переносили на руках. И она ни разу не шевельнулась и не проснулась — думали, умерла...
Савельев слушал, и все хотел что-то спросить какую-то подробность, и никак не мог понять, что же именно, — слов не находил. И Люда помнилась такой, когда они вдвоем переплывали реку и солнечный песок слепил глаза, и волосы у нее были тоже солнечные — в них словно капли янтаря. И ведь та, солнечная Люда, была совсем недавно. И сжималось сердце.
Потом Прохор махнул рукой.
— Ворга!
На склоне холма, к которому ехали, виднелся след гусениц. Ну, вот и все. Можно считать, добрались.
Нарты выскочили на землю, вывернутую тракторами, олени пошли тяжелей; Прохор свернул к обочине — по траве и карликовым березкам им легче тянуть. Вскоре тракторные колеи ушли вправо и осталась чистая оленья ворга.
Теперь не надо думать о направлении, не надо ждать крутых спусков и подъемов, глубоких речек и болот — знай погоняй оленей — сами вынесут к берегу реки, за которой угнездился поселочек из четырех домов и полустанок. Там нет даже будки — поезд останавливается в тундре, и на него можно пересесть прямо с нарт. В одном из домиков живет старый коми Тихон Иваныч Канев, которого зовут просто Тиша. Пастухи всегда у него гостюют. Он и сам когда-то был пастухом, но под старость осел в поселке.
Ворга сбежала с плавных увалов на болотистую равнину, и даль заслонили кусты.
Так ехали долго и спокойно, и Савельев дремал, и нога почти не болела.
— О-хой! — радостно выдохнул Прохор ему в ухо.
Савельев открыл глаза и увидел, что они выехали на большой луг. Он узнал луг — это у самой реки, на том берегу — поселок...
Посреди луга — кудрявые кущи кустов плавают в низком тумане. Подъехали и увидели: за ними — две коровы и лошадь. Савельев улыбнулся от странного удивленья: какие это громадные, невиданные животные... Что-то вроде бегемотов или слонов... Так привык к низкорослым оленям. И повеяло домашним, тоже полузабытым и странным сейчас, после тундры.
А Прохор беспокойно, испуганно погонял упряжку, со страхом косился на коров.
— Ай-ай, пугал олешков... Понесут... Ай-ай...
И Савельев только тогда понял, что впереди — опасность. Стоит корове пойти навстречу — олени, никогда не видевшие таких чудовищ, бросятся в сторону и не удержать их... Ему передался испуг Прохора, и он решил при первом же движении коров падать с нарт в траву. Лучше на тихом ходу, чем потом, когда упряжка взбесится от страха.
— Ай-ай, — совсем оробел Прохор.
Коровы и лошадь с удивлением смотрели на оленей — даже хвостами не мотнули, ни одной жилкой не шевельнули.
Олени, занятые делом, вовсе их не заметили, и скоро опасность отдалилась. Савельев с облегчением обернулся — чудовищные животные по-прежнему неподвижно, словно чучела, стояли у кустов. Потом их вовсе закрыло тальником, и недавний страх показался смешным.
Справа открылась река — ярко-синяя в утреннем свете. На том берегу над обрывом — домик.
Прохор выехал к самой воде, полозья заскрипели по гальке.
— Ой, пугали коровы! — бледно улыбнулся он. — Рюмка с тебя!
Уговорились, что Савельев станет звать Канева, а Прохор отведет оленей подальше и пустит отдыхать.
Он помог Савельеву проковылять к валуну, чтоб тот сел, когда устанет, оставил хорей и скрылся в тальнике.
Отсюда, из-за реки, дом выглядел глухим и слепым. Там все спали, и тишина была неколебимая, как литое стекло. Савельев почувствовал огромность и непробиваемость этой тишины, и ему сделалось одиноко, тоскливо, и не хотелось даже пытаться расколоть тишину — таким маленьким и беспомощным он себе показался.
— Тихон! — позвал он, пробуя голос. Звук не долетел и до середины.
— Ти-хо-о-он! — что есть силы крикнул Савельев. Напряжение горла больно отдалось в ноге, но кричать надо так, иначе не докричишься. Всего три часа утра. Тихон встает в пять, ждать на камне — замерзнешь.
— Тихо-о-о-о-он! Ти-хо-о-он!
Савельев кричал, не переставая. Никто не показывался на том берегу. Тишина смыкалась, когда он переводил дыхание, и так одиноко было, так уныло — пустой берег, пустая река, безлюдный мир. Он понимал — это от боли. Но и объясненное чувство покинутости не отпускало, и легче не становилось.
— Ти-хо-о-он! — кричал Савельев, не вкладывая сердца, одним горлом, как заведенный. Он то садился на камень, то вставал, опираясь на хорей, и все кричал, кричал, и все больше падал духом. Его опять начало знобить, судорогой сводило челюсти. Он не мог больше сидеть на ледяном камне и стоять не мог — дрожь в ноге причиняла боль.
И уже не поверилось, когда серая фигурка мелькнула у дома и сбежала к реке.
Савельев не знал, чему больше радоваться — тому, что Тихон услышал, или тому, что не нужно кричать.
Прохор вернулся, когда Канев греб уже у середины. Быстрое течение гнало лодку вдоль берега. Прохор побежал по урезу воды, встретил его, и они вместе потянули лодку к тому месту, где стоял Савельев.
Тихон захлестнул веревку за камень, подбежал, засуетился, запричитал:
— Вот беда так беда!..
Потом достал топор, нырнул в заросли, потюкал, выскочил с палкой-рогулькой.
— Бери-ко под мышку. Так ловчей? Идем в лодку да домой. Измерз тут, у воды-то.
Рогулька и впрямь удобней, чем хорей, — настоящий костыль. Допрыгал до лодки, уселся на корме.
Берег сдвинулся и полетел мимо. Тихон быстро кидает веслами наперерез струе.
— Тундра такая, брат, — добро посмеивается Тихон. — Знаешь ее, матушку, до самого Карского моря, а отойдешь от дома на два шага — и в болоте увяз. Во как! Ты-то ничего еще — ногу попортил, не велико горе. Жив главное. Во! Голова цела — во удача-то! Так что не унывай...
И верно ведь, думал Савельев и начинал смотреть на свои злоключения как бы со стороны, и получалось и впрямь не так уж все мрачно. Люда вот никогда теперь не приедет в тундру — сердце не велит, а он вернется скоро. Даже если нога сломана — с гипсом может вернуться. Конечно же, — как он об этом не подумал — в гипсе можно ходить, даже обязательно нужно ходить. Значит, если и потеряет — неделю, не больше... И препарат испробует, и сезон не упустит.
Савельев зачерпнул воды, напился из пригоршни, и напряжение пути, мучения и ожидания ослабились, отдалились. Остался Тихон с его доброжелательством, дом на приближающемся берегу, сулящий тепло и покой, остался Прохор, к которому Савельев чувствовал благодарность и расположение, и крепла уверенность в быстром и хорошем исходе неприятного происшествия, виной которому был сам.
5
Не люблю хронологии. Радость и прелесть не в том, что одно событие следует за другим, а в том, что, совершившись, они могут, в душе или в книге, существовать вместе; и богатство опыта — в их сравнении, в возможности одновременно вытащить впечатления, разделенные годами.
Разве плох контраст — от чумов и оленьих упряжек Полярного Урала перенестись в Тихий океан, на судно, подошедшее к далекому острову?
Мне выпало несколько раз участвовать в рейдовых разгрузках, когда судно встает в море и с него нагружают понтоны, а потом их буксируют к берегу с помощью вельботов. Одна из таких разгрузок особенно запомнилась.
Остров Ратманова, самая восточная точка страны. Отвесные скалы, похожие на каменных идолов. У их подножий — взрывы брызг: волны ударяют о камень и взметываются в небо.
По веревочному трапу спускаюсь к вельботу, пляшущему у борта. Отваливаем и тащим понтон с грузом к острову. И только тогда становится понятным, что остров совсем не так близок, как казалось. Корабль уменьшается, уходит вдаль, а остров поднимается темной стеной. В скалах — небольшие вороты, за ними — причал. Мотор и волны гонят нас туда. Вот уж можно разглядеть людей, ждущих на камнях, разбросанных по галечному пляжику. Вельбот сбавил ход, поворачивается, понтон подтолкнуло волной...
И тут что-то произошло. Сразу не поймешь что. Понтонеры и наш моторист смотрят за борт, двигатель заглушили, тихо переговариваются, советуются, раздумывают. Оказывается, капроновый трос, за который вельбот тянет понтон, ослаб и намотался на винт... Мы беспомощно болтаемся на волне и медленно подвигаемся к отвесной стене, от которой под пушечный грохот разбивающихся валов уже доносит холодную водяную пыль.
Моторист дергает трос в надежде, что он размотается. Трос не разматывается. Скалы все ближе, крупные брызги долетают до лица. Время замедляется — каждое движение моряков запоминается до мелочи. Время не может тянуться так долго! С берега заподозрили недоброе, но помочь не могут ничем. Круговым предательским течением вельбот и понтон несет к скалам.
Тогда моторист медленно достает нож, медленно, долго режет трос — сначала тот конец, который ныряет в воду и тянется к понтону, затем конец, захлестнутый за кнехт вельбота. Затем он основательно, ужасно неторопко связывает концы, отпускает их в воду, шагает к штурвалу, запускает мотор...
Вельбот легко и хорошо берет с места, и мы отходим от близкой уже скалы, возвращаемся к пляжику, откуда нам облегченно и радостно машут руками.