По всему видно — тяготился он своей неожиданной ролью и тушевался, если об этой роли ему неуместно напоминали. И сейчас постарался поскорей изменить разговор — повернул Алексея за плечо по курсу теплоходика и кивнул вперед.
Там на воде — три диких утки. Кружились, поныриваи, и казалось, даже слышно покрякиванье. «Омик» шел прямо на них. В рубке их тоже заметили и ждали до последнего — улетят или нет... А те продолжали пастись на одном месте. Штурвальный не утерпел — завыла сирена, резкий ее голос покатился по реке.
Из салона поднимались любопытные. Иные спросонья думали: прибыли на место. Узнавали, в чем дело, грудились на носу, свистели в два пальца, стучали по железной палубе.
Утки были, как глухие... И вот они уже у самого носа... Недоуменно повернули головы, заработали лапами, нехотя отплыли — две влево, одна вправо; скользнули мимо, почти касаясь бортов хвостами, и снова соединились в бурунах за кормой.
Среди смотревших громче всех кричал и неистовствовал длинный парень в новеньком сером костюме.
— Ружье! Ружье! Ну, ребята, у кого ружье? Эх, сейчас бы пальнуть! Ну што жа такоя — прапускать таких матерок! Эх, никогда не забуду!
Он размахивал длинными руками, бежал вдоль борта, расталкивая людей, свесился с кормы — того и гляди, бросится в воду.
Петр смеялся и сам удивлялся этой глуши и дичи, к которой давно бы должен привыкнуть...
В мае забросили их вертолетами в снег у скал, где створ будущей плотины, где рычал незамерзающий порог. Снег был рыхлый, пухлый, проваливались в него с головой. Кое-как пробили тропку на высокий берег — там барак, брошенный изыскателями. Конек крыши чуть угадывался под сугробом. Откопали дверь, вошли в промерзшую темноту. Внутри снег по колено, печки нет.. И холод... Холод еще сильней, чем снаружи. Выгребли, вычистили, затянули окна брезентом, поставили железную печку (привезли с собой), разожгли сырые поленья. И запахло жильем.
А на другой день за рекой на открытое место сели самолеты. Выгрузили тридцать тонн самого нужного. И эти тридцать тонн, до последнего пустяка, перетаскали за три километра на своих плечах к створу, на высокий берег.
Но запомнился почему-то не путь через торосистую реку, не боль в плечах, не усталость. От тех дней осталось у Петра не похожее ни на что воспоминание. Прилетала сюда женщина, инженер. Пробыла совсем недолго, не больше дня — улетела назад последним самолетом. И запомнилась с какой-то осенней четкостью...
Может, оттого, что оказалась одна среди привычных мужских лиц?.. Нет, нет... Не потому, что одна.
Пожалуй, потому, что выглядела она очень одинокой и отрешенной от всего, что их тут волновало. В кутерьме, в горячке, когда таскали грузы, спокойно и безучастно скользила она на лыжах вдоль тропы, исчезала, появлялась на другом берегу или около барака, или за поляной в таежном редколесье. Иногда стояла подолгу на высоком берегу, разглядывая карту и местность. И наверное, что виделась она, такая спокойная, вдали и что скоро покидала их, — все это вызывало чувство затянувшегося грустного прощанья. И хотелось, чтоб оно длилось побольше...
Она и не знала, занятая своим делом, что стала для кого-то прощальным словом, последним взмахом руки.
Петр таскал грузы, отягченный усталостью, и ни о чем не думалось, кроме как о том, — когда ж последний ящик, последний мешок... Но вдруг проплывала вдали эта неторопкая женщина, и что-то смещалось в груди, и думалось о том, как улетит последний самолет, и останутся они одни, и как не скоро еще попадут на Большую землю, и не скоро увидят женщин... И в мысли этой не было вожделенности, а была только чистая грусть.
Он не разглядел даже как следует лица инженерши и о фигуре ее ничего не мог сказать из-за полушубка, унтов и шапки, делавших всех похожими. Лишь в движениях ее, в походке виделась женщина, и этого было достаточно, чтоб загрустить и запомнить ее надолго, и вспоминать потом при взгляде на кромку берега, на скалы...
И когда самолет прощально качнул крыльями, пролетая над вырубкой, над бараком — тогда-то Петр понял, что надолго запомнится незнакомая эта женщина...
Дальше все шло обычным своим чередом — началась весна, снег отсырел, осел, русло открылось, площадку залило — самолетам не сесть. Потом мир потонул в полой воде, дожде и мокром снегу. Дошли до ручки: несколько суток вся еда — пустые макароны и кружка навара, который оставался в котле.
И даже тогда — мелькнет воспоминание, выплывет откуда-то, и вроде легче: живет же где-то она и, может, помнит этот их барак и о них самих помнит...
А все остальное, как обычно, как надо. И даже навар от макарон, как надо. Всякое бывает, всякое видали...
Тут, конечно, обычный работяга не выдюжит, а кто вот за длинным рублем — подавно. Здесь нужны рисковые ребята, преданные делу до конца. Без них ничего не поделаешь, они — всему начало. Тут надо, чтоб не считали ни часы, ни рубли, ни километры, знали бы одно: свалить лес, расчистить место, поставить палатки к началу навигации, приготовить крышу для тех, кто приедет работать по часам и по рублям.
Вот сейчас Петр и вез уже людей, которые будут жить по всем правилам и строить сборные дома, чтоб к зиме в них вселиться. Для многих из приезжающих и палатка — испытание, им дела нет, как эта палатка досталась, они хотят трудиться от звонка до звонка, с выходными, отпусками и всем, что положено.
Петр знал: так надо, и никогда даже в душе не осуждал людей, которые так жили и работали. Но сам любил, когда все не так, когда прыгаешь в снег с вертолета и не совсем уверен, останешься ли жив... Вот эта неопределенность, которую сам понемногу превращаешь в определенность, это утверждение своих желаний, выживание на пустом снегу и любил Петр. Он не мог объяснить, почему так, но любил, когда так, и по-другому не хотел.
И остальные ребята в первый десант подбираются только такие. Гуртуются вокруг начальника участка Туркулесова, которому верят больше, чем кому, и ездят с ним по самым началам строек.
Потом широко раскидывается дело, сотни людей съезжаются и тысячи, и среди них остаются человек сорок-пятьдесят «старичков», готовых по первому слову бросить все обжитое и снова — в первый десант. Начинали и в Братске, и на Мамакане, и на Вилюе... Знают уж, как начинать, привычным и захватистым стало — начинать.
Разрастается стройка, рассыпаются они по разным службам, и уж редко видятся, и живут в разных концах нового поселка или города. И вдруг в один из дней, ни с чего вроде, заходит Туркулесов, и сердце падает... Он еще слова не скажет, только покажется там, где и не надо ему быть, не на своем участке, и неизвестно еще, к кому и зачем пришел, а сердце падает, как при воздушной яме в самолете. Ух, что-то несет Константин Яковлевич! И точно. Подходит к тебе и говорит: «Не засиделся ли, Прокофьич (или Иваныч, или Николаич — таких можно перечесть). Может, говорит, подадимся в Заполярье, новую станцию городить? За полярным кругом-то, поди, не бывал?» — «Не приходилось». — «Так как же?..»
Длинный парень в сером костюме прибежал с кормы, захлебываясь, замахал рукой.
— Во, черти, не боятся совсем! Да тут рай! Милы мои, тут охота, как у бога!
Он потрогал пиджак у сердца, заглянул под вздувшийся борт, и все подумали, что там — бутылка. А парень продолжал взахлеб:
— Я охотник, ребята, охотник, понятно? С чучелами охочусь. У меня дома этих чучел — штук тридцать, всех пород: и кряква, и гоголь, и черноголовка, и нырок, и шилохвость, и чирок... Они ведь все разные, утки-то, их надо понимать, а то чучела не сделаешь. У одной белые перышки полумесяцем, у другой хохолок, у которой пятнышко возле носа — все надо знать. Охота жа с ними! Это да! И чучела выпущу, укроюсь в камыше и жду. Слышу: летит. А сердце — как у щенка: тук-тук-тук... А утка — шлеп на воду! И — к чучелу. Тут я ее ррраз! И ваших нету! И еще, и еще! Ух, черт! Вот охота кака у нас на озёрях-то. Лучше наших мест на Оби, ребята, нет!.. Но тут особо, тут — это да!
Он опять заглянул под пиджак, поежился.
— Фу, ты! Обсикался... Ну, друг, хозяина обсикал. Не годится.
И вытащил то ли из-за пазухи, то ли из внутреннего кармана щеночка, совсем маленького, с неуклюжими лапками. Держал его в руке, а другой старался вытряхнуть оставшуюся после него влагу.
Вокруг захохотали.
— Не гогочите, он еще маленький. Во будет собака! Мы еще с ним по белку походим. Верно, Соболь?
И посадил щенка за пазуху, помогая ему лучше устроиться. Когда щенок успокоился, парень неистово начал:
— Я ведь зачем, ребята, еду на стройку — надо деньжат подшибить. У меня план такой: покупаю два мотора «Москва» и ставлю на дюральку. С этой дюралькой у нас хоть куда — на охоту, на рыбалку, в гости! Эх...
Он взглянул на реку, поправил щенка под пиджаком.
— Сейчас бы две «Москвы» и дать по реке! Вдоль! — оглядел собравшихся с таким восторгом, как если бы они только что подарили ему такую лодку. — Меня сюда-то провожала вся родня — братья, сватья, друзья... Посадили на пароход, попрощались чин-чином, разошлись. А на середке реки гляжу: мать честная — братья́ с дружками на дюральке с двумя моторами пароход догоняют! Чего им пароход — ползет, как слизень. Вррраз догнали, идут рядом с бортом. Разговариваем так спокойно, они мне протягивают зажигалку — прикурить через борт. Шикарно! Потом они кэ‑эк врежут на полную скорость — вррраз пароход обогнали, обкружили вокруг три круга и обратно рядом с бортом идут — разговариваем так спокойно... Посля они снова круг парохода дают! Людя́м интересно, конечно, все на один борт столпились, глядят на меня да на братьёв. Капитан сверху матюгается: «Туды вашу, разтуды, попадете под нос!» А у них два мотора — они нарезают в сто раз сильней его вшивого парохода! Во как меня провожали! Вот я таку лодку с моторами с двумя куплю, чтоб сильней братьёв ходить! Так эли не так?..