Зина тоже размечталась, пропала ее жесткость, и усмешка не появлялась на губах.
Алексей прошелся между столами и каким-то одеревеневшим голосом с упорством стал продолжать свою мысль:
— Вот и получится: по расчету... Что ты мне предлагаешь?.. Я тебе о чувстве говорю, а ты о квартире.
Зина развела руками.
— Господи, какой дурак!
И опять эта ее усмешка. Села к столу, достала синьку из-под пачки чертежей, принялась рассматривать, не обращая внимания на Алексея.
Он стоял в другом конце комнаты и сказал оттуда:
— Как хочешь меня называй. Мне обидно, но я не обижусь.
Это он одними губами сказал. А внутри упорно жила, но хотела уходить та смутная картина комнаты с невидимой женщиной, составлявшей, как сейчас уже Алексей понимал, всю долгожданную домовитость, весь уют. И полки с книгами, которые по его мысли были главным, отступили в тень, и окно с неиссякаемым светом полярного лета замутилось, и стол, сбитый из струганых досок, растворился в каком-то беспокойстве, ожидании...
Алексей удивился всему этому, и ему опять показалось, что женщина — Зина... И даже если не совсем Зина, то может быть Зиной. Но ведь он ее не любит. Он не искал ее. Здесь чистая случайность, редкое совпадение судеб. Зина выходит из вертолета на площадку, которую он только что построил... Он же совсем равнодушен к Зине. Тем более что она так открыто предложила ему трезвый расчет на совместную жизнь в будущем доме на правом берегу. Там, где все было неопределенно, все расползалось и не хотело обретать форму, она вбила гвоздь, построила дом и назвала комнату, в которой можно жить. И Алексей, убежденный, что не может быть жизни в построенной Зиной комнате, вдруг заколебался.
— Зина... — тихо позвал он, стоя в дальнем конце конторы.
Она не подняла головы от чертежей.
— Иди, отдыхай. Мне надо знакомиться с документацией. Ты мне мешаешь. Иди, иди!
Карандаш взлетел в ее пальцах до уровня лба и застыл. Не понятно — она смотрит чертеж или прислушивается к шагам Алексея.
Он осторожно прикрыл за собой дверь, надел накомарник и опустил сетку.
Длинного парня звали Валерой. Алексей его встретил на дощатом тротуаре, ведущем к палаткам. Тот нес на вытянутой руке кукан, унизанный рыбой.
— Во харьюзов-то! Гляди ты! В пороге их тьма! Только успевай таскать! На одну удочку стоко! Во-во, вишь: еще хвостом бьет! Идем скорей ужинать! Ну, паря, тут это да! По мне, если рыба — ничего не надо! Могу без хлеба. Жить можно!.. А как лезли, как лезли! Эх, ну прямо сказка! Во как лезли: чуть закинешь — тут как тут! Еще кинул — обратно попался! Ну ты подумай! И харьюзы-то каки, ты погляди, погляди! — крутил Валера свой кукан и захлебывался от восторга.
Алексей непонимающе смотрел. Он еще не отрешился от встречи с Зиной. И Валера, и кукан хариусов, и восторженные слова рыболова — все казалось какой-то чепухой.
Нырнули в палатку. Там почти все в сборе и многие уже дремлют в спальных мешках.
Валера бросил рыбу на стол и пробрался в угол, где в закутке из досок рядом с его матрацем поскуливал щенок. Повозился с ним, покормил чем-то и вернулся к столу, где в большой миске присолил свой улов. Все быстро, легко, на скорую руку.
— Ребята, через немножко будет малосольный харьюз! Кто хочет — налетай! Можно с хлебом, а я лично так, безо всего.
Население палатки зашевелилось, некоторые даже стали вылезать из спальных мешков.
В дверь заглянул Петр, увидел Алексея, зашел, поплотной запахнув полог.
Алексей очень ему обрадовался. Сразу тогда, в пути еще сдружились и уже не могли, чтоб каждый день хоть ненадолго, а встретиться. Сейчас именно Петра и недоставало Алексею, и Алексей обрадовался, увидев его.
— Налетай, братва, готово! — крикнул Валера, прожевывая первого хариуса, захлебываясь соком.
Друзья тоже подошли к столу, выудили из миски по рыбе, взяли по ломтю хлеба.
— К порогу сходим? — спросил Алексей и, не дожидаясь ответа, уже знал, что — да, пойдут. Уловив этот их уговор, Валера выудил из миски еще две жирные рыбины и вручил им по штуке.
— Кушайте, ребята, пока свежие! Потом пересолится — заржавеет. Тут много еще — всем хватит! Я вот перемет приспособлю. Знаешь, на перемет сколь можно брать? У‑у‑у, брат, за вечер — мешок рыбы, не меньше! Не веришь? На спор!
Спорить не стали, ушли по излюбленной своей дорожке. Оба устали за день — плечи и спина отяжелели, и тянуло в сон. Но шли, пересиливая усталость, и в этом было какое-то особое удовольствие — оттянуть время отдыха.
Прогремели сапогами по мосткам, ступили на сырой, перетолченный с грязью мох, пошли к реке, гудевшей под скалами.
Алексей рассказал Петру о встрече с Зиной и обо всем, что было. Сбивчиво, запинаясь рассказал. И только о будущем не сказал. Мысль о будущем не укладывалась в голове. Он приучил себя не думать о Зине и поэтому никак не мог еще принять ее слов. Но слова ее жили и непонятным образом наполняли грудь, вытесняя стеклянный слиток, который там, казалось, прочно отлился и улегся.
Это тревожило, выбивало из привычного хода жизни, и Алексей не находил, как обо всем сказать Петру. И наверное, поэтому слова его были тусклы, незначащи, и Петр ничего на них не ответил, лишь кивал, вспоминая то зимнее... Ту женщину на белом снегу, когда таскали ящики и было ни до чего... И с чем-то прощались, и не скоро еще до Большой земли, до обжитых мест... Это прошло, но осталось: одинокая лыжня... И еще — там, на скалах, ее контур с планшетом на ярком небе...
И Алексею стало обидно, что он так равнодушно ко всему этому отнесся. И самое чувство обиды еще раз подтверждало, что слова Зины задели глубоко и он уже стоит перед гранью будущего, которое казалось далеким и неопределенным, а сегодня сразу проступило ясно и четко.
И он, будто проснувшись, по-новому услышал грохот реки, увидел плиты и кубы скал, черные лиственницы на том берегу и палатку, мутневшуюся среди зарослей — там, где вскоре предстояло ставить дома...
7
Кочевье с геологами по Ангаре, вживание в непривычную для жителя средней полосы ширь и дичь... В этом просторе встречи с людьми кажутся иногда невозможными — знаешь: здесь мы работаем и кроме нас тут никого. А если уж встретишь, запомнишь навсегда. Вот фигура изыскателя, выдравшегося из таежной чащобы. Лошадь, вьючные ящики по бокам; в седле человек, заросший дремучей бородой, из-под ветхого капюшона — одни глаза; рваный ватник с прогоревшей полой, почти истлевшие сапоги; рукоять ножа за голенищем, на груди карабин. Незнакомец с удивлением и детской, себе неверящей радостью смотрит на нас, а мы и с сочувствием, и с каким-то невыразимым чувством вины оттого, что сами живем в комфорте — и катер у нас, и палатки, и даже раскладушки (сибаритство почти невообразимое!). Он спешивается. Приглашаем к костру. Он давно в тайге, впервые вышел к реке — хлеб кончился, послали из отряда, выбрался вот, хоть на людей посмотреть...
Просыпалось пасмурное ангарское утро. Мой хороший товарищ опытный геолог Владимир Тер-Агапов нагибается, откалывает кусочек породы от черных острых «щеток», торчащих по урезу воды, протягивает мне. Тяжелый осколок отливает серебристым блеском — почти чистый металл. Месторождение уже известное, но все ж очень приятно взять в руки образец и представить радость первооткрывателя.
Все запоминается, откладывается в памяти. Потом, когда-нибудь (а может, и никогда...) расскажу об удаче, о человеке, совершившем замечательное...
СКВОЗНЯКОВЫЕ ГЛАЗА
А все-таки нравится мне эта растрепанная, взбаламученная непогода. Третью ночь палатка гремит, как бычий пузырь с горохом; ломятся в нее ветер и дождь, шипят над ней промокшие березы, но сильней всех неистовствует Ангара: морским накатом гудят волны и разбиваются у самого входа, иной раз кажется спросонья, что они уже подмыли колышки растяжек и ветер заваливает наше брезентовое жилище; приоткроешь край, выглянешь в ночную муть, и видна лишь пена у берега да белые гребешки на черной воде. А ветер старается затолкнуть в щель побольше крутых мохнатых комьев, сплетенных из запахов реки, леса и мокрого песка.
Застегиваю спальный мешок и, засыпая, слышу, как пугливо шарит в брезенте ветер, как торопливо, точно из двустволки, всаживает по тенту шквальный дождь, а потом робко и одиноко скребутся капли, сбитые с вершин берез.
Эти ночи и дни на пустынном берегу полны суматошных событий.
Только заснул — стук по палатке.
— Вставай, ребята!
Впрыгиваем в сапоги на голу ногу, выскакиваем прямо в пену прибоя.
Сашка забрел в воду и машет руками. Эге, вот в чем дело! Река подмыла кол, к которому за цепь был причален катер. Теперь его черную тушу медленно относит от берета и тянет по течению. В катере спит моторист Володя.
Сашка шарит в холодной воде, хочет поймать конец цепи. Мы толчемся рядом и не придумаем, что ж делать.
Из палатки выходит начальница отряда Елена Егорова, она в мохнатом халате и огромных резиновых сапогах.
— Володя, проснись! — по-домашнему зовет она.
Катер покачивается, кивает нам, прощается.
— Да кричите же! — оборачивается Елена Егоровна.
— Володя, проснись! — орем мы хриплым хором, и нам делается так смешно, что только согнуться пополам и беззвучно зайтись в смехе. Мы хохочем, приплясываем, дрыгая ногами и едва не падая на мокрое сучье и водоросли, нанесенные рекой.
Елена Егоровна успокаивает нас и уговаривает кричать.
Наконец, Сашка приходит в себя. Он берет камень и бросает в катер, раздается дребезжанье, как из пустой бензиновой бочки. За ним и мы принимаемся кидать камни в размытое пятно на ночной воде.
Налетает шквальный дождь, за его сеткой катер едва мутнеется.
Сашка снимает сапоги и говорит:
— Кто со мной?
Я тоже снимаю сапоги и сдираю майку. Мы входим в воду. Холодная, черт! Волны достают до колен и шипят.