По правому борту грохнул взрыв с яркой вспышкой, и палубу залило дымом.
— Пробоина у первого трюма! Пластырь накладывать! — услышал Костя.
И отлегло от сердца. И он вновь почувствовал, что руки устали от теста. Тревога учебная, взрыв знакомый — подорвали патрон... Не пропадет тесто! И спрут не пропадет, и Бобров еще поможет разложить тесто по формам.
Это все мелькнуло в мыслях, пока ноги несли по палубе, пока скатывался по трапу. Тяжелый костюм связывал движения, глушил дыхание, но спервоначала, не обвыкнув еще, Костя бежал, не соразмеряя сил, стараясь все делать так же быстро, как без химкомплекта. Пот ручейком щекотал спину, заливал глаза, легкие с надрывом тянули воздух; во тьме, в дыму, вместе с другими матросами ощупью и чутьем подбирался Костя к нужному месту, на ходу привыкая, вживаясь в изнуряющий костюм.
Потом раскатывали брезент, и каждое пустяковое движение рук в резиновых перчатках давалось с трудом. И эта работа была продолжением только что оконченной в пекарне, и Костя сам удивлялся, как хватает сил тянуть неподатливое полотнище, вязать концы, поднимать и вываливать неподъемный пластырь.
Бабахнул еще один взрыв, и в его вспышке Костя на миг остановился и увидел ребят своей команды. И представилось вдруг, что такой вот зеленый, пучеглазый стучится в дом... Стучится вечерком, в их дом в Усолье-Сибирском... И сестренка открывает дверь...
Но все это мельком, пока лязгнула вспышка.
Пластырь не заводился — заело что-то ниже ватерлинии. Потянули назад. В темноте Костя здорово ткнул кого-то плечом, обернулся — дозиметрист путается тут со своим прибором — шарит трубкой по палубе... Наконец, завели, закрепили концы, проверили — крепко держится, надежно.
Замерцал мутный красноватый свет — «пожар» около вельбота. Но сейчас ребята в химкомплектах уже не кажутся чудищами. Обыкновенные, привычные, они тянут шланги, сбивают пламя.
Ну, вот, кажется, дело к концу — приказано начать дезактивацию. Костя протирает ветошью поручни и уже с беспокойством думает о тесте. Не перестояло бы... В голове тикает маленький будильничек, вот-вот зазвонит. Время еще есть, но его все меньше, меньше...
Отбой!
Расстегнул, развязал, стащил с плеч, с бедер, с ног мокрый изнутри, не поддающийся костюм... И тело радостно задышало, почуяло ветерок и морскую влагу, растворилось в свежей благодати.
Отклеил от мокрого подбородка маску, сдернул с липкой головы; блаженно вдохнул солоноватый, невозможного аромата воздух, прошелся по палубе, отмечая каждый вдох. Это как праздник — свободное дыхание, целый океан воздуха, принадлежащего тебе! Вбирай, пей, втягивай, всасывай, хлебай, наслаждайся. Какая роскошь, какое богатство — простой воздух! Какая радость — взгляд, не стиснутый стеклами маски, движения, не стянутые резиной комбинезона!
И за бортом — свечение моря, прочерк зеленых звезд. А когда заводили пластырь, было свечение или не было?.. Не мог вспомнить.
И будильничек, спрятанный где-то у виска, захлебисто, весело зазвонил. Пора! Поспела опара!
Слетел вниз, отпер пекарню, включил рубильник, чтоб печь разогрелась. Потом открыл кран рукомойника и подставил голову под холодную струю. Сначала он даже не столько мылся, сколько пил, но напиться все равно невозможно, и поэтому принялся умываться, то и дело хватая воду ртом.
И тогда появился Бобров. Он не вошел, а ввалился — дверь оставил открытой, сел, шумно хватая воздух, не вытирая пот с лица.
И Костя подумал, как тяжело ему с непривычки. Самому тяжело, а Боброву — просто через силу. Но тут главное не разнюниться, и Костя сказал строго:
— Умывайся. Будешь формы смазывать.
Володя жалобно, беспомощно посмотрел, привалился к переборке — глаза слипаются, голова падает на грудь. Все же он поборол себя, выпрямился ненадолго и снова осел.
— Умойся хоть. Полегчает, — сказал Костя, набрал пригоршню воды и плеснул ему в лицо. Тот мутно глянул исподлобья, поднялся с каким-то стариковским кряхтеньем и присосался к крану. Было слышно, как вода с бульканьем льется по горлу в желудок.
— А ну, кончай пить! Умывайся!
Тот не слышал — пил и пил. Пришлось насильно оторвать от крана, умыть, усадить.
Некогда с ним возиться. Костя приготовил формы для первого яруса печки, открыл тесто и принялся раскладывать. Опара недовольно уже попыхивала — обижалась, что перестаивает.
Отдышавшись, Бобров смог наконец шевелить руками и, перебарывая усталость, стал смазывать остальные формы. Хоть в этом польза. Костя вполне его понимал и ничего больше не требовал. Сам работал на каком-то третьем дыхании, подгоняемый тестом, которое не может больше терпеть.
Формы наполнялись медленней, чем хотелось. Теста не убавлялось, оно словно вырастало на месте взятого, и Костя с тихим отчаяньем смотрел на дежу, и все накладывал, накладывал, ставил, ставил...
Потом был какой-то провал памяти, время как бы остановилось. Когда Костя опомнился — не поверил — заполнялась последняя форма.
Володя храпел, вдвое сложившись на скамейке, уронив руку. Вот ведь, не заметил, как он уснул...
И корабль начало покачивать — догнала «Элен», задела хвостом, но теперь хлебу она не страшна.
Костя открыл печь и кожей лица определил, что жар какой надо и вообще все идет к хорошему припеку и доброму хлебу. Он взял первую форму и привычным броском вдвинул в печь...
Володю растолкал с трудом, сонного (голова на плече), отвел в кубрик, уложил, как маленького. Что за детский сад эти первогодки!
Самого, правда, все сильней клонило в сон. Возбуждение прошло, и одолевала усталость, но спать пока нельзя, можно лишь покемарить у печи. Костя прикрыл дверь, посмотрел на термометр и прилег. На скамейке помещалось туловище и голова, ноги свешивались. Это хорошо — не слишком разоспишься. Да Костя и не боялся проспать, он знал — пока хлеб не готов, по-настоящему не уснет.
Кроме того, он любил эту скамейку — она очень походила на стоявшую в кухне у матери. Одного взгляда на нее хватало, чтоб вспомнить дом, и большую кастрюлю, в которой мать месила тесто, и самое мать... Вот она подходит и накрывает его стареньким одеялом... Она не знает, что он еще не спит, и он потихоньку наблюдает за матерью, и так ему хорошо, тепло от ее заботы...
Ох, даже сон увидел! Поднялся, посмотрел на часы, на термометр и опять лег, и время потянулось бесконечно. Иногда, открыв глаза, он со страхом оглядывал стрелки, думалось: проспал много часов, а оказывалось — пять минут.
Так и докемарил до поры. Выключил печь, умылся, надел свежий колпак и куртку. С трепетом открыл дверцу (кто знает причуды хлеба и печки? Вместе они могут натворить невесть чего — так он думал на всякий случай, хотя крепкий медовый дух нового хлеба уже трубил об удаче).
Вынул форму, вторую, третью... Лицо охватил пряный, хлебный жар. Буханки поблескивали ровными шоколадными корочками. Пекарню распирало праздничным ароматом, и Костя знал, что сейчас даже через закрытую дверь хлебный мед просочился в коридор и течет по кораблю сладкой рекой, и ребятам в кубрике снится горячий хлеб, и командир, который всегда нес ночную вахту, втянул этот дух и ждет пробы.
Теперь самый торжественный, завершающий миг. Костя достает нож, кладет обжигающую руки буханку, разрезает вдоль и разваливает на ломти. Кусок из середины он вынимает и пробует: долго жует маленький комочек, смачивая слюной, валяя во рту так и сяк, и хочет придраться к чему-нибудь, и не может. И радостная уверенность наполняет его.
Затем он съедает весь кусок и начинает понимать, что страшно голоден — мог бы смять всю буханку. Да если б еще кружку компота... Но это потом.
Сейчас он достает плоскую тарелку, протирает, кладет в нее пробную половинку буханки, накрывает салфеткой, поправляет перед зеркальцем колпак, одной рукой одергивает куртку и выходит, неся тарелку перед собой. Он идет по пустому коридору так, словно коридор составлен из выстроившейся команды корабля.
По крутому трапу поднимается в ходовую рубку, докладывает командиру по форме, как положено. Командир строго его выслушивает, берет кусок хлеба, разламывает, жует и, не выдержав, улыбается.
— Молодец, Чувардин!
На этом кончается официальная часть. Командир угощает свежим хлебом вахтенного рулевого, радиометриста и самого Костю. Они едят и смотрят, как вырисовываются на кромке зари вулканы Курил, как из штормового моря восходит солнце и мир наполняется светом и живительным духом хлеба.
2
Тропы и дороги к тюменской нефти... Самая быстрая и прямая — по воздуху. Но посмотришь вниз, где поворачивается неохватный рыже-зеленый жернов болот, и ничего не остается от самолетного уюта...
Буровая на острове среди трясины. «Вот шест, — подает мастер, пригласивший прогуляться, — если провалитесь, пригодится...»
Мох по колено; колодцы черной воды; бороды лишайников, приросшие к худосочным сосенкам. Опираясь на шест, скачем по кочкам, прыгаем на рыжий островок — он прогибается, уходит из-под ног. Берег озера, вода вровень с берегами, дальние буровые отражаются в аспидной глади.
Чуть-чуть представляешь, как шли сюда первопроходцы, намечали, где тянуть лежневку. По их следу бревно к бревну укладывали на хляби, и протягивалась хоть и временная, но все ж твердая дорога. А шоссе тут строят так: вынимают торф до дна болота, получается траншея, в которую мог бы войти по крышу четырехэтажный дом, потом засыпают ее песком и уже поверху кладут бетонные плиты.
Кроме троп, лежневок и шоссе, нужна еще дорога поосновательней — железная. Видел ее начало — от Тюмени до Тобольска, и дальше прошел несколько километров по полотну, где рельсы еще не уложены. И мысленно рисовалась ее трасса на север, к Оби, где будет мост...
Слышал про этот мост и, едва добравшись до Сургута, на случайной машине махнул в поселок мостоотряда. Чистая беломошная тайга на песках. Порой кажется — между сосен — снег, так ярка белизна мхов, выстилающих невысокие увалы.