— Ничего, Федоровна, не печалься! Поймаем другую рыбку, не простую — золотую! Правда что ль, рыбаки?
Он радовался, что вышли в море, что сами починили сальник, что не застряли на баре и не пришлось вызывать буксир... И вот даже птиц спасли... Он не был суеверен, но доверчивость птиц и добро, сделанное для них, принималось душой, как хорошее предзнаменование.
Порт завиднелся справа. На солнечной дымке прорезались краны, зачернелись дымы и суда. Все это после многих дней рейса вдоль пустынных берегов, после штормистого моря показалось миражом. И долго еще порт маячил по курсу, как мираж, не приближаясь и не удаляясь. Потом сразу вырос, охватил танкер, стал реальностью.
Выходивший из горловины бухты морской буксир хрипло загудел. Звук ударился о сопки, заметался ликующим эхом.
Чайки всполошились. Они отдохнули, обсохли на солнышке и ветру и словно ждали этого гудка — взлетели, закрыв свет крыльями, повисли прощально над танкером, построились в стаю и потянулись белым облаком к берегу. Они улетали и уменьшались, и порт, казавшийся совсем близким, вдруг отдалился. Это стая дала простору его настоящий размер и размах.
Силин приказал окатить палубу и мостки из брандспойта, и скоро никаких следов от чаек не осталось.
В бухте было совсем тихо. Под вечерним солнцем синяя вода и серые с прозеленью сопки казались даже теплыми.
Якорь бросили в сторонке, неподалеку от порожнего танкера. В другом конце бухты белой громадиной высился «Орел». Среди грузовых судов, буксиров, кранов и почерневших портовых построек он выглядел щеголем, белоручкой. В его плавных обводах, свежей краске и начищенной медяшке крылось что-то брезгливо-презрительное, высокомерное.
Так показалось Силину, когда он из шлюпки уже осматривался вокруг, направляясь к причалу. И тут же смутное беспокойство колыхнулось где-то в недоступной разуму глубине.
Журин, сидевший рядом, надвинул шляпу на глаза и, загородившись от солнца, смотрел в ту же сторону.
Около «Орла» толклись катера, шлюпки, лодки. Было видно, как по трапу лезут люди, машут руками, спорят, кричат.
— Степан Сергеич, может, свернем? — кивнул на теплоход Матюшин, делая вид, что перекладывает руль, и нагловато хохотнул.
Силин не обратил внимания. Беспокойство разрасталось теперь совсем определенно.
— На нашу голову здесь этот «Орел», — озабоченно бормотал он, посматривая, как двое парней балансировали на небольшом катере, принимая спускавшуюся с палубы теплохода авоську, набитую бутылками...
— Да-а-а... — в тон ему протянул Журин. — Соседство не из лучших...
Приближался причал, на котором краснощекая круглая буфетчица с «Орла» бойко торговала пожелтевшим и осклизлым зеленым луком, растрепанными кочанчиками капусты, вялой репой. Очередь возбужденно гудела — истосковались по зелени, брали все подчистую, даже капустные листья.
Встав на шлюпке и собираясь схватиться за скобу высокого причала, Силин сказал Матюшину:
— Мы в диспетчерскую, а ты сгоняй за Федоровной — пусть купит какой-нибудь петрушки. Я очередь займу.
Едва он собрался лезть, сверху свесились чьи-то ноги, в шлюпку прыгнул незнакомый парень.
— Кореша́, подкиньте до «Орла» — заплачу! Похмелиться надо во как... — он икнул почти в лицо Силину.
С причала свесились еще две пары сапог, наклонились рожи в кепках.
— Эй, друг, возьми на «Орла»!
Силин отстранил парня так, что тот едва не упал за борт.
— Назад! Никого не возьмем! Назад!
Парень возражать не стал. Покорно схватился за верхнюю скобу, занес ногу, почти выбрался, но в последний момент сорвался и упал в шлюпку, выплеснув из-под решетки воду.
Сапоги наверху неохотно убрались. Парень полез во второй раз.
Журин сидел на корме, брезгливо счищая носовым платком мутные брызги с брюк.
— Чтоб никого на «Орла»! Понял? — погрозил капитан Матюшину, ловко вспрыгнул на причал, нагнулся вниз и повторил: — Никого! Поставишь Федоровну в очередь за этой женщиной в кожане — отойдешь от причала и жди нас. Понял?
Журин выбрался вслед за капитаном. На ходу он рассматривал свои недавно сшитые щегольские брюки цвета кофе с молоком. Надо же — из-за какого-то лоботряса испортил обнову... На каплях определенно был мазут. Четыре темных пятнышка не оттирались.
Недалеко от причала — подняться по мосткам и направо — деревянный домик, покрашенный в коричневое — диспетчерская. Силин дернул обитую толстым войлоком дверь и через темный тамбур вошел в комнату. За ним расстроенный механик (сразу же принялся поворачивать брючину так и сяк).
В комнате — никого. На длинном столе — график движения судов, под потолком — яркая лампа без абажура плавает в табачном облаке.
Силин кашлянул. Из боковушки от радиста выскочил диспетчер Селезнев с бланком радиограммы в руке и с папироской в другой.
— А-а-а-а, наконец-то! Я думал... э... э... не стряслось ли чего... Так-так-так! Что ж, отметим. Где вы тут у нас? — и склонился к графику, суетливо черкая карандашом по линейке, рассыпая пепел.
— Успеешь, погоди ты! — попытался остановить его Силин. — Скажи, что случилось с «Львицей»?
Диспетчер вскинул быстрые глаза, взял со стола серый листок радиограммы и потряс им в воздухе.
— Вот-вот-вот: то же самое, что с «Пермью»! Читайте, читайте — только что радировали: «Стоим у высокого берега, видим избушку и столб. Не знаем, где находимся. Просим помощи».
Он с вниманием оглядел лица пришедших и не без яда повторил:
— «Не знаем, где находимся»... Деточки в роще заблудились. А мы гоняй за ними буксир. Нам больше нечего делать, как искать заблудших!..
— Погоди ты! — отмахнулся Силин. — Трудно, что ль, про «Львицу» сказать. С ними-то что?
Диспетчер нервно передернул плечами, закурил новую папироску и со всхлипом бросил:
— Я и говорю про «Львицу»! Точь-в-точь! Дали радио: «Идем около льдов. Сбились с курса», — он прочертил папироской излом, — то есть заблудились... Не устранили девиацию[9] компаса, вместо веста задали норд-вест и влезли во льды. Это вам шуточки с негодным компасом идти в океан? Вот вы, когда девиацию устраняли? Когда? Чего молчите?
— Ну, погоди ты, Селезнев! До нас еще дойдет. Что дальше было с «Львицей»?
— Те-те-те-те, — развел руками диспетчер, — я же и говорю про «Львицу», чего перебиваете! Так вот: влезли во льды, определиться не могут. Посылаем буксир, отрываем буксир от работы. Вы знаете, чего стоит послать буксир?
Силин деланно вздохнул, понурил голову, сел на табуретку, медленно выудил из пачки сигарету.
— Вот-вот-вот — не устраняете вовремя девиацию, а потом кричите на весь Ледовитый: «Буксир! Буксир!» Всем буксир! Теперь для «Перми» буксир!..
Силин оперся локтем о стол и сжал лоб ладонью.
—...Послали буксир. Они, конечно, ни «бе», ни «ме» не могут сказать о своем нахождении. Только по радиопеленгу их отыскали. Привели в порт, и, представляете, капитан, тот, как его... Голяков. Да, Голяков — отказывается сойти на берег. Заболел, видите ли... С таким компасом идти в море! Безумие! И вас дальше не пустим, пока не устраните девиацию. Шуточки, что ли! Ждите девиатора Слобожанина...
Вернулись к причалу. Федоровна ждала их. Очередь разошлась. Буфетчица, повизгивая, спускалась в катер, присланный с «Орла».
— Спозднились, Степан Сергеич. К шапошному разбору попали. Токо всего и досталось...
Федоровна подняла сумку, в которой по вялому луку перекатились сморщенные репки.
Признаться, Силин не очень-то рассчитывал на дельное пополнение припасов здесь, на причале, но такой жалости не ожидал.
В это время уже отошедший катер с «Орла» круто развернулся. С него крикнули:
— Журин! Станислав Клавдьич!
Механик встрепенулся.
Катер подваливал опять к причалу.
— Это Семенов! Ты его знаешь.
Силин, как ни копался в памяти, вспомнить не мог. Однако возвращение катера показывало, что к механику Семенов питал самые лучшие чувства.
На причал соскочил высокий парень и в два прыжка очутился около Журина.
— Клавдьич, дорогой, здоро́во, друг ты ситный! Ты чего ж своих не узнаешь? Отвалили, обернулся, гляжу: да это ж Клавдьич! Стоит и своих не видит!
Отобнимав механика, он протянул руку Силину, и тот смутно вспомнил: видел когда-то в пароходстве.
— А ведь мы знакомы! — на весь причал крикнул Семенов и сильно тряхнул его руку. — Ну, встреча! Ну, не ожидал! — слегка обнял Силина. — Клавдьич, и вы, товарищ капитан, прошу ко мне в гости. Без разговоров — сейчас же в катер и ко мне. Мамашу тоже берем, — он покосился на тощую сумку Федоровны. — Шлюпка ваша? Пусть подойдет за мамашей. Алё, кореш, — крикнул он Матюшину, — прихвати кулек для капусты. Подойдешь к правому борту, спросишь Семенова.
Спустились в катер, в каютку с кожаными диванчиками. На диванчике сидела буфетчица, уже успевшая снять белый, испачканный зеленью халат.
— Познакомьтесь: Маруся, — представил ее Семенов. И тут же: — Маруся, отпусти мамаше из наших запасов капусты, огурчиков... Сообразишь там — сама знаешь.
Маруся кивнула, поправляя высокую прическу и улыбнувшись всем лицом, похожим на бело-розовую зефирину в сахарной пудре.
Силин сел — всхлипнули пружины — откинулся к мягкой спинке. Ровно загудел мотор. Катер пересекал бухту по плавной дуге. Капитан почувствовал вдруг, что не может шевельнуться — теплая лень сковала вытянутые ноги и брошенные на диван руки. Это было как гипноз оттого, что самому ни о чем сейчас не надо заботиться. Кто-то ведет катер, что-то затевает Семенов. И пусть их — ведут, затевают... Пока посидеть в комфорте, который сулит еще большее великолепие на теплоходе...
Вот жизнь: наказывал матросам не брать шлюпку, не ходить на «Орел», плохое предчувствие было, твердо решил — на теплоход — ни ногой... И тут же сам, нежась на диване, подваливаешь к «Орлу», шлюпка с Матюшиным (вспомнилось, как он нахально хохотнул: «Может, завернем?») сейчас подойдет к правому борту... И ведь хочется попасть на «Орел», и в ресторан хочется зайти, и выпить хочется, и закусить свежим огурцом, и послушать музыку... После долгого перехода, перед последним броском по океану охота на часок сменить приевшуюся пластинку вахтенной жизни.