Силин оглядел свой выходной китель, начищенные ботинки и подумал: «А ведь собирался-то не к диспетчеру Селезневу...» Посмотрел на кофейный костюм Журина и окончательно утвердился в мысли, что собирались именно на «Орел». Конечно же, на «Орел». И Матюшин знал, что на «Орел», и нечего было лицемерить. Когда «Орел» в порту, мимо не пройдешь — это ж ясно.
Он посмотрел на Марусю, говорившую с Федоровной, на ее зефирное лицо, полное плечо, колено, затянутое в подобие змеиной кожи, и все вокруг приобрело особый, какой-то пряный и притягательный вкус. Не потому, что Маруся очень уж понравилась, а потому, что она была неким завитком на роскошной картине, называвшейся «Орел». Наткнуться на такую картину в Ледовитом океане, в бухте, образованной тундрой и камнем, — одно удивленье, и действовала такая неожиданность расслабляюще. Он понимал это, а противиться уже не мог: компас показывал ложный курс, но девиацию устранять не хотелось...
Потом они очутились на палубе, пронизанной вихрями ресторанных запахов и звуков. В голове все слегка покачнулось и поплыло. Перед глазами Силина еще округлые ноги Маруси, мелькающие вверху, на трапе, по которому он поднимается вслед и невольно видит больше, чем положено... А Маруси уже нет, есть вылизанная палуба, зеркальные стекла и занавеси за ними, как туман, где растворяются столики и контуры людских фигур.
— Сначала ко мне, только так! — говорит Семенов и берет гостей под руки.
Они идут по мягкому ковру салона, по коридору, отсвечивающему полированными панелями красного дерева. Массивная дверь, блестящая, как зеркало, ручка литой отчищенной латуни.
— Прошу! — Семенов щелкает замком.
Просторная каюта, стол, тяжелая скатерть, пепельница — беломраморный медведь с мордой, испачканной пеплом.
Журин садится, распечатывает коробку сигарет «Друг» и, закинув ногу на ногу, с обычным подчеркнутым вниманием вставляет сигарету в пенковый мундштук. Он словно в своей катюте, будто век тут прожил.
Силин, несмотря на внутреннее расположение к происходящему, чувствует некоторую стесненность и стоит с нераскуренной сигаретой в пальцах.
Между тем Семенов уже открыл полированый шкаф и зазвенел посудой.
Журин вставил наконец сигарету, полюбовался мундштуком, откинулся к спинке стула, глядя в потолок, выкатил изо рта клубочек дыма и вкусно его проглотил. Четыре пятнышка на брюках подсохли и почти исчезли. Это дополнило благодушное настроение, ставшее совсем безмятежным. Краем глаза Журин с удовольствием наблюдал, как на темном шелке скатерти поблескивают три крупные рюмки, поставленные Семеновым, как появились темно-синие с золотом тарелочки, как по-щучьи остро блеснули вилки и ножи, как проплыл в середину хрустальный судок с крупно нарезанными свежими огурцами, перебившими весенним запахом табачный дым, как засветилась тусклым золотом коробка со шпротами и масляно улыбнулась малосольная нельма, как встала с краю плетенная из бамбука низкая корзиночка с хлебом.
Затем, защелкнув верхние створки шкафа, Семенов присел на корточки и открыл узкую дверцу внизу. Довольно долго он находился в раздумье, пробегая глазами какие-то одному ему видные предметы. Журин и Силин знали, конечно, что это за предметы, но и виду не подали, что заметили раздумье хозяина.
Силин закурил в конце концов, сел на низкий диванчик, привинченный к полу медными винтами, и, сам того не желая, вдруг спросил:
— Думаешь, сальник протерпит до конца рейса?
Механик непонимающе обернулся и слегка поперхнулся дымом.
— Сальник... — он помедлил и глотнул воздух. — Протерпит...
В это мгновенье Семенов поднялся от шкафчика и подошел к столу с бутылкой коньяка.
— Для начала пойдет? — спросил он, понимая ненужность вопроса и наслаждаясь произведенным впечатлением. Медленно, со вкусом окольцевал ножичком синтетическую пробку.
Вместительные рюмки приняли коньяк со сдержанным утробным звоном.
— Степан Сергеич, прошу!
Семенов пододвинул стул для капитана и, ожидая, пока тот усядется, достал еще резную солонку с кукольной ложечкой.
От первой рюмки во рту остался аромат, который не хотелось перебивать даже свежим огурцом. И хотя каждый положил в синюю тарелочку по кружочку, радующему глаз глянцевой зеленью, — закусывать не стали. Семенов налил еще по рюмке, и лишь после они слегка закусили.
Оказалось, что Семенов и Журин — друзья детства. Они принялись вспоминать только им дорогие и понятные пустяки. Силин слушал для приличия, кивал, поддакивал, но в общем-то был далеко от них, хотя чувствовал к механику и его другу теплоту в сердце. Про себя же он тихо радовался неожиданно удачному вечеру, радовался тому, что самому ничего не надо говорить, радовался покою и расслабленности во всем теле, сигарете, мирно дымившей в морду мраморному медведю.
Постепенно все напряжение и усталость от постоянной готовности к неожиданностям плавания отступили. Самое плавание, как ни удивительно, отдалилось, замутилось дымкой и стало существовать как бы отдельно, где-то вдали, за стенами этой гостеприимной каюты...
Витая в благодушном покое, Силин думал о приятном и отрешенном от обычных забот. Ему вспомнилось начатое чучело гагары... Он с удовольствием проверил мысленно шов на уже набитом брюшке, примерил каркас шеи, посмотрел готовое чучело, висящее в пространстве... И тут же память наполнилась биеньем крыльев, заполонивших танкер. Силин видел чаек, их стремительность и беспомощность, дикую грацию и ручную привязанность. Это видение перебивалось другим, оставшимся еще от Тихого океана — потешные в своей серьезности топорки на валах океанской зыби, глупыши у самого борта, стаи птиц, вытянувшихся в одну строку, летящие с моря к гористым берегам.
Воспоминания эти одновременно были рождающимся замыслом: сделать чучела всех морских птиц. Не музейные, не застывшие, а в движении, в полете, в кормлении птенцов, в ловле рыбы... Замысел этот давно проклевывался, но никак не мог вылупиться, проясниться. Только сию минуту, сейчас понял Силин, чего хочет. Мысль вспыхнула так ярко и сильно, так захватила его, что он решил тотчас же приняться за гагару...
Он встал, собираясь поблагодарить и проститься, оставив механика в гостях. Семенов и Журин тоже поднялись, Силин не следил за разговором и подумал, что они отпускают его... Протянул было руку хозяину, однако тот, не замечая, прогремел:
— Теперь — в ресторан! Я угощаю. Клавдьич, ррразговорчики отставить! Сергеич, не ррассуждать, понятно? Вы у меня в гостях, я все организую сам. Слушать меня!
Он так напористо и от души все это говорил, что отказаться — значило бы обидеть. Обижать же этого доброго парня не хотелось. И Силин пошел в ресторан, храня в душе радость замысла, выполнить который можно лишь через годы, постепенно и сию минуту начинать это грандиозное дело, пожалуй, совсем не обязательно.
В коридоре, едва вышли — навстречу Матюшин. Заметив капитана, остановился, будто наткнувшись на преграду, но тут же оправился и продолжал путь. Что-то в его фигуре показалось Силину вызывающим... Несмотря на ясность мысли, он не мог понять, что именно. Когда Матюшин поравнялся с ними, Силин строго спросил:
— Почему на теплоходе?
Смело глядя в глаза капитана, Матюшин отчеканил:
— За капустой!
Силин вспомнил, как Семенов просил захватить кулек, прикинул, что времени прошло не много, и мирно уже сказал:
— Забирай капусту, Федоровну и — на танкер. Больше сюда не ходить, понял? Шлюпку никому не давать!
Матюшин с подчеркнутой серьезностью пальнул:
— Есть не давать!
...И только перед прозрачной дверью ресторана Силин сообразил, что же именно не понравилось ему в фигуре Матюшина: безобразно оттопыренные карманы брюк и вздутый на груди ватник.
— Салажата сопливые! — невольно вырвалось у него.
— Ты чего ругаешься? — спросил Семенов.
— Матюшин бутылки потащил...
— Ну тебя, Сергеич, — умиротворяюще пробурчал Журин. — Пусть его... Ребята сознательные... Хорошие ребята... Пусть... Не думай... Спокойно посидим хоть раз...
Сквозь музыку, жужжащие голоса и густой запах кушаний они прошли к столику в углу. Семенов усадил их и с многозначительным видом удалился куда-то за буфетную стойку, сиявшую в конце зала, как церковный алтарь.
Тотчас оттуда, из алтаря, выпорхнула красавица официантка, покачиваясь в танцевальном ритме, подошла к столику и низким голосом пропела: «Добрый вечер. Что будем кушать — эскалоп, шашлык из оленины, осетр на вертеле?..» Одновременно она расставляла приборы, нечаянно задевая гостей то грудью, то обнаженной рукой.
— Что вы нам порекомендуете? — с некоторой небрежностью в голосе обронил Журин.
Капитан почему-то вспомнил полные ноги Маруси, поднимающейся по трапу, и совсем собрался спросить, где ж буфетчица, но постеснялся и успокоил себя тем, что Маруся не слишком ему понравилась. Несмотря на хмель, он чувствовал себя в ресторане стесненно и даже слегка поеживался под кителем.
...Для прохлажденья перед коньяком и всем прочим выпили шампанского. Закусили чудом попавшими в эти края маслинами, которые Силину порядком не понравились. Журин, напротив, с наслаждением обсасывал косточку и рассказывал анекдот к случаю.
За таким же точно столом в судовом ресторане сидел англичанин. Подали бутылку шампанского. В это время с потолка спустился паук, превратился в джентльмена, налил бокал шампанского, выпил и закусил маслиной. Англичанин удивленно сказал: «Впервые вижу, чтобы шампанское закусывали маслинами!»
Семенову анекдот бурно понравился, он смеялся и на все лады повторял слова англичанина.
— Впервые вижу, чтобы коньяк закусывали нельмой!..
— Впервые вижу, чтобы коньяк ничем не закусывали!..
Вскоре Силин почувствовал, что скованность прошла, очень этому обрадовался и похохатывал вслед за Семеновым:
— Впервые вижу, чтобы коньяк закусывали оленем!
Ресторан не казался уже таким огромным, как сначала. Здесь было не менее уютно, чем в каюте... Да еще к тому же весело от музыки, от многих лиц, от говора, от звона обеденных приборов...