Потом плосколицый сонный Кузя в вельветовой рубахе, залепленной куропаточьим пухом.
Ветфельдшер Василий Матвеевич одет в черный гусь — суконный балахон с капюшоном, из которого выглядывают лишь нос и глаза. Гусь перетянут веревкой и подобран у пояса, чтоб не путался в ногах, поэтому ноги болтаются под гусем, как язык под колоколом.
Позади всех Константин Кузьмич — привязывал лодку и поотстал — бежит, ветер забрасывает назад уши его шапки.
Вот они поднялись по тропке, и на луговине перед домом зашумел целый базар — столько людей собралось. Все заговорили разом на трех языках. Ничего не разобрать. Понятно только, что все рады встрече и всем весело.
Константин Кузьмич ловко протискивается к каждому, вьется, как хариус между камней, смеется, шутит, справляется о здоровье родни, о делах в стаде, без умолку говорит по-коми, по-хантыйски и по-русски. А если очень уж ему понравится чья-то шутка или слово — переводит для всех на русский и какой-нибудь из местных языков.
Студент Петя фотографирует всех вместе и порознь. То на скамеечку у калитки взберется, то под обрыв спустится. А то забрался на навес, где сохнут сети, и оттуда снимал. Все показывали на него руками, смеялись, но едва он притрагивался к затвору — замирали с окаменевшими лицами.
Лишь двое не участвовали в этом празднике — Наташа и Данила. Они отошли в сторонку, встали у обрыва и молча смотрят друг на друга. Данила смущенно и обрадованно смотрит и не хочет показать своей обрадованности. От этого лицо его напряжено, неведомая сила бросает его в робость, и он совсем деревенеет.
Наташа смотрит спокойно, ясно, глаз не отрывает. Но и она ни одним движением не выдает своих чувств.
Ни за руки не возьмутся, не обнимутся, ни слова не скажут. Просто стоят и смотрят. Но и не касаясь, они слиты радостью, соединены в одно — их уже нельзя разделить: сплелись их яркие платки и одежда, сомкнулось над головой глубокое небо, легла под ноги студеная река. И если смотреть на них со стороны, увидишь один цельный рисунок, сделанный чистыми и звонкими красками.
Про них все забыли в толчее. Один Зосима посматривает иногда в их сторону и сразу переводит взгляд на личико меньшого сына Данилы и Наташи, которого держит напряженными с непривычки руками. Поправляет платочек на его голове, заскорузлым пальцем ласково дотрагивается до носика, приближает губы к его щечке и что-то говорит потихоньку. В руках у мальчишки золотится спелая морошка — подарок Зосимы, привезенный из тундры. И старший тут же — одной ручонкой обнял сапог Зосимы, другой цепляется за полу пиджака, просит тоже взять на руки. Зосима поднимает и его, потряхивает, неловко идет между собравшимися и покрикивает словно бы оленям, как будто они едут на нартах.
— Ой, ой, гля́дитеэ, Зосима подкинутых нашел! Ну, Зосима, те́перь же́нись, хозяйку бе́ри! — смеется Константин Кузьмич и повторяет свою шутку по-хантыйски.
Все с добродушным смехом смотрят на Данилу и Наташу, но те не шевельнутся, бровью не поведут. Точно запаянные в кусок синего стекла, они не слышат шутки.
Константин Кузьмич кружил среди оленеводов, пока из-за полога в дверях не показалась Фекла Тихоновна, которая подала знак, и он пригласил всех в дом. Но гости пошли не сразу. Некоторое время они еще продолжали беседу, как бы не расслышав приглашения. Тогда Константин Кузьмич взял под руку Рогова и потянул в дом. За ним, как за старшим, пошли и остальные.
— За вожа́ком все стадо идет!
Беседа продолжалась и на ходу. Приглашение к столу придало ей еще больше огня. Деловые разговоры о комаре и оводе, об упитанности оленей, о болезнях и лечении все чаще перемежались рассказами об охоте и потешными историями.
Изба наполнилась людьми — негде повернуться. За маленький стол в углу, заставленный тарелками и бутылками, казалось, не могли б сесть и четверо. Но уселось двенадцать человек: вдоль стен на лавках, а с другой стороны положили две доски на табуретки.
Небольшая заминка вышла перед началом обеда — никто не решался взяться за первую бутылку. Однако заминку быстро одолели, в один голос предложив разливать Ивану Павловичу. Тот составил все стаканы, чашки, кружки и пластмассовые стопки в ряд по краю стола, содрал фольговую окрутку с горлышка и, прищурив глаз, быстро и точно разлил содержимое бутылки всем поровну. Получилось помалу, поэтому он таким же образом разлил и вторую поллитровку.
Опять несколько помялись, прежде чем взять «бокалы». Неловко было тянуться за большой кружкой, а маленький стаканчик брать не хотелось, хотя все знали, что всюду налито поровну.
Снова не обошлось без Ивана Павловича. Он протянул кружку хозяину, а себе взял самую маленькую стопочку. Мужчины оживились и разобрали остальное. Женщины, как полагается, пожеманились.
— Ну, пейте — машина без воды не работа́ет, — подмигнул Константин Кузьмич.
Иван Павлович подцепил самый сочный кусок хариуса, причмокнув, откусил и смаковал, полузакрыв глаза, покачивая головой. Давно не пробовал свеженины и теперь отводил душу. Нежная рыба таяла на языке, и рот наполнялся речным ароматом. Рогову чудилась цветущая тундра, свежесть ветра, вкус воды, текущей со снеговых вершин, чудился острый запах свежескошенной травы, исходящий от оленьего стада на сочном пастбище...
Петя взял рыбу с опаской. Шутка ли — только что сам видел, как хариусы трепыхались на кукане, и вот их чуть присоленных подают к столу. Сначала потихоньку лизнул. Ничего страшного. Откусил, пожевал. Вроде бы похоже на малосольную селедку. Петя еще не понимал всей грубости своих сравнений.
Получилось так, что Данила оказался в углу, с другого конца от Наташи. С ней рядом уселся Зосима, от которого не отходил ее старший сын. Зосима как-то незаметно выпил водку, съел что-то и все время занимался с мальчишкой. Потихоньку ворковал ему на своем языке — может, сказку рассказывал, может, про дедушку говорил. Мальчик прильнул к нему, обхватил его коленку и смотрел не отрываясь в лицо.
А Данила и Наташа смотрели на сына. Друг на друга за столом они совсем не смотрели — только на сына. И молчали.
Константин Кузьмич сказал что‑то по‑коми Фекле Тихоновне. Та засмеялась потихоньку и ушла в кухню. Потом то же самое сказал по-хантыйски и перевел для русских:
— Мальчик отцов перепута́л. Зосиму за о́тца приняал. Ой, ой, Наташа, получишь от мужа горячих!
Все смеялись. И Наташа смеялась. И Зосима.
Данила едва улыбнулся. В своей задумчивости он, вероятно, не разобрал шутки. Он сидел, прямой и не привыкший к избе. Он был словно кусок простора, затиснутого в четыре стены — и сам не мог уместиться, и стены не могли его удержать. Другие пастухи, как сели за стол, сразу стали домашними, привычными. Один Данила не приспособился к дому и сидел, чужой всей этой домашней обстановке. Он сбросил платок на плечи и завязал большим узлом на груди. Красная кайма тревожным огнем горела на почерневших бревнах стены. Лицо неподвижно и резко прочерчено в тесной полутьме, наполнявшей угол.
Разговор неизменно возвращался к оленям, к стадам. Стоило одному начать, как заговорили все.
— Тяжелое лето, — сказал Василий Матвеевич, — жара, безветрие... А уж комара и овода — не приведи бог. Олени совсем отощали — по нескольку суток не отдыхают, бегают, спасаются от укусов. И днем, и ночью покоя нет. Хоть бы холодный ветер подул. Здесь, у реки, есть, а в тундре совсем тихо. Вот уж две недели ад кромешный.
Отвлекшиеся было от обычных мыслей и развеселившиеся пастухи согласно закачали головами, приуныли.
— Да, сей год кома́ра много, уток мало, — вздохнул Константин Кузьмич. — Че́го не надо все́гда много. Недавно гуся видел. Хотел стре́лять, а е́го орол взял. Унес к се́бе. Я и не дума́л, откуда орол? Такой орол — мале́нького оленя потянеэт. Зачем тут орол? Не нужон. Гусь нужон, утка. А тебе, пожалуста, — орол!..
Зимой петли стави́л на куропатку. Пошел глянуть — попали совы. Двадцать сово́в? Зачем столько сово́в? Не нада. А куропатка и́дет мало. В день тридцать-сорок. Было раньше сто сорок. Два ме́шка: не́сешь, не́сешь — ой, ой, сколько птиц, тяже́ло.
— Чего ж удивляться, что птицы стало меньше? — перебил его Рогов. — Ты два мешка, я два, Данила два — вот и побили птицу. Остались совы да орлы... Вчера в поезде с геологами разговорился. Так они и петель не ставят теперь на куропаток. Идут в горах вдоль телефонных проводов и собирают птицу в мешок. Оказывается, куропатки разбиваются о провода...
Иван Павлович сжал подбородок пальцами и стиснул губы.
Здесь Фекла Тихоновна внесла большую миску, полную дымящейся оленьей печенки.
— Хо-хо! Палыч, работа́й! Закуска стынеэт! — протянул Константин Кузьмич свою кружку.
Рогов поднял на него глаза, но не двинулся.
— Че́го невеселый? Куропатку жалеешь? Ничего не плака́й, нам хватеэт!
Иван Павлович усмехнулся, взял бутылку и стал разливать.
Вареная оленья печенка очень понравилась Пете. Она была нежней и вкусней куриной. Закусывая ею второй стаканчик, Петя подумал, что не зря согласился специализироваться по оленеводству...
— Куша́йте, куша́йте. Это для́ вас. Кто тундра живет, куша́ет сырую печенку. Заместо соли кровь макает. Русский так не можеэт: варить надо́, — Константин Кузьмич потрепал Петю по спине и рассмеялся. — Только Палыч можеэт, да не хочет...
— Ну уж это вы зря, Константин Кузьмич. Я, наприме, с удовольствием ем парную печень. И очень люблю, — не без гордости сказал Валентин Семеныч. — Вот айбат по-ненецки не мог. Чего не мог, того не мог. Знаете айбат? — спросил он Петю. — Парное мясо с кровью. Ненцы готовят его по-своему. Оленя не режут, а давят: ремень на рога и под горло. Садятся двое напротив и тянут ремень — каждый к себе. Потом мужчины уходят, и женщины готовят кушанье: сдирают до половины шкуру, вспарывают трудную часть. Каждый своим ножом отрезает кусок, макает в кровь и ест. Говорят, какой-то особый вкус у оленя, забитого именно таким способом. А мне что-то не по себе от приготовления... Наверное, поэтому и не ем айбат. Но когда олень забит по-обычному — парное мясо действительно очень вкусно. Да вы еще попробуете, погодите...