Людовик почувствовал себя чуть лучше.
– Вы правы, – согласился он. – Я подумаю над вашим советом. – Он поднял глаза к великолепным витражам.
Их сияющая прозрачность вселила в него слабую надежду и вдохновение. Сугерий всегда знал, что к лучшему.
Алиенора держала в руках кубок из горного хрусталя. Держала крепко, но все равно воображала, как он падает и разбивается на мелкие осколки, будто лед, раздавленный в замерзшем пруду.
Людовик предложил преподнести его Сугерию, сделать дар на освящение новой церкви в Сен-Дени. Он буквально загорелся своей идеей, как будто не было никакой слезливой ярости вчерашней ночью.
– Самое подходящее для него место, – убеждал король.
– Тем более что Сугерий давно к нему присматривается.
– Это не его идея, а моя. – Людовик строго взглянул на жену. – Я увидел свет, сияющий сквозь окна, и спросил себя, какой подарок на освящение мог бы сравниться с этой благодатью. А потом подумал, наш дар мог бы заставить Господа пролить свой свет на нас и подарить нам ребенка.
Тусклый дневной свет раскрасил кубок в различные оттенки белого и бледно-серого, ни искорки прежнего небесного огня. Алиенора почему-то решила, что он больше никогда не засияет в ее руках. Помнить, что ты любима, – действительно непосильная задача. Она всегда знала, что Сугерий в конце концов получит кубок, хотя какое это имело значение? Лишь бы Людовик сумел исполнить свой долг. Если кубок совершит такое чудо, то он стоит своей цены.
– Как пожелаешь, – согласилась королева. – Делай все, что сочтешь нужным. – И она протянула ему кубок, совсем как тогда в Бордо, с той же осторожностью, но уже с другими чувствами – безучастием, а не оптимизмом.
Людовик взял его, и на секунду их пальцы переплелись. Потом он отстранился.
– Я решил нарушить клятву и позволить Пьеру де ла Шатру принять пост архиепископа в Бурже, – сказал он.
Алиенора посмотрела на мужа.
Он презрительно скривил рот:
– Великий позор для короля – нарушать свое слово, но у меня нет выбора. Я сделал все, что мог, однако это все равно что бить кулаками в стену крепости, пытаясь ее разрушить, – руки сотрешь до крови, а толку никакого.
– В обмен мы могли бы рассчитывать на то, что с брака Рауля и Петрониллы будет снят запрет, – быстро сообразила Алиенора.
– Это еще предстоит обсудить, – ответил он так, чтобы она не надеялась на положительное решение. – Полагаю, ты тоже сыграешь свою роль.
С этими словами он вышел из комнаты, держа кубок, словно маленького ребенка.
Алиенора вздохнула, а потом расправила плечи. Она сделает все, что должна. Пусть Людовик перестал бить кулаками в стену, но есть другие, более изощренные средства разрушить крепость.
Глава 21Париж, июнь 1144 года
Освящение обновленной и расширенной базилики Сен-Дени, усыпальницы королей Франции, состоялось 11 июня и привлекло толпы верующих со всей страны. За одну ночь в небольшом городке Сен-Дени выросли целые поля палаток. Каждая гостиница трещала по швам, все таверны с номерами в радиусе двадцати миль были забиты гостями. Все жаждали увидеть перестроенную церковь, сияющий интерьер которой, по слухам, напоминал драгоценный реликварий, созданный для самого Бога. Даже в извести были вкрапления самоцветов.
Алиенора переночевала в гостевом доме при аббатстве, тогда как Людовик провел всю ночь в бдении с Сугерием, монахами и различными церковными деятелями, включая тринадцать епископов и пять архиепископов.
Комнату в гостевом доме Алиенора разделила со свекровью, которая специально приехала на церемонию из своих вдовьих владений. Женщины держались учтиво, но холодно. Они не виделись с рождественского пира – это и позволяло сохранять выдержку. Аделаида оглядела ярко-красное шелковое платье Алиеноры, слегка скривив рот, словно находила его вычурным и безвкусным, но свои мысли оставила при себе. Она также не упомянула Петрониллу и Рауля, хотя само умалчивание этой темы зияло как черная дыра в том разговоре, который все-таки состоялся. Петронилла и Рауль не приехали потому, что были отлучены и не могли войти в церковь.
Туманным утром, все еще холодным и сумеречно-голубым, женщины покинули гостевой дом и проследовали в церковь с новыми дверьми из позолоченной бронзы и начертанными надписями: «Сияет благородное изделие, но будучи благородно сияющей, работа эта должна освещать умы, чтобы они могли продвигаться средь истинных светов к Истинному Свету, в который истинный вход есть Христос». Алиенора прочитала слова и подняла глаза на притолоку, где было написано: «Прими, строгий Судья, молитвы твоего Сугерия. Окажи мне милость быть причисленным к Твоим овцам».
Повсюду Сугерий оставил свою печать, если не в виде самого имени, как на дверях, то блеском золота и драгоценных камней и разноцветными лучами, струящимися сквозь яркие стеклянные витражи. Золотой алтарь сиял аметистами, рубинами, изумрудами и сапфирами, стоившими целое состояние. Хоры украшал великолепный двадцатифутовый крест, отделанный золотом и самоцветами, – его изготовили знаменитые маасские золотых дел мастера. Темнота засияла. Алиеноре показалось, будто она находится в сердце драгоценного камня или на самом деле в реликварии, и она обрадовалась, что надела красное шелковое платье со всеми украшениями, сделавшими ее частью этой блестящей, светящейся картины.
Людовик, в простой одежде кающегося, пронес по церкви на высоко поднятых руках серебряный реликварий со святыми мощами Дионисия. Вокруг растекались ароматные струйки дыма. Сугерий со своими помощниками окропил наружные стены святой водой, после чего вернулся к прихожанам, которым также достались брызги святой воды. Людовик опустил реликварий на украшенный самоцветами алтарь и распростерся ниц, приняв форму креста. Лицо его было белым, с тенями усталости на впалых щеках, но глаза светились огнем, и губы разомкнуты в экстазе. Слаженные звуки хора поднимались вместе с дымом ладана и растворялись в цветном сиянии витражей.
Алиенору удивило, что ее тронула церемония, поскольку она ожидала очередного скучного ритуала, устроенного Сугерием. Вместо этого ощущалось присутствие и дыхание Господа. Глаза наполнились слезами, затуманившими зрение. Рядом с ней Аделаида украдкой промокала глаза рукавом, а муж похлопывал ее по руке. В конце церемонии Людовик вышел вместе с монахами, пристроившись в колонну и глядя на все почти пьяным взором.
К полудню освящение закончилось, но празднование продолжалось жарким летним днем. Беднякам роздали хлеб и вино. Торговцы продавали снедь с прилавков, установленных перед аббатством. Кое-кто из пилигримов принес собственную еду и теперь устроился в тени, чтобы отдохнуть и перекусить. Люди толпились в очередях, желая увидеть невероятное собрание реликвий и роскоши, которыми Сугерий щедро заполнил аббатство, и рассмотреть библейские истории в великолепных витражах.
По-прежнему в одиночестве, поскольку Людовик так и не отошел от монахов, Алиенора остановилась у аналоя в виде орла с распростертыми крыльями. Она заплатила, чтобы его заново позолотили, поскольку оконечности крыльев были стерты до залысин от постоянных прикосновений паломников и прихожан, к тому же это ее символ – герцогини Аквитанской.
К ней тихо приблизился монах и пробормотал несколько слов, которых она давно ждала. Где-то в глубине души начал расти ужас. Велев своим дамам и придворным рыцарям оставаться на месте, королева в сопровождении монаха поднялась наверх гостевого дома. Монах постучал и тронул щеколду, Алиенора тем временем сделала глубокий вдох, готовясь к предстоящему разговору.
В комнате ее поджидал Бернар Клервоский, одетый в серовато-белую рясу из немытой шерсти. Он выглядел еще более истощенным, чем прежде, скулы его лихорадочно горели. Держался старый аскет спокойно, однако Алиенора уловила, что он напряжен не меньше ее. Они встретились, чтобы поговорить, но ни тот ни другой не желал этой встречи.
Ей стало любопытно, какого он мнения о Сен-Дени, поскольку его собственное ви́дение поклонения Всевышнему основывалось на простоте, избегающей богатства и драгоценной утвари. Он всегда осуждал Сугерия за его интерес к материальному, но тем не менее прибыл на освящение. Возможно, этот визит лишь подчеркнул его превосходство, но возможно и другое: он хотел все лично увидеть, чтобы потом написать одну из своих обличительных проповедей.
Алиенора присела в поклоне, Бернар Клервоский приветствовал ее кивком. Со стороны это походило на разминку двух бойцов на арене.
– Святой отец, я рада возможности поговорить с вами, – произнесла королева. – Будем надеяться, нам удастся достичь лучшего взаимопонимания, чем прежде.
– Совершенно верно, дочь моя, – отозвался он. – Таково и мое желание.
Она прошла в глубину комнаты, шурша красным шелком, и опустилась на обитую скамейку. Священник раздувал ноздри и кривил губы. Он часто презрительно отзывался о женщинах, украшавших себя мехом животных и краской из переработанных червей. Сам он рядился в грубую овечью шерсть. Алиенора считала, что он боится женской притягательности, такой непохожей на аскетическую мужественность.
Королева сложила руки на коленях и сидела с прямой спиной.
– Я здесь в роли миротворца, с просьбой использовать ваше влияние в обращении к папе Целестину, чтобы он отменил отлучение от церкви и восстановил законность брака моей сестры Петрониллы с ее мужем, – сказала она. – В обмен на это мой муж примет Пьера де ла Шатра в качестве архиепископа Буржа и заключит мирный договор с графом Шампани.
Он молча уставился на нее, но это молчание было красноречивым.
– Неужели у вас нет сострадания? – с жаром воскликнула она. – Что будет с их душами и душой их маленькой дочери?
– У меня есть сострадание к брошенной жене Рауля де Вермандуа, – твердо ответил он. – Ваша сестра и ее любовник переживают последствия своей похоти. Они застелили свою постель покрывалом бесчестия, но Господь все видит, с Ним не пошутишь и сделку не заключишь.