Армия растянулась на целую милю: скопление потрепанных палаток, хлипких укрытий, конных пикетов и костров для приготовления пищи. В лагере паломников женщины помешивали в котелках зерно и овощи или жевали скудные порции лепешек и козьего сыра. Одна кормила грудью новорожденного младенца, зачатого, когда у его родителей еще была крыша над головой. Если он переживет путешествие, что было маловероятно, то навсегда останется благословенным ребенком, рожденным на дороге к Гробу Господню. Некоторые женщины были беременны, зачав в дороге. Многие паломники дали обет безбрачия, но поддались искушению, а другие предпочли остаться без обета и посеять свое семя перед лицом смерти. Алиенора была рада, что Людовик дал обет безбрачия, потому что не могла вынести мысли о том, чтобы лечь с ним в постель.
Въехав в лагерь Людовика, она увидела ошарашенные взгляды его рыцарей и почувствовала проблеск удовлетворения. Сокол из ее сна парил над ней, и она чувствовала себя сильной и властной.
Людовик метался по палатке, сцепив руки за спиной, стиснув зубы от раздражения. Его командиры и советники собрались тесным кружком, с мрачными лицами. Перед ними стоял недавно вернувшийся барон Эверар де Бретёй с кубком в руке. На его левом виске красовалась свежая царапина, а под скулами темнели впалые щеки. Капеллан Людовика Одон Дейльский сидел за пюпитром и яростно писал между строк, начертанных на листе пергамента.
При появлении Жоффруа Людовик поднял глаза.
– Ты не торопился, – проворчал он. Его взгляд упал на Алиенору, и он резко вдохнул, раздувая ноздри.
– Я пришла узнать новости, сир, поскольку они, несомненно, касаются всех нас, – сказала Алиенора, упреждая его, – это избавит вас от необходимости посещать меня и рассказывать мне лично. – Она села на низкий стул перед ширмой, скрывавшей кровать Людовика, давая понять, что она здесь надолго. – Что происходит?
Ответил ей брат Людовика, Роберт де Дрё:
– Мы должны были встретиться с немцами завтра, но они уже переправились через рукав Святого Георгия.
– Это не входило в планы; мы должны были присоединиться к ним, – сказал Людовик.
– Комнин не позволил немцам войти в город, – объяснил де Бретёй. – Их поместили в его летнем дворце за стенами, а еду им приносили и продавали. Комнин отказался посещать немецкий лагерь, а император Конрад не хочет входить в Константинополь без своей армии. Каждый из них боится предательства со стороны другого.
Одон Дейльский забормотал над своим аналоем о том, мол, чего еще ожидать от немцев и греков. Де Бретёй отпил вина.
– Немцам было приказано переправиться через рукав, и нам тоже. Когда мы отказались, нам перестали поставлять продовольствие и натравили на нас племена неверных, а греки стояли в стороне и ничего не предпринимали. В какой-то момент я подумал, что мы все погибнем. – Он потрогал царапину на виске. – Когда мы послали депутацию к императору, он заявил, что ничего не знал об этом, и сказал, что все исправит, но солгал. Он, должно быть, и отдал тот приказ о лишении нас продовольствия и ничего не сделал, чтобы предотвратить набеги неверных. Он дал понять, что мы для него не лучше саранчи, но он хочет, чтобы мы сражались и умирали, а его войска смотрели на это, ковыряя в носу. – Губы де Бретёя искривились. – Нас используют, сир, причем люди, которые сами не лучше неверных. Император заключил двенадцатилетнее перемирие с племенами, которые напали на нас. Какой христианский правитель так поступает?
– Хотим мы того или нет, нужно, чтобы греки обеспечили нам безопасный переход на другую сторону и дали припасы и оружие, – произнесла Алиенора. – Нужно продолжать разговор на языке дипломатии.
Людовик бросил на нее холодный взгляд.
– Вы имеете в виду язык обмана и предательства, мадам?
– Я имею в виду то, что они считают цивилизованным общением. Они обращаются с нами так, а не иначе, потому что видят в нас варваров, не обладающих ни тонкостью, ни изяществом. Я не говорю, что это правда, я говорю, что именно так они нас воспринимают, и если мы хотим продвинуться к их воротам, то сделать это нужно, не обнажая мечи.
Людовик поднялся.
– Я – меч Божий, – сказал он. – Я не сверну с пути.
Одон Дейльский кивнул и записал слова Людовика.
– Никто от вас этого и не требует, – сказала Алиенора, теряя терпение. – Вода размывает камень, каким бы прочным он ни был. И она проникает в самые маленькие щели. Сейчас мы должны быть как вода.
– Можно подумать, вы все знаете лучше всех? – с презрением спросил Людовик.
– Да, – ответил она. – Знаю. – Она встала и пошла к выходу из палатки. Уже совсем стемнело, и костры мерцали, как гигантские светлячки, попавшие в паутину. Она посмотрела на Людовика через плечо. – Нам нужно отдохнуть и собрать припасы. Ты мог бы отказаться от всего этого, потому что не доверяешь императору греков, но, если речь идет о примирении, подумай, что можно получить такого, чего не дали Конраду Германскому.
– И что же это будет? Почему я должен жать руку человека, который заключает перемирие с неверными и натравливает их на моих людей? – спросил Людовик, скривив верхнюю губу.
– Ты идешь по этой дороге не только как воин, но и как паломник, – сказала Алиенора. – Подумай обо всех церквях и святынях Константинополя, которых не видел Конрад. Подумай о драгоценных реликвиях: терновом венце, пронзившем чело нашего Господа; гвозде распятия, испачканном Его драгоценной кровью. О камне, который был отвален от Его гробницы. Если ты желаешь увидеть реликвии и прикоснуться к ним, следует обратиться к их хранителю, какого бы мнения ты о нем ни был. – Она взмахнула рукой, и от ее рукава повеяло ароматом благовоний. – Конечно, если тебе нет дела до таких вещей и до такого преимущества, то иди своей дорогой с мечом в руке.
На щеке Людовика дрогнул мускул, но он промолчал.
– Королева рассуждает правильно, – сказал Роберт де Дрё. – У нас будет больший престиж, чем у немцев. Вы можете поговорить с императором об обращении с нашими людьми и устроить из этого дипломатический триумф, который добавит славы Франции.
Алиенора сочла благоразумным уйти. Жоффруа останется ее глазами и ушами. Она знала, что Людовик сдастся, но не в ее присутствии, потому что он никогда не согласится с ее точкой зрения. Он из тех глупцов, которые не могут нащупать собственный зад.
28Константинополь, сентябрь 1147 года
Великая цитадель Константинополя занимала треугольник земли, с двух сторон окаймленный морем и обнесенный огромными стенами. С восточной стороны города, в пределах другого ограждения, его правый фланг охраняла водная преграда, известная как рукав Святого Георгия. Массивная цепь защищала город с этой стороны, не позволяя кораблям пройти вверх по широкому устью и атаковать городские стены.
Жарким сентябрьским утром французская армия прибыла к его стенам и разбила лагерь. Алиенора сменила серого жеребца, на котором проделала весь путь из Парижа, и пересела на верткого золотисто-каштанового скакуна, присланного ей императрицей Ириной. Его шерсть отливала металлическим блеском, а походка напоминала гладкий шелк, отсюда и его имя: Серикос, что в переводе с греческого означает – «ткань». Людовику тоже подарили коня: жеребца с шерстью, сверкающей, как снег на солнце. Оба коня были блестящими и упитанными в отличие от лошадей крестоносцев, которые сильно сдали во время тяжелого путешествия и не были приспособлены к изнуряющей жаре Ближнего Востока.
Алиенора ехала рядом с Людовиком, подняв голову и выпрямив спину. Она была в платье из кораллово-красной парчи, расшитом жемчугом. Корона, возвышавшаяся над шелковой вуалью, представляла собой изящную вещицу из золотых цветов, усыпанных сапфирами. Людовик оделся в более мрачные цвета, в тунику из темно-синей шерсти, но подпоясался поясом с драгоценными камнями, на пальцах его сверкали кольца, на голове – корона. Алиенора, бросив на мужа один взгляд, больше не смотрела в его сторону – она не могла смириться с тем, что вместо улыбающегося юноши, который когда-то взял ее за руку и смотрел на нее сияющими глазами, с ней едет исхудавший, крепко сжавший тонкие губы человек.
Их встречали вельможи греческого двора, разодетые в яркие шелка и державшиеся с такой непринужденностью, будто одевались так каждый день. Во Франции такую ткань могли позволить себе только богатейшие феодалы, да и то это была большая редкость. Несмотря на все старания выглядеть величественно, Алиенора знала, что грекам они кажутся помятыми и потрепанными варварами, что лишь укрепит их презрительное отношение к христианам с севера.
Королевскую чету проводили в императорский Влахернский дворец, который еще достраивался. Клетки строительных лесов ограждали участки стены, а рабочие трудились, поднимая тесаные каменные блоки и ведра с раствором на рабочие платформы. Стук зубила по камню, скрип лебедки и крики рабочих не умолкали ни на минуту. Однако главный дворец был завершен и облицован мраморными арками с узором из разноцветных каменных полос.
Прибежали слуги, чтобы принять лошадей и проводить Людовика и Алиенору к ступеням дворца, где император Мануил Комнин ждал, чтобы поприветствовать их вместе со своей супругой, императрицей Ириной. Мануил был ровесником Людовика, имел такое же сложение, но на этом сходство заканчивалось. Мануил напоминал сказочную мозаику, его одежда королевского пурпура была так обильно инкрустирована драгоценными камнями, что стала жесткой, как кольчуга, и сверкала при каждом шаге. Темноволосый и темноглазый, он вел себя так, словно был божеством, снисходящим к просителям. Рядом с ним Людовик смотрелся неважно: низшее существо, застигнутое врасплох Божьим светом.
Государи обнялись и обменялись поцелуем мира. Алиенору император тоже встретил со строгой официальностью. Она сделала ему глубокий реверанс, а он поднял ее на ноги и прикоснулся губами к щеке. Она вдохнула аромат ладана и сандалового дерева. Его глаза были непостижимыми и холодными, темная радужная оболочка почти сливалась со зрачком.