– Мальчик, – сказал Генрих, довольно смеясь. – Сильный и здоровый мальчик. Я не сомневался в этом ни минуты.
Алиенора подняла брови.
– Ты серьезно?
Он покачал головой:
– У Людовика не было в чреслах сил породить тебе сыновей, а у меня есть – целая династия!
– А если бы крест качнулся в другую сторону? – спросила она. – И показал, что будет девочка?
Он пожал плечами:
– Это лишь вопрос времени, когда у нас появится мальчик. Дочери тоже ценны. Только неуверенный в себе мужчина стал бы беспокоиться об этом. – Он повесил крестик ей на шею. – Носи и думай обо мне, – сказал он, затем лег рядом с ней, накрыл их обоих одеялом и уснул, положив руку ей на живот в защитном, собственническом жесте.
Алиенора еще некоторое время бодрствовала, поглаживая руку Генриха, лежащую поперек ее чрева, и думала о семье, которой они станут. А потом потянулась к крестику, который он повесил ей на шею, и улыбнулась.
49Пуатье, август 1153 года
Жгучее августовское солнце выбелило голубизну неба и зажало Пуатье в свирепых когтях знойной волны. Высоко в башне Мобержон комната роженицы была за толстыми каменными стенами. На ставнях висели льняные занавески, пропускавшие воздух, но сохранявшие тень. Детский крик наполнил комнату, где недавно звучал только голос Алиеноры, возвысившийся в последнем крике.
Волосы слиплись от пота, сорочка сбилась вокруг бедер, она приподнялась на локтях, чтобы посмотреть, как ребенка извлекают из ее перепачканных бедер. Маленькое тельце было покрыто кровью и слизью, а пульсирующая пуповина загораживала его гениталии, так что Алиенора не могла определить пол. А потом повитуха отодвинула пуповину и засияла.
– Сын, мадам. У вас прекрасный мальчик, слава Богу, слава Богу!
Вопли перешли в громкий рев, когда повитуха вытерла рот младенца и положила его на живот Алиеноры. Он скривил лицо и задергался, но, почувствовав тепло матери, затих. Она потянулась к нему, чтобы коснуться и ощупать. Живой, корчащийся, совершенный.
Повитуха осторожно подняла малыша с Алиеноры, перерезала пуповину маленьким острым ножом, читая при этом молитву, а затем отнесла на стол, где была приготовлена чаша с ароматной теплой водой для его первого купания.
– Не пеленайте его, – приказала Алиенора. – Я хочу сначала его осмотреть.
Женщина осторожно обмыла нежные конечности малыша и вернула его матери, завернув в мягкое полотенце. Алиенора прижала его к себе и осмотрела пальчики на руках и ногах, маленькие ушки, сморщенное личико. Его волосы блестели золотом, как и кончики ресниц. Он будет рыжим, как его отец. А между ног – очевидное доказательство его пола. Алиенора сглотнула. Ее горло сжалось, и она знала, что сейчас разразится потоком слез, и от радости, и от горя, но ради исцеления. Она прижала ребенка к груди и снова и снова целовала маленькое личико.
– Его будут звать Гильомом, – сказала она. – В честь герцогов Аквитании и Нормандии и короля-завоевателя Англии.
Колокола Сен-Пьера возвестили о рождении наследника Аквитании, и все церкви Пуатье подхватили радостный гул, а оттуда весть разнеслась по всем городам и деревням. Переписчики бешено переписывали новости, а гонцы галопом неслись из города, направляясь с известием в дальние края.
Сидя в постели и потягивая вино, Алиенора наблюдала, как ребенок сопит во сне, и торжествующе улыбалась. Пусть теперь Людовик проглотит свои слова о том, что она была бесполезной матерью девочек. Насколько правильным должен быть этот брак, что Бог одобрил его, и она с первой попытки родила Генриху сына. Ей хотелось, чтобы муж был здесь и разделил с ней эти мгновения, но он скоро все узнает, и даже без него она насладится сладостью этих мгновений сполна.
Генрих смотрел на белого жеребца, недавно купленного конюхом. Конь предназначался для парадов и церемоний, а не для повседневной езды. Энергичный Генрих всегда был требователен к лошадям и часто менял их, но эту следовало беречь, садиться на нее лишь время от времени.
– Хромая, – объявил он, его ноздри раздулись от гнева. – Я заплатил пять фунтов серебра за хромую лошадь, которая до сих пор зря занимала место в конюшне. По-твоему, это удачная сделка?
Конюх покраснел.
– Когда я его купил, он не хромал, мессир.
– Ха, но тебя все равно обманули. – Генрих снова обошел вокруг лошади, рассматривая ее дрожащие бока и белизну глаз. – Для разведения тоже не годится. Только собакам скормить. Убери ее с глаз моих. – Он отпустил и лошадь, и конюха с сердитым нетерпением. Генрих во всем ожидал самого лучшего и, когда его ожиданий не оправдывали, приходил в ярость.
Он находился в Англии с зимы и за это время провел две серьезные кампании, обе из которых закончились тупиком, потому что бароны с обеих сторон не хотели вступать в сражение. Все устали от войны; все хотели мира, и, даже несмотря на стычки и воинственные заявления, переговоры велись. Все это требовало времени и усилий, и Генриху приходилось набираться терпения, которого у него не было, и невозможность доверить конюху выбор хорошего коня только усугубляла его мрачное раздражение.
Генрих уехал в крепость в Уоллингфорде, чтобы прочитать доставленные за день сообщения и отдать дальнейшие распоряжения. Вернувшийся разведчик доложил, что Стефан находится в Норфолке, пытаясь приструнить смутьяна и отступника барона Хью Бигода. Генрих не собирался преследовать его там. Более того, в некотором смысле погоня Стефана за Бигодом была только на пользу. Генрих считал барона полезным союзником, но это не означало, что он ему доверял или сочувствовал. Этот человек показал себя хитрым, корыстным ублюдком.
Он отвел взгляд от пергамента, чтобы поразмыслить, и посмотрел на Элбургу и маленького Жоффруа. Генрих наблюдал, как молодая женщина играет с ребенком, который только начал ходить, и слегка улыбнулся решимости мальчика. Хорошо, когда даже в самом сердце боевого лагеря есть близкие люди – рядом с ними можно отдохнуть душой, но и не уделять слишком много внимания, если на то нет времени.
Когда он протянул руку, чтобы взять кубок вина у слуги, к нему поспешил другой гонец, которого привел Гамелин – сводный брат светился от сдерживаемого волнения.
– Передайте герцогу то, что вы только что рассказали мне, – приказал он.
– Сир. – Мужчина опустился на колени перед Генрихом. – Эсташ, граф Булонский, мертв.
Генрих поставил свой кубок и уставился на мужчину, а затем на Гамелина.
– Что?
– Сир, он подавился едой, когда просил о гостеприимстве в аббатстве Бери-Сент-Эдмундс. Люди говорят, что это был гнев святого, который обрушился на него за то, что он совершил набег на монастырские земли. Его везут в Фавершем для погребения.
Генрих откинулся в кресле и обдумал новость. Должно быть, это Божий замысел – Его способ все исправить, расчистив путь, который был завален. Эсташ был валуном на пути к миру, а теперь он внезапно исчез. В лагере Стефана и с самим Стефаном все распутывалось ниточка за ниточкой. Даже те, кто остался с ним, будут искать нового господина, а на эту роль теперь только один претендент. Он обладал всей той молодостью и энергией, которой так не хватало Стефану. Ему оставалось лишь продолжать подтачивать положение старшего, пока тот не опрокинется. А теперь, когда старший сын Стефана был мертв, трон под ним зашатается. Внезапно вопрос о хромой белой лошади стал пустяком.
– Упокой Господь его душу, и да благословит Господь святого Эдмунда, – сказал Генрих с серьезным лицом и весельем в глазах.
– У Стефана есть другие сыновья, – сказал Гамелин. – Например, Гильом.
– Но он не будет стоять на пути, как Эсташ, – ответил Генрих. – Он податлив, за что все будут благодарить Христа. Я сомневаюсь, что он встанет на нашем пути. А если и встанет… – Остальное он выразил красноречивым пожатием плеч.
Неделю спустя в лагерь Генриха прибыл еще один гонец на взмыленной лошади, на этот раз из Аквитании с известием о том, что Алиенора благополучно родила прекрасного, здорового мальчика, которого окрестили Гильомом – как они и договорились перед отъездом Генриха в Англию.
Если раньше чаша Генриха была полна, то теперь она переполнилась. Он знал, что жена родит мальчика, но полученное письмо подтверждало, что Бог ему благоволит, особенно когда он понял, что его сын родился в тот же день, возможно сделав свой первый вдох в тот самый момент, когда Эсташ задохнулся. Если это не было Божьей волей, то чем же еще.
Людовик сломал печать на письме, которое пришло от Генриха, герцога Нормандского и графа Анжуйского. Он делал это медленно, оглядываясь на придворных в зале, чтобы понять, кто за ним наблюдает. Сегодня ему нездоровилось. Лекарь сказал, что в нем слишком много меланхолии, и пустил ему кровь, чтобы уравновесить его соки, но от этого у него только разболелись рука и голова. Известие о смерти Эсташа Булонского никак не улучшило его мрачного настроения. Это означало, что на пути Генриха к английскому трону стало одним препятствием меньше. Это также означало, что его сестра Констанция теперь вдова и ему придется вытребовать у Стефана ее приданое и найти ей другого мужа.
Медленно развернув свиток, он с чувством легкой изжоги прочел обычные приветственные речи. Затем дошел до того места, где Генриху было угодно сообщить своему повелителю, что Бог счел нужным даровать ему и герцогине Аквитанской радость и благословение в виде крепкого, здорового сына. Слова впечатались в мозг Людовика, пока он сидел и смотрел на них. Как такое могло случиться? Почему Господь благоволил не ему, а этому анжуйскому выскочке? Что он сделал, чтобы Бог от него отвернулся?
– Плохие новости? – спросил его брат Роберт, подняв брови и протянув руку за письмом.
Людовик отступил назад и, свернув пергамент, заправил его в рукав. Все скоро узнают, но это неприятное известие он хотел держать при себе как можно дольше.
– Я расскажу всем позже, – сказал он. – Тебя это мало касается.