leise тишина распространялась, как круги на воде, leise ширясь по всему залу, пока он говорил это leise с несколько большим усилием: leise, всякий раз чуть громче: leise leise leise, пока весь зал leise слушал, как он говорит это leise, все громче и громче: LEISE, теперь он уже кричал это LEISE, затем он кричал во всю глотку, как можно громче: LEISE, всем телом ввергаясь в эти крики и, теперь уже стоя на ногах, продолжал вращать чашку и блюдце в воздухе – а затем резко швырнул чашку и блюдце, и они резко упали на пол и разбились вдребезги.
Тишина.
Все в зале – в шоке.
Потом все закричали, засмеялись – сердитые, довольные. Все одновременно.
Сам Дэниэл почувствовал, что дышал полной грудью впервые за… он не знал сколько. С тех пор как их арестовали? За много лет, почти десять? С того времени, как дни стали кошмарными?
Все в лагере знают, что творчество Курта высмеивал сам Гитлер.
Если мы когда-нибудь выберемся отсюда, и выберемся живыми, а не мертвыми, – сказал Сириль, слушая как-то вечером лай в сумерках, – я куплю собаку и назову ее Куртом. Лай Курта приносит реальную пользу. Когда тот старикашка из соседней с нами комнаты просыпается и кричит: «Помогите, меня убивают», я говорю самому себе или говорю Целю: «Засыпай обратно, ведь это просто кто-то лает в ответ на лай таксы Курта».
Курт очень крепко держит руку Дэниэла обеими руками.
Я чувствую себя везучим и счастливым, что с тобой познакомился, – говорит он. – Ты – человек, которому всегда сопутствуют везение и удача.
Он пожимает Дэниэлу руку.
Теперь я пожал юношескую руку удачливого везения, – говорит Курт. – Теперь я уцелею в этой войне. Да ты еще и в столовой работаешь. Потому-то я и захотел с тобой познакомиться. У меня есть просьба.
Он ведет Дэниэла наверх – показать свою мастерскую.
Курт работает над коллажем. Кажется, будто он сделан из радужного кружева.
Дэниэл видит, что он из рыбьей чешуи.
В комнате странный запах – резкий, сладкий. Тогда Дэниэл вспоминает ходившую по лагерю сплетню о том, как Курт опрокинул свой ночной горшок и запаниковал, что многодневное содержимое горшка просочится сквозь половицы в комнату внизу и тогда у Курта отберут мастерскую.
(Ходит слух, что Курт сорвал с себя одежду, чтобы вытереть пол.
А затем надел все на себя обратно, – говорит Сириль.)
По всей комнате, на отломанных кусках дерева и даже на сломанных ножках старого фортепьяно, расставлены зеленовато-голубые изваяния голов, зверей, неопределенных фигур. Они шишкастые, шершавые на вид. В них есть что-то странно знакомое.
Курт спрашивает Дэниэла, не трудно ли ему будет откладывать и передавать из столовой или со склада все, что никто не хочет использовать, или есть, вещи, которые зачастую выбрасывают. Пустые пачки из-под сигарет или зубной пасты, шоколадные обертки. Сгнившие капустные листья. А еще Курту позарез нужна любая недоеденная каша, если Дэниэл вдруг наткнется на нее в мусорном баке после завтрака.
Тогда-то Дэниэл замечает, что скульптуры сделаны из затвердевшей каши и что каша, из которой они сделаны, так заплесневела, что на каждой скульптуре растут зеленые волосы.
Эти скульптуры живые, – говорит он.
Курт хмурится.
Нет похвалы выше, – говорит он.
Его хмурый взгляд сродни улыбке.
Дэниэл открывает глаза.
Вы прошли через войны, – говорит соседская дочь.
Ее рука лежит у него на плече.
Вы метались, ворочались и звали, – говорит она.
Она принесла ему на подносе суп.
Да, – говорит он. – Вообще-то, да.
Где вы были? – говорит она. – Что вам снилось?
Я гулял по городу Дугласу, – говорит Дэниэл. – Все мы. Мы шли в «Синематограф», и охранник, который был с нами, дал мне поносить свое ружье, потому что устал.
Значит, во сне вы могли убежать, – говорит она. – У вас же было ружье. Вы могли навести ружье на этого охранника и быстро смыться.
Дэниэл смеется.
Это был не сон, – говорит он. – Это реальный случай. Да и куда бежать? Только фашисты пытались сбежать.
Он кладет ложку на поднос.
Потом я встретил мистера Ульмана на Черинг-Кросс-Роуд. Мы поздоровались, пожали друг другу руки: как дела? Затем после этого – что еще сказать? Нечего сказать. Потому я показал рукой на книжный магазин. Сказал, я слышал, вышла ваша книга рисунков, что вы делали в Хатчинсоне, хотя сам пока ее не видел, но жду с нетерпением.
Он рассмеялся.
С нетерпением, – сказал он. – Пустые слова. Все ждали с таким нетерпением, что никто даже не купил эту книгу. Никто больше не хотел ничего про войну. Когда книга была опубликована, никто ее не захотел.
Я должен вам три листа хорошей бумаги, – сказал я.
Я списываю ваш долг, – сказал он.
Мы жизнерадостно попрощались.
Я никогда его больше не видел.
Но я увидел экземпляр его книги много лет спустя, после его смерти, я увидел все рисунки, некоторые я видел раньше и запомнил – запомнил так, словно кто-то вырезал их у меня в мозгу, и эта маленькая девочка с шариком на картинках, дочь, новорожденный ребенок, она продолжает идти сквозь ад, до самого конца книги, и на последних страницах она…
Дэниэл начинает смеяться
…вот что она делает, она хватает за подол, ну знаешь, того, что носят попы…
Э… ряса? – говорит соседская дочь.
Да, именно, ряса, и опрокидывает исполинского попа, вместо креста у него свастика, она хватает его за край рясы и просто опрокидывает его, и все дела. Потом она становится, подняв одну ногу над землей, точно цирковая танцовщица или акробатка, подбоченившись, и балансирует на его громадном животе, а ее шарик парит высоко в небе.
Жалко, не успел рассказать мистеру Ульману, что увидел это, и поблагодарить его.
А еще вы сказали, что ходили во сне в кинотеатр? – говорит соседская дочь.
О, это был не сон. Мы ходили в реальной жизни, – говорит он. – Нас повели. Два охранника. Нас четыреста человек. Как-то в ноябре. Синематограф. У него был псевдотюдоровский фасад. Очень симпатичный. «Великий диктатор». Чаплин-цирюльник влюблен в привлекательную девушку. Девушка – тезка моей сестры. Это было что-то с чем-то – так вот изобразить Гитлера. А дома в лагере в тот вечер был концерт. Кажется, Шуберт.
Не очень-то похоже на тюрьму, – говорит она.
Тюрьма есть тюрьма, – говорит он. – Чем бы ты ни заполнял время.
Он доедает суп.
Спасибо, – говорит он. – Ты такая добрая.
Для вас всегда пожалуйста, – говорит она.
Она помогает ему перебраться в кровать, где он отдыхает после обеда.
И еще, мистер Глюк, – говорит она. – Можно просто спросить? Вы сказали, у вас есть… была… сестра?
Да, – говорит он.
Больше он ничего не говорит.
Я разбужу вас перед тем, как прибудут люди, – говорит она.
Люди, – говорит он.
Люди, которые приедут к вам сегодня в гости, – говорит она. – Мужчина. Вы знали его мать. Помните?
Дэниэл качает головой.
Ах да, – говорит он.
Она идет задернуть шторы на застекленных дверях.
Давай оставим их открытыми, – говорит он. – Сегодня на улице хороший свет.
Она снова их отдергивает.
Спасибо, – говорит он.
Он закрывает глаза.
Ему семнадцать. Сестре двенадцать – совсем ребенок. Они в гостиной берлинской квартиры, он приехал на лето, они свешиваются бок о бок из большого открытого окна, упираясь локтями в подоконник, и оба наблюдают за послеобеденным уличным движением внизу.
Они спорят. Как всегда.
Он говорит, Макс Линдер как комик лучше[34].
Она обеими руками за Чаплина.
Да, но в историю войдет Линдер, – говорит он. – Без вопросов. Искушенный, находчивый. Социальный комик, человек с социальным интеллектом. Чаплин – всего-навсего клоун, теневой боксер по сравнению с Линдером. Считает, что может воровать чужие трюки и быть не хуже оригинала. Но он не может, потому что хуже. Первоисточник – это Линдер. Подлинник – это Линдер.
Ханна качает головой, словно ей жаль Дэниэла.
Социальный комик, – говорит она.
Она смеется, словно он сказал что-то наивное.
Чаплин – на века, – говорит она по-английски. – Макс Линдер – из тех приятных вещиц, которых хватает максимум на год. Поживем – увидим, мой летний братец.
В последнее время она повадилась так его называть, словно он вообще-то ей не брат. Словно он – брат лишь на одно время года.
Он напускает очень надменный вид.
Поживем – увидим, – говорит он.
Увидим мы это или нет, – говорит она, – но, пожалуй, бродяга переживет франта, причем на тысячи лет.
Как-то утром в конце лета, еще погожего и теплого днем, но уже холодного ночью, ладно, в конце сентября Дэниэл сидит на солнце за «Домом сказок» и разворачивает листы бумаги.
Их три.
Он берет два и придерживает их на коленях, чтобы не сдул ветерок, а третий снова сворачивает и засовывает обратно во внутренний карман.
Молодой охранник с ярко-рыжими волосами (Дэниэл называет его ирландцем, тот называет Дэниэла англичанином) одолжил ему кусок карандаша приличного размера.
У Дэниэла есть кухонный фруктовый нож, для заточки.
«Дорогой малыш Ханнс…»
пишет он вверху первой страницы очень мелко, как можно мельче, но при этом разборчиво. Ханнсом он называет Ханну, когда она твердо намерена сделать то, что ей нравится, не важно, позволит ей общество или нет
«…как оно где ты мой вундер-фигел?»
это ей понравится, вундер-фигел вместо вандерфогель, «перелетная птица», или она сочтет это просто ребячеством?
почерк у него ужасный
«Почерк у меня ужасный, прошу прощения, я отвык писать, теперь руками мало слов вывожу…»
вычеркнуть все от «теперь» до «вывожу»
«Но я постараюсь это исправить, и покажу, и ты увидишь по ходу этого письма. Которое пишется с улыбкой и смехом, приветствуя тебя: как ты? Ты уже проходишь боевую практику? У отца…»