Я решила попробовать отменить психотропные таблетки, нейролептик и антидепрессант, которые я принимаю уже двенадцать лет. Уже неоднократно я пыталась их отменить за эти годы, и никогда это не получалось, быстро становилось плохо, возникало несовместимое с жизнью состояние, не могла ни есть, ни спать, жуткая животная тревога, мучительные навязчивые мысли. Даже перед беременностью не смогла отменить таблетки, и психиатр разрешил мне беременеть на препаратах – дозы у меня минимальные, препараты совместимые с беременностью. И до двух лет кормила Егора грудью. Сейчас начинаю отменять с антидепрессанта, три дня назад прекратила его пить, допускаю, что скоро может стать плохо, тогда придётся вернуть, но хочу попробовать отменить. Многое изменилось за годы, прошедшие с последней неудачной попытки отмены препаратов: умерли бабушка с дедушкой, я родила Егора, потом стала болеть чем-то непонятным и очень мощно за последний год проработала тему смерти: сплошные анализы, врачи, странные симптомы и непонимание, что со мной происходит, вместе с самыми мрачными подозрениями. И от животного, панического ужаса при мысли о смерти я пришла к тому, что как-то даже к этой мысли стала привыкать, учиться с ней жить, стала гораздо больше принимать её, чем раньше. Может быть, на этом изменившемся фоне мне легче удастся отменить таблетки, посмотрим. В юности я не боялась смерти, воспринимала её как великое освобождение, но, когда родился Егор, стала очень её бояться, нестерпимо, особенно когда собственное здоровье стало давать для этого основания. Стала бояться её и потому, что, кажется, наконец обрела счастье, а есть какая-то странная невротическая логика, которая говорит: «Ну вот, я счастлива, что дальше? Теперь я умру?» Счастье оказалось для меня тяжёлым бременем, мне не по плечам. Может быть, мне умереть легче, чем быть счастливой. Я учусь принимать счастье и смерть. «Счастье достижимо, а смерть неизбежна». Счастье – так счастье. Смерть – так смерть. Но милостью Бога надеюсь ещё пожить, дел много, надо сына вырастить и многое ещё написать.
Ночью проснулась и думала о могилах. О том, что будет у меня яма в земле и я в неё лягу. О том, что вот жили мальчик в Петропавловске и девочка в Ленинграде, мои дедушка и бабушка, и вот они встретились, полюбили друг друга, прожили жизнь вместе – и теперь их кости лежат рядом, в двух соседних ямах, под двумя соседними холмиками. Как при жизни, когда они спали в двух сдвинутых вместе кроватях. Два разных, чужих человека встречаются, и их кости оказываются захоронены рядом. Детей подхоранивают к родителям. Ребёнок завёлся у мамы в утробе, жил там, родился, прожил жизнь, а потом его старые кости закапывают рядом с костями мамы – той утробы, что дала ему жизнь. Человек прожил жизнь и возвращается к маме, а мама – и прах той женщины, что его родила, и земля, и природа. Если всё будет идти, как должно идти, для Егора я буду однажды ямой в земле. Любовь для меня – это, наверное, в том числе желание лежать рядом в земле, быть в одной могиле. Речь о последней близости тел, костей, праха, о вечном упокоении рядом. Секс – это тоже про прах к праху. Кого любишь – с тем ложишься в землю навсегда. Когда у нас с Денисом всё начиналось, мы говорили друг другу, что влюблённые должны доставлять друг другу переживание смерти. Мы были, как котята в лукошке, всё нежились в кровати, а потом она стала очень сильно напоминать яму в земле. Впрочем, к чему эта избирательность, с любым живым существом нужно быть готовым лечь в землю, в яму, с любым случайным спутником, чтобы ему там было не одиноко. С котёнком, с мышонком, с собакой, с соседом, с попутчиком, нечего тут выбирать. И жизнь мы проживаем со случайными людьми, и в могилу ложимся с ними. Все мы друг другу случайные люди, греемся друг о друга, вместе сходим в могилу, мешаемся с деревьями, воздухом, звёздами, и никаких границ между нами и нет вовсе, только любовь, все границы сокрушающая, любовь и смерть.
Пятый день без антидепрессанта. Плохо сплю уже две ночи, просыпаюсь, не могу заснуть часами, с утра разбитая. Снизился аппетит, еле-еле с утра смогла съесть небольшой банан. Отказалась от кофе, потому что чувствую, что после него могло бы возникнуть неприятное перевозбуждение.
Райский тёплый день, на аллеях цветут розовый шиповник и дикие белые розы. В детстве я держала у себя гусениц и кормила лепестками шиповника. Денис прислал эсэмэску с гор из места, где была связь. Мама уехала в город на пару дней отдохнуть от нас. Сегодня мы купались в озере – мы с Гошей впервые в этом году, а Егор впервые в жизни. До обеда ходили на Малое Борковское. Там на пляже появилась тётенька, продающая горячую кукурузу. Егор поначалу боялся заходить в воду, а потом его было не вытащить из озера. А вечером ходили на Большое Борковское, Коскиярви, самое большое озеро из местных, очень красивое, с островом; говорят, на дне его затонул танк. Там мы снова купались, играли в пришвартованной к берегу лодке, смотрели на кроликов в загончике, Егор катался на детском квадроцикле, и мы с ним полчаса прыгали на батутах. Ребёнок был в восторге, особенно от батутов. Развлекательная программа была выполнена и перевыполнена. Вернулись домой усталые, счастливые, накупавшиеся, наигравшиеся.
Шестой день без антидепрессанта. Спала хорошо, ем нормально. Весь день была жара под 30 градусов, а вечером, только мы собрались на озеро, началась страшная гроза, настоящее светопреставление, репетиция апокалипсиса. Гоша сказал, что с детства такого не видел. Вначале с неба лились мощнейшие потоки воды, громыхало, сверкали молнии, а потом пошёл град, очень крупный, размером с пятирублёвую монету. Весь участок был в градинах, потоки воды текли по дорожкам. Гроза шла волнами, то усиливалась, то ослабевала. Однажды я попала в такую грозу в горах, выпал град размером с перепелиное яйцо, небо стало чёрным, а я как раз была наверху перевала, в Саянах.
Мы с Гошей и Егором долго стояли на крыльце, смотрели на грозу, на град. Я считаю град благим символом для Егора, его стихией: когда он родился, выпал град. Я вынесла стул на крыльцо, взяла тетрадь, стала писать под грозу. Гоша, любуясь ливнем и градом, сказал, что гроза вернула его во время, когда самым громким звуком для человека был гром, а не хард-рок. Потом Гоша играл на крыльце на мандолине, и звук мандолины разносился по дождевому саду, а во мне гроза пробудила желание мыться – как в детстве, когда мне мыли голову в грозу, – и я пошла в душевую. Гроза к тому времени уже улеглась, остался небольшой дождик.
Утром мама рассказала мне, что вчерашней грозой убило ребёнка, он был с родителями на пляже в Петергофе, там тоже была эта гроза, и в него попала молния. Лучше бы я не знала про это. Сразу – погружение во мрак. А сейчас надо держать себя в руках. Седьмой день без антидепрессанта, состояние приличное, есть боли, но они с этим не связаны. Надо не сорваться, если проживу две недели без антидепрессанта – значит, отмена удалась, надо будет браться за отмену нейролептика.
Егор просит меня перед сном: «Мама, защити меня!» Я его обнимаю, успокаиваю, он боится, что придёт кто-то страшный, напугает его, может быть, сделает кусь. Я говорю Егору, что я с ним, что «мама всегда защитит тебя», и с ужасом при этом понимаю, что это не так, что я не всегда смогу защитить его. Я хочу защищать его всегда, но понимаю, что он должен расти, становиться сильным, учиться защищать себя сам, а я не всегда смогу быть рядом.
Приезжал Дима, и мы поехали на его машине на Ладогу с Егором и Гошей. Ладога от нас относительно недалеко: доехали до Сосново, потом до Запорожского и углубились в лес. Там есть очень красивый пляж рядом с базой «Золотой берег»; я там уже была на машине с Надькой, её тогдашним мужем и Денисом. Лес там очень чистый, только сосновый, с черничником и мхом между стволами, такой идеальный сосновый бор. Гоша сказал, что это «арийский» лес – нет никакого смешения, только сосна, и что это очень красиво и непривычно. Обычно всё-таки и ёлки, и берёзы есть, а тут – сосны, и всё. Ладожское озеро издали казалось синим. В лесу рядом с ним разбросаны домики базы, а там, где база кончается, на диком песчаном пляже, стояли машины и палатки между деревьев, было много отдыхающих. День был жаркий, но рядом с Ладогой было прохладно, ветрено, купаться в ней не хотелось, песок на пляже под ногами был холодным. Дошли до места, где в Ладогу впадает река Бурная, которая вытекает из Суходольского озера, там широкая протока. Потом вышли посмотреть на реку Бурную на обратном пути, когда уже ехали в сторону Сосново. Там обрыв над рекой, под которым стоят рыбаки, а река широкая и действительно вся бурная, в порогах, и мы видели, как по реке, по порогам с трудом движутся моторные лодки. Егору больше всего запомнились волны на Ладоге, бьющие о берег. Он сказал, что впервые видел волны.
Восьмой день без антидепрессанта. Начались спецэффекты. Спала вроде нормально, но встала разбитая, есть не хочу, лёгкое подташнивание, и в какой-то момент почувствовала эту жуткую животную тревогу – ту самую, сквознячок из ада. Я никогда не могла описать психиатру, что я чувствую, когда речь заходила об этом. Для этого нет слов в языке. Скажешь «тревога» – это очень слабо будет. Это не то, что обычно называют тревогой, не то, что я называла тревогой до того, как узнала это состояние. Ужас, паника – может быть, что-то такое, но голова остаётся в целом ясной, это происходит не на ментальном уровне, это состояние гораздо глубже, чем мысли, чем осознанные чувства. Это состояние какой-то глубинной биологической поломки, что-то не то происходит с мозгом, с телом, и ты никак не можешь это контролировать. Это адские муки, испытываемые при жизни. Может быть, это можно назвать генерализованной тревогой, я не знаю. Мне для этого слов не найти. Идёт какое-то нехорошее возбуждение, реакция ужаса, хотя ты вроде бы на уровне сознания ничего в этот момент не боишься, образуется щель, и в неё этот ужас сквозит. Он физиологический, нестерпимый. О него любой