Но дело на этом не закончилось.
Ведь были возведены всего-навсего стены, вставлены окна и двери — «каракошка» по-деревенски, ну и сверху поставлена жестяная крыша, которая адски нагревалась на солнце. Поэтому с течением времени возникла необходимость в ремонте: семья требовала унитаз и ванну. Папа тянул время, отнекивался и отмалчивался, но родня наседала.
И вот однажды в нашем новом деревенском доме сделался ремонт.
«Однажды» тут просто для зачина, потому что у нас в в семье слово «ремонт» сакральное и мистическое, мы жили в нем, как люди живут на тверди, рыбы в воде, а птицы в небе, много лет. Но об этом позже или вообще в другой раз.
Так вот — надо было положить метлах[26] и облепить плиткой ванную.
Привезли мастеров-имеретинцев, которые должны были как раз класть метлах на веранде — для плитки предполагалось найти кого-то получше. Ночевали они у нас, как обычно.
Для папы снова наступили блаженные времена: каждый вечер за ужином он пил вместе с мастерами, пел народные песни и арию «Смейся, паяц!», не хотел их отпускать — ему было весело чувствовать себя Цезарем.
Конечно, они тянули как могли — работали в том же темпе, как японцы молятся.
Когда метлах был необратимо закончен — ведь у всего есть конец, папа великодушно предложил мастерам заодно налепить плитку.
Они радостно согласились.
Плитка была чешская, розовая, двух разных оттенков, досталась нам чудом, ее надо было беречь и класть не дыша. Она требовала некоторого художественного вкуса: как минимум, человек, кладущий плитку, должен был увидеть то, что они — две разные. А уж потом сощурить глаз и прикинуть — ага, а может, половину сюда, половину туда?
Или в шахматном порядке? Или квадраты какие на стене выложить?
Мастера были — мало того, что бесконечно далеки от искусства, они еще и пребывали в состоянии постоянного пост-Бахуса.
Когда ванная была закончена, мама вышла оттуда бледная.
Я в свои одиннадцать и то бы ровнее налепила, не говоря уже о красоте и гармонии.
Я очень хорошо могу описать интерьер, потому что он до сих пор с нами и переделать его было никак нельзя, хотя единственный здравомыслящий человек в семье, муж старшей сестры, приехал, взревел и устроил им всем утро на плацу, но потом сказал — да хоть шеи себе сверните! — папа смутился, быстренько заплатил мастерам и отправил вон, потому что трудно быть Цезарем, когда ты такой нестрашный.
— Да что вы заладили! — оскорбился папа в конце концов, на пиликанья женской части семьи. — Мы вон в детстве вообще в мандаринах нужду справляли, и ничего — выросли! Ванная им не та, тоже мне…
Схватил топор и ушел колоть дрова.
Бабушкин дом
Тунговое дерево, стоящее в самом углу нижнего огорода, разрослось вширь, распластав гладкие толстые ветви почти параллельно земле. Большие матовые листья с прожилками были составлены в плотную крону, дающую цельную тень, нижние ветки давно обрубили в сучки, по которым так легко было забираться наверх, в мою квартирку. Но это если с пустыми руками, а мне надо втащить с собой стопку журналов и фрукты.
За оградой — аккуратно причесанные великанским гребнем чайные ряды, в точности повторяющие все мягкие изгибы холмов. С моей высоты видна сельская дорога, серебристо-голубые эвкалипты и зеленая дымка мандариновых садов.
По этой картинке местами натыканы дома — со смешными железяками на жестяных крышах. Особо модные водосточные желоба украшены голубями.
Наш дом пока недостроен, со своими неоштукатуренными стенами выглядит как затесавшийся в компанию важных господ неотесанный чурбан, бабушка ворчит:
— Что за манера — делать все такое: уа-ха-ха!
И руками показывает что-то несуразно большое.
— Сделал бы человеческий домик на четыре спальни, раз-два и готово, покрасил, обставил — легко! Нет, надо беспокоиться — что люди скажут. Они все равно что-то скажут!
Бабушка разговаривает со мной снизу — она опять что-то делает нескончаемое огородное, я разлеглась в своем тунговом убежище и чищу очередной персик. Это особенные персики — внутри ярко-желтые, сочные, половинки отделяются от багровой колючей косточки сами собой, а шкурка отслаивается, как обгоревшая на солнце кожа, легче легкого, сворачиваясь в красно-желтые лохмотья.
Остановиться невозможно — два персиковых дерева, выращенных мамой, дали плоды первый раз, да так щедро, что ветки приходится подпирать.
— Ешь, ешь, только что сорваны, совсем другой вкус, живые витамины, — одобрительно бухтит бабушка, тюкая мотыгой.
По пальцам течет густой сок, капает на раскрытый журнал «Наука и жизнь» — ах, карандаш забыла, я же «Кроссворд с фрагментами» хотела заполнить.
Ветерок холодит вымазанное лицо.
— Ты что, не помнишь, как папа дом строил? Вечером посидят, выпьют, споют, нарисуют комнату, утром — заливают фундамент!
Мы хохочем.
— А что ты там посадила?
— Каштан. — Бабушка присаживается на пенек и вытирает раскрасневшееся лицо. — Это не сейчас, а весной, надо же его окопать. Хорошее дерево, я люблю.
Каштанчик посреди взрослых яблонь и груш смотрится ребенком.
— Надо бы мне и на своем участке поработать, — задумчиво говорит бабушка. — Поедешь со мной?
— Ура-а-а-а, — впологолоса радуюсь я. Бабушкина деревня — моя любимая, там все только и ждут, что мы у них остановимся на ночлег.
— Когда уже у меня будет домик, — произносит бабушка, думая вслух.
— Ага, — поддакиваю я, очищая последний персик.
Проект для бабушкиного дома начертил дед моего одноклассника, оказавшийся приятелем дяди Шукри.
Домик был нарисован со всеми подробностями, включая шпалерные розы, тени на ступеньках и шторы, перевязанные витыми шнурами. Мы с бабушкой расстилали его на столе и разглядывали, и у обеих было чувство, что до счастья рукой подать, дом почти что готов — еще чуть-чуть, и мы потрогаем его стены.
Это был небольшой бельетажный домик, с пятью ступеньками у кружевного крыльца, с тремя окошками на фасаде — деревенским бы он точно не показался достойным внимания, они бы наверняка раскритиковали дядю за то, что вот — чиновник на службе государства, а матери пожалел хороший дом отстроить.
А бабушке и мне этот домик рисовался в самых радужных красках — и мы планировали, как я буду приезжать к ней и оставаться ночевать, и во дворе зазеленеет трава, как в Раче у Лубы-бебо, и в траве затеряются цыплята, и на кухне будет в углу бухари — камин, в котором бабушка испечет в кеци форель, и мы обязательно заведем собаку, лохматую и ушастую, и она будет не спать ночами и греметь цепью.
— Или мы будем ее спускать на ночь? Как дядя Джемал своего людоеда?
— Да ты что, — пугалась бабушка, — а ну загрызет кого.
— Наша собака будет добрая, она никого не загрызет, — возражала я, уже в мечтах со страшной ручной собакой на поводке.
— Да на черта мне добрая собака, — сердилась бабушка, — мне охранник нужен! Я же там одна буду.
— Почему одна? — терялась я. — Ах, да…
Если домик в самом деле состоится, бабушка уйдет и не будет в ежеминутной доступности. И тревога брала мое сердце двумя пальцами. Домик хотелось, но только чтобы бабушка была со мной все равно.
Приехав на участок, мы шли на верхнюю площадку — фундамент уже залит, рядами ждут своей очереди бетонные брикеты, а рядом стоит, накренившись, высокий водопроводный кран, из которого в любое время дня и ночи, зимы и лета хлещет тугая струя воды.
— Никого же нет, чтобы починить, — сетует бабушка, но воду — самую холодную и вкусную в мире, мы пьем с наслаждением, долго, с перерывами на оттаивание замерзших зубов.
— Эта вода прямо с ледников, — говорит бабушка. — Когда я здесь буду жить, починю, наконец, кран, а то прямо сердцу больно — такая вода пропадает. Хотя, — задумывается бабушка, — не так уж пропадает, прямо в мой огород течет.
Место неописуемо чудесное.
Красная земля, пологие холмы, выше — террасы с цитрусовыми деревьями, и высоченный дуб, как хранитель округи.
— А туда можно зайти? — спрашиваю я, в надежде добраться до дуба.
— Лучше не стоит, чужая земля, — говорит бабушка, разбирая свои саженцы. — Ты же его видишь, зачем руками трогать — и так хорошо, издали.
Бабушкин участок занимает собой склон ниже площадки, на границе с лесом растет орешник, с другой стороны идет сельская дорога.
За нас обычно идет драка — к кому пойдем ночевать. Кто первый успеет — тот и победил! Вот и сейчас слышны голоса с дороги — вот, вот, идут!
Это сестры Далика и Дарико, дети Джемала.
— Фати-бицола, с приездом! Давайте мы вам поможем, быстрее закончим и к нам пойдем!
Деревенские девочки, привычные к земле, молниеносно сажают помидоры в четыре руки.
— Ох, дай вам Бог хороших мужей найти, и здоровья, и много детей!
Я слоняюсь как неприкаянная — ничего делать не дают, «руки испортишь». А чего мне бояться руки портить, когда я цемент замешивала лопатой?!
За работой и разговорами солнце склонилось к закату.
— Принесите-ка мне сумку, я ее возле крана бросила, — командует бабушка.
Мы идем вдвоем с Даликой в гору. Про нее бабушка как-то сказала, что ее жалко — немного не того, мол, девочка. Дарико вышла шустрая и боевая, а эта — как замедленный кадр, почти все время молчит, нерешительно улыбается, а когда играем в «домики», ей никогда не достается роль матери.
Возле крана — заболоченное озерцо из вечно льющейся воды.
— Смотри — лягушка! — с круглыми глазами кричу я.
— Ты что, лягушку никогда не видела? — удивляется Далика.
— Как нет — у нас во дворе один раз даже целая жаба прыгала. Фу-у, какая страшная!
— А знаешь, что будет, если лягушку убить?
— Что будет? — замирая от страшной тайны, смотрю я на бедную лягушку.
— Дождь пойдет, — загадочно произносит Далика.
— Такого не может быть, — неуверенно мотаю я головой.
Далика подобирает с земли камень и метко попадает прямо в ничего не подозревающую квакшу.