— Там же ноги задирают, и гимнасткам все в задницу смотрят, — укоризненно сказала бабушка. — Ты еще скажи — балетом хочешь заниматься.
— Балетом. Каким балетом, где тут балет?! Да хоть грузинскими танцами!
— В танцевальных ансамблях очень нездоровая обстановка, — безапелляционно заявила мама. — Если что случится, папа твой с меня голову снимет.
— Да что там может случиться?! Не надо тут папой махать! Папа бы очень даже меня пустил, я знаю! Хорошо, не балет, — вдруг успокоилась я, — но на теннис меня звали — в нем-то что плохого?
— Теннис — это что такое? — подозрительно спросила бабушка.
— Это когда ракеткой мяч гоняют, — отмахнулась мама.
— Да! Аристократический спорт, между прочим! Королевский! В белых юбочках!
Мама и бабушка опять удрученно посмотрели друг на друга.
— В кого она такая, — пробормотали они, что означало: я должна осознать степень своего нравственного падения и пасть ниц, вымаливая прощение.
— Папа занимался штангой, вот в кого! — выпалила я, надеясь, что это их немного успокоит.
— Штангой! — воскликнула бабушка. — Слушай, ты себе хочешь фигуру, как у папы?! Да кто на тебе женится тогда — чтобы ты мужа пришибла невзначай! А музыка девушке всегда будет нужна. Детей своих будешь учить!
— Никогда. Ни-ког-да! — полузадушенно пообещала я. — Вот клянусь — даже если мои дети будут умолять — отдай нас, мама, на музыку, я им руки лучше отобью!
— И в кого она…
— Да ни в кого! Сама такая родилась!
Утомившись и выпив стопочку валерьянки, мама согласилась отвести меня на легкую атлетику.
— Вот мне больше делать нечего, водить тебя на стадион, — ворчала мама.
— В самом деле, — иронически отозвалась я, стесняясь, что пришла с родительницей.
Тренер постучал карандашом по журналу.
— Вы на тренировке присутствовать будете?
— Да, — холодно отозвалась мама и поудобнее перехватила сумку.
Всю тренировку я ощущала мамин буравящий взгляд в спину. Девочки рядом переглядывались и хихикали.
— Не буду я ходить на поводке, — швырнула я форму в угол.
— И не надо, — легко согласилась мама.
— И музыкой тоже не буду заниматься, — невинно сообщила я и отправилась пережидать бурю в свою комнату.
— Слушай, ты футбол смотреть будешь? — проорал Вадик в трубку.
— Конечно! — возликовала я. — Финал Кубка кубков, кто же это пропустит!
Положив телефон, я вдруг похолодела: отбой для меня был ровно в двадцать два ноль-ноль. Как это я буду смотреть матч века, интересно?
— Ма-а, — вкрадчиво начала я, кося глазами.
Бабушка глянула поверх очков — почуяла неладное.
— Что такое? — Мама все еще не могла отойти после легкоатлетического скандала.
— Сегодня футбол, — приступила я сразу к делу.
— Теперь на футбол хочешь ходить? — всплеснула в ужасе руками бабушка. — Так, я давно говорю — ей теперь только битье поможет!
— Да не ходить, дидэ, — успокоила я переполошенную женщину. — Только смотреть, понимаешь? Это нельзя пропустить!
— Ну пусть смотрит тогда, — сбилась с толку бабушка и вопросительно покосилась на дочь.
Дочь коварно глядела в окно.
— Два часа, — загадочно произнесла она.
Два часа. Два часа каторги — взамен долгоиграющего счастья!
— Ладно, — облегченно вздохнула я.
Итак, впервые в сознательной жизни я добровольно отпиликала на клавишах свою епитимью.
Соседи стучали снизу и тревожно спрашивали, кто это у нас старается, не взяли ли мы нового ребенка и все ли в порядке. Все приходящие домашние столбенели возле двери и долго смотрели мне в спину, затем обходили с фасада и щипались в целях удостовериться, что это я, а не нанятое привидение. Когда стрелка часов упала на цифру 8, я для пущего эффекта проиграла еще минуту и сняла руки с клавиш.
— Какое это счастье, — растрогалась мама. — Как я об этом мечтала всю жизнь!
— Это, получается, каждый день нам такой футбол нужен? — спросила бабушка.
— Каждый день не будет, — решительно отмела я поползновения. — Такой футбол бывает раз в жизни!
В час Икс я села на развернутый в виде трибуны диван вместе с мужчинами семьи, как полноправный болельщик. Улицы к этому моменту опустели настолько, что бродячие собаки, воробьи и кошки собрали экстренное совещание — куда делись все люди?! Город переливался тревогой и азартом. Он стал одним большим домом, где не было ни единой злой мысли, ни одной ссоры, никакого тяжелого молчания — все знали, что за стенами сидят точно такие же люди, горящие жаждой победы.
Игра прошла как в дыму.
— ГООООООООООООООООЛ!!!!!!!!!!!!! — взрывались дома, вылетали осколки люстр и лохмотья старых диванов.
Упавшие от разрыва перепонок собаки посылали воробьев на разведку, те заглядывали в окна и видели обезумевших людей.
Кошки жмурились на крышах и фыркали — сколько дури во всех живых существах, а нам все равно. Собаки и воробьи приходили к выводу, что у людей опасное бешенство, охватившее все особи вида вроде мгновенной эпидемии.
— Наверное, они вымрут, — скулили собаки. — Кто нас будет кормить?
— Да есть-то они едят! — подсматривали воробьи. — Может, и заболели, но про еду не забывают!
Только собаки собрались делить улицы, как их перепонкам досталось еще раз.
— ГОООООООООООООООООООООООЛ!!!!!!!!!!!!! — на этот раз крик приподнял небо, и оно выгнулось дугой.
— Собачий Бог, — взмолились собаки. Воробьи взлетели на магнолии и сообщили:
— Едут!
Пустые улицы заполнили машины с вываливающимися оттуда людьми, ошалевшими от счастья. Бибиканье и горны, губные гармошки и свистки, крики и пение — и флаги, бегущие по ветру следом, — все это перепугало собак и воробьев насмерть, они в тревоге погнались за машинами и добавили свои голоса в этот всемирный оркестр.
Из моря высунулись дельфины и навострили уши:
— Ничего страшного, — поделились они с чайками, — наши победили!
— Идиоты, — продолжали жмуриться коты.
Даже уставшие от воплей и мытья посуды женщины вывалились из окон и смотрели на бурление праздника. Им казалось, что они тоже приложили руку к этой победе. Они снисходительно улыбались.
— Ой, футболистка, — поддела меня бабушка, глядя, как я беснуюсь.
— Ма, можно я тоже… пойду на улицу? — заикнулась я.
Но про это можно было не спрашивать — пора и честь знать.
— А все-таки я тоже помогала победить, — пробормотала я, засыпая. — Два часа!
За окном бурлил ликующий город.
Бабушка засмеялась, не разжимая губ.
Бабушка и «Битлз»
— Девочку обязательно надо родить, — наставляла бабушка. — Девочка всегда будет с мамой, а мальчика заберут — и жди потом, когда он про тебя вспомнит.
— Что-то мне девочек не особенно хочется, — с сомнением возразила я. — Девочкам ничего нельзя, вообще! Все только и следят, чтобы они чего-то не натворили. Никакой свободы, одни обязанности. Почему мне нельзя велосипед купить?! Потому что я — де-е-е-евочка. Тьфу.
— Да, девочкам труднее жить, — неожиданно согласилась бабушка. — Но ведь мы сильнее. Хоть мужчина — умнее, а женщина — сильнее. Она не сломается, а только согнется. Девочки умеют рожать людей, а мальчики — нет. Дался тебе этот велосипед! — вдруг рассвирепела она.
— А что в нем плохого? — удивилась я.
— Как что плохого? — раскричалась бабушка. — Ну кто тут еще в твоем возрасте шлендрает на велосипеде?! Девочки в твоем возрасте приданое собирают, а ты что делаешь? Порезала тик для подушек на какое-то дурацкое расфуфыренное платье! И не носишь его даже!
— Приданое, — закатила я глаза, — и что туда надо собирать? Подушки и сервизы?
— И подушки, и сервизы, — не сдавалась бабушка, — и полотенца, и постельное белье! А ты что сделала?
— А что я сделала?
— Я тебе два комплекта подарила индийского белья, с фиалками, а ты их немедленно напялила и спать завалилась!
— Ой, какие они красивые, ты моя любимая, — кинулась я целовать бабушку.
— Уйди, уйди, негодяйка, — закрылась бабушка ладонями, — что за привычка лизаться! Охота тебе сморщенную старуху целовать! Ты мне зубы не заговаривай, лучше скажи, что у тебя тут висит, а? — Бабушка презрительно указала на плакат «Битлз», подаренный мне Иркой. — Придет кто-нибудь и посмотрит на девичью комнату, а у тебя тут мужики посторонние висят!
Мужики с плаката стеснялись своих длинных волос и желали смыться куда подальше.
— Ну кто сюда придет? — удивилась я. — Кого это чужого я впущу в свою комнату?
— Да мне самой на них смотреть страшно! Ночью встану, так они на меня смотрят, я каждый раз шарахаюсь!
— Дидэ, — с воодушевлением начала я, — эти ребята сделали самую лучшую музыку в мире. А вот этого, — показала я на Джона, — его вообще убили!
Бабушка охнула и посмотрела на портрет совершенно другими глазами.
— Господи, он молодой умер?!
Она провела рукой по плакату.
— Бедная, бедная его мать, и дети остались?
— Матери нет давно, а дети остались, да. И жена. — Бабушкино сочувствие напомнило совсем недавний черный день, когда программа «Время» сообщила: Джона убили.
В школу мы пришли в трауре, а Вадик вообще в очках с темными стеклами. Я читала на переменах в радиоузле поминальную речь, и после крутили «Имеджин». Директор прибежал взмыленный, расшвырял толпу сочувствующих возле дверей радиоузла и потребовал ответа за самоуправство.
Мы отбрехались тем, что Джон погиб за идеи свободы от рук ЦРУ. Теперь приходилось отмазывать его перед бабушкой.
— Господи, как земля таких носит, кто молодого не пожалеет и жизни лишит, Господи, — причитала бабушка. — Да чтоб я его землей засыпала, чтобы ему завтрашнего утра не видать, ублюдок, отродье и сатана, чтобы собаки на его могиле лаяли!
— Его убийца сидит в тюрьме и долго еще не выйдет, — утешила я бабушку, пока она не разошлась.
— Да чтоб этому кровопийце никогда оттуда не выйти! А брат или сестра есть у него? — продолжала выпытывать бабушка про Джона, как будто он был ее дальний родственник.