– Я не виновата в том, что с ними случилось.
Вот только в моем голосе не слышно убежденности, потому что я с ней отчасти согласна. Из-за меня Джастин в больнице, и, вероятно, из-за меня умер брат.
– Ты токсичная, – шипит она. – Ты была токсичной, как только появилась из моей утробы. Лучше не попадайся мне на глаза.
Женщина рядом с ней – которая никогда прежде меня не видела – энергично кивает.
– И держи своего парня подальше от Джастина.
– А ты, должно быть, его девушка? – ехидно спрашиваю я. – Удивительно. Ты где-то на пятнадцать лет старше, чем ему нравятся.
Мать бьет меня так быстро, что я не успеваю подготовиться.
В левом ухе звенит, щека горит, и мгновение я просто стою, ошарашенная. Пощечины на протяжении всей жизни должны были приучить меня быть всегда настороже, но за два года с Алленами я расслабилась. Я почти забыла, что есть люди, как мать, которые думают, что, дав тебе жизнь, они автоматически получают право бить тебя, когда и где им вздумается.
Рука так и чешется залепить ей в ответ, дать ей попробовать собственное лекарство, но она все еще мой законный опекун, и осталось еще несколько месяцев до моего совершеннолетия, которые она может сильно усложнить, если захочет.
Поэтому я сдерживаюсь, но делаю один большой шаг, пока не оказываюсь с ней лицом к лицу.
– Я веду счет, Эми. – Я никогда больше не назову ее мамой. – Я запомню каждый твой удар. А когда придет время, я, черт возьми, отплачу тебе за каждую пощечину.
Я прохожу мимо нее, врезаясь в ее плечо с такой силой, что она натыкается на девушку Джастина.
– Ты гребаная стерва! – кричит она у меня за спиной, и прохожие поворачиваются, чтобы поглазеть. – Мне следовало сделать аборт!
Я иду, не останавливаясь, к велосипеду, будто не слышу ее. Отстегиваю замок, выезжаю с парковки и только когда оказываюсь за углом, слезаю с него и валюсь на землю.
Эта поговорка про палки и камни[8]просто чушь собачья. Слова причиняют самую жуткую боль, потому что они никогда, черт возьми, не исчезают. Не важно, что я заявляю миру: то, что сказала мать, или то, что сказал Джастин, – я хожу с этим, как с пятном, и знаю наверняка, что оно никогда не смоется.
Я киплю от злости – на всех них и на все то, что произошло, – но, когда слезы наконец высыхают, я чувствую начало чего-то другого, чего-то спокойного и обнадеживающего. Потому что, как бы это все ужасно ни было, в этом есть нечто прекрасное.
Наконец-то кто-то встал на мою сторону. Кто-то, кто знает, что произошло, и все равно встал на мою сторону.
Это позволяет мне надеяться на то, что, даже будучи запятнанной и токсичной, я смогу когда-нибудь стать любимой. Такое чувство, будто я уже любима.
Глава 15Сейчас
Когда гипсокартон прибит, Люк начинает помогать мне с грунтовкой.
Мы работаем в разных комнатах и едва видим друг друга, но, когда встречаемся, я чувствую, что он пытается меня понять. У него тысяча уважительных причин ненавидеть меня, но сейчас появился один небольшой повод не делать этого, и у него не получается сопоставить эти противоречивые факты. Жаль, что он так просто не перестанет пытаться.
Когда заканчивается грунтовка, Донна просит нас съездить за ней вместе. Она весь день сидит в гостиной, перебирая фотографии. Я открываю рот, чтобы сказать, что нет никакой необходимости ехать вместе, или она могла бы поехать, а я осталась бы разбирать фотографии… но ее взгляд меня останавливает. Она до сих пор верит, что мы можем исцелить друг друга, даже несмотря на то, что мы с Люком едва разговариваем. Вряд ли я смогу убедить ее в обратном.
Мы едем в хозяйственный магазин, не говоря друг другу ни слова большую часть поездки, но как только паркуем машину, Люк поворачивается ко мне.
– Сколько из заработанного тобой в закусочной пошло мне на еду?
Я сдавленно смеюсь, открывая дверь ма- шины.
– Поверь, я больше не испытываю нужды в деньгах, если ты вдруг чувствуешь необходимость вернуть их мне.
Он кладет руку мне на предплечье.
– Почему ты не рассказала мне?
Я смахиваю его ладонь и вылезаю из машины.
– Ты делаешь из мухи слона. Ты выглядел так, словно умирал с голоду. Какой бы злодейкой ты меня ни считал, я не большой любитель наблюдать, как у кого-то наступает голодная смерть.
– Тогда взгляни в зеркало, – бормочет он.
Ха, черт возьми, ха, Люк.
Я вздыхаю с облегчением, когда мы оказываемся в тишине хозяйственного магазина, осматривая пустые проходы. Кроме парня на кассе, больше, кажется, никто меня даже не узнаёт. Люк берет грунтовку, а я хватаю хозяйственные салфетки. Он настаивает на том, чтобы оплатить, хотя я, вероятно, зарабатываю больше него.
Мы перекладываем покупки в багажник, когда я улавливаю звук щелчка камеры. Какой-то тупой мальчишка стоит с поднятым айфоном и даже не успевает опустить руку, как Люк сокращает расстояние и уже возвышается над ним.
– Удаляй, – рявкает он.
– Вы не можете заставить меня удалить снимок, – отвечает мальчишка. – Мы в общественном месте. Это законно.
Стоит отдать ему должное… нужно иметь огромное мужество или богатенького папочку, чтобы стоять и разглагольствовать о своих правах, когда над тобой нависает парень размером с Люка.
– Меня не волнует, законно или нет. Я не дам тебе сделать фото без ее разрешения. Удаляй.
Пацан собирается убрать телефон в карман, но Люк оказывается быстрее. Он выхватывает айфон и выходит на улицу, швыряя его в ливневую канализацию.
– Проблема решена.
Мальчишка что-то бормочет себе под нос, а Люк возвращается к машине.
– Не нужно было этого делать, – тихо говорю я.
Он опускает плечи, словно разочаровался сам в себе. Он не перестает защищать меня даже сейчас.
Хотя ради всеобщего блага я бы хотела, чтобы он перестал.
В тот вечер после обеда Донна усаживает нас за стол в гостиной.
– Посмотрите на фотографии, которые я нашла. Думаю, вы даже не помните, но в местной газете писали о сёрферах в Лонг-Пойнте и поделились со мной снимками.
На первой фотографии – единственной, которую они в итоге напечатали, – я стою между Дэнни и Люком, мы одеты в купальные костюмы, ветер развевает наши волосы. Дэнни улыбается в камеру, а я смотрю на Люка. Я совершенно точно помню, что чувствовала в тот момент: я не могла не смотреть на него и не подойти на шаг ближе. Я по полной использовала моменты, когда никто не смотрел, а потом долго и отчаянно по нему вздыхала.
Я до сих пор так себя чувствую. Когда вижу, что он тянется к чему-то рукой, с трудом сдерживаюсь, чтобы не провести пальцами по его венам. Когда он садится, с трудом сдерживаюсь, чтобы не прильнуть губами к его макушке и не проверить, до сих пор ли его волосы пахнут солью и тем шампунем, которым он раньше пользовался. Когда он входит в комнату, из последних сил борюсь с желанием подойти к нему и положить голову ему на грудь.
Я борюсь изо всех сил, как и раньше, чтобы скрыть свои чувства. До этого момента я просто не осознавала, что у меня это так… плохо получалось. Интересно, сейчас все так же?
Люк достает следующую фотографию, и по моим рукам бегут мурашки. Мы с Дэнни улыбаемся в камеру, а Люк смотрит на меня – точно так же, как я смотрела на него на предыдущем снимке.
Господи, неужели Донна правда этого не видит? Неужели Дэнни этого не видел? Так, черт возьми, очевидно, что между нами было. Если бы они догадались об этом, всей беды можно было избежать. Я бы просто была девушкой Дэнни подросткового возраста, которая больше никому не интересна и от которой он спокойно избавился.
А Люк и я… Я не знаю. Не знаю, кем бы мы могли стать. Все эти сослагательные бы – для Дэнни, для меня, для Люка – грозятся раздавить меня.
– Пойду-ка я спать, – шепчу я, а Донна похлопывает меня по руке, отдавая должное не за ту печаль, о которой она думает.
Мне удается почистить зубы и раздеться до того, как начинают литься слезы. Я плачу в темноте и спрашиваю себя, как вообще возможно, что спустя все это время ничего не изменилось. Я до сих пор плачу не из-за того парня. Я до сих пор чувствую, что умру без него.
Меня будит звук открывающейся двери. Пол громко скрипит под ногами Люка, когда он приближается в одних пижамных штанах. Я втягиваю воздух при виде него – накачанных мышц, широких плеч и того, как его штаны свисают с узких бедер.
Мы встречаемся взглядами, сердце бешено колотится, но я не могу отвести взгляд.
Я никогда не ощущала такого жжения при виде Дэнни. Чувствую себя на пределе, а жжение продолжается, нарастает, вызывая лихорадку, ослепляя. К тому моменту, как он доходит до кровати, я до такой степени взвинчена, что уже не могу сказать нет. Неспособна на это.
Пока он разглядывает меня, у него раздуваются ноздри, будто он ненавидит меня или себя за то, что вот-вот произойдет.
Мне все равно, ненавидишь ли ты меня, Люк. Просто не останавливайся. Не уходи.
Он забирается на кровать, заключая меня в плен – упирается руками по обе стороны от моей головы. Потом он плотно прижимает губы к моим, словно не было всех этих лет. Его поцелуй полон жара, язык жаждущий, рука зарывается в мои волосы.
От него пахнет так же, как всегда, – сочетание запахов кожи, мыла и песка, которое всегда его отличало. Я дышу глубоко, желая сохранить этот аромат навсегда, желая, чтобы все замедлилось и в то же время ускорилось, пока у одного из нас не проснулась совесть.
Люк приподнимается только для того, чтобы откинуть разделяющее нас одеяло. Его возбужденный член упирается мне в живот, твердая грудь давит вниз. Он скользит рукой мне под бра, обхватывает одну грудь, сжимая и пощипывая сосок, заставляя меня тихонько вскрикнуть.
Затем он стягивает бра и припадает ртом к груди, посасывает ее, пока я выгибаюсь навстречу ему, молча умоляя о большем, но не желая попросить вслух.