разговаривают как дети, у которых есть деньги, – играют в гольф; сравнивают, где лучше кататься на лыжах, – в Парк-Сити или в Теллерайде; спорят, какой из Гавайских островов лучше, – Кауаи или Мауи, – а Харрисон ездит на новом BMW. Меня часто удивляет, что они мне симпатичны, но это правда так. Они ко всем добры, даже к Грейди – не обращают на него внимания, когда он ведет себя как высокомерный придурок, – и подбадривают Люка по-братски.
У них точно есть возможность выручить Люка, поэтому, когда все в сборе, я взволновано и демонстративно прочищаю горло. Я рада, что Грейди сегодня нет и он не слышит, как я умоляю и признаю свое поражение.
– Люку нужны новые доски, – объявляю я, – для предстоящих соревнований.
Все смотрят на меня, удивленно моргая. Обычно я мало говорю.
– Я думал, ты зарегистрировался в GoFundMe? – спрашивает Люка Калеб.
– Не очень удачно пошло, – смущенно отвечает Люк. – Не парьтесь.
– Ты же нормально зарабатываешь на стройке, так ведь? – спрашивает Бэк. – Ты как минимум должен был уже наскрести на приличный шортборд.
Люк сдержанно кивает.
– Да, но мне нужно оплачивать проживание во время учебного года. Серьезно, все нормально. Со мной все будет в порядке.
– Нет, не будет, – отвечаю я, прежде чем успеваю остановиться. – Ты сейчас в невыгодном положении на всех соревнованиях. Я слишком сильно давлю, но вообще-то это тебе нужны эти долбаные доски.
Он бросает на меня взгляд, который просит оставить все как есть, а другие ребята таращатся на нас, возможно, удивленные тем, что я продвигаю интересы Люка, хотя обычно веду себя так, словно его не существует.
Чувствую себя полной идиоткой, но на следующее утро на счете Люка в приложении три штуки от анонимного дарителя. Я понимаю, что готова была бы несчетное количество раз чувствовать себя идиоткой, лишь бы увидеть выражение гордости на лице Люка неделю спустя, когда он вытаскивает из джипа только что купленный за тысячу долларов шортборд «Призрак» фирмы Pyzel.
Он с любовью проводит рукой по эпоксидной поверхности.
– Разве она не прекрасна?
– Значит, она – это она, да? – дразню я.
Он ухмыляется.
– Не только.
В субботу мы едем смотреть, как он катается на сёрфе. Разница шокирует. Он сильно развил свои навыки по сравнению с прошлым годом, но на новой доске выглядит еще круче. Он выходит из воды с улыбкой от уха до уха, как ребенок рождественским утром с игрушкой, которая оказалась даже круче, чем он себе представлял.
Я первая, кому он улыбается, выходя на берег.
«Твоя очередь, – говорит эта улыбка. – Отправляй свои записи».
Может быть, он прав. Может быть, мы оба и впрямь сможем выбраться отсюда.
Я сижу в одиночестве на заднем дворе, пытаясь сделать хорошую запись новой песни, когда Дэнни выходит на улицу. У него больше свободного времени этим летом, потому что днем он набирает нужную форму для футбола, а не занимается сёрфингом. Он считает, что я должна уделять все свое свободное время ему, и мне с трудом удается не злиться из-за этого.
Он садится на траву и внимательно слушает. В его поведении нет ничего, что говорило бы о раздражении, но я все равно его ощущаю. Учитывая, что он никогда не одобрял мою музыку, я имею все для этого основания. Он ни разу не спросил меня про микрофон или записи.
Он поднимается, когда песня заканчивается.
– Новая?
– Да. – Интересно, он слышит нотку вызова в моем голосе?
– Приятная, – мягко произносит он. – Я только не пойму, почему у тебя все песни такие депрессивные. У тебя ведь достойная жизнь.
Я думаю о Люке в закусочной сегодня утром, загорелом и сияющем. Когда я подошла к его столику, в уголках его глаз появились морщинки – он был рад меня видеть. Он сказал, что напевал кусочек моей новой песни, пока ждал волну.
– Все слышали, как я пел ту строчку про снег, – сказал он. – Они начали обзывать меня Санта-Клаусом. Надеюсь, это не новое прозвище.
– Не знала, что ты умеешь петь.
– Я не умею, – ответил он. – И об этом мне тоже сказали.
Боже, в тот момент эмоции захлестнули меня с головой. Я даже не понимала, как они выплеснутся наружу, – через смех или слезы.
Слова Дэнни вызывают обратную реакцию. Они опустошают. И от этого определенно хочется разреветься.
Я сажусь немного попрямее.
– В жизни каждого есть и плохое, и хорошее. Просто мне нравится именно такая музыка.
Он отклоняет мое объяснение, дружелюбно пожимая плечами. Дэнни не любит спорить, но это впервые возмущает меня – то, что он предпочитает не придавать значения этому разговору, как будто он прав, а я нет.
– Ну, я рано пришел домой, нас ждут записи нескольких шоу. Стоит воспользоваться моментом.
Я бы хотела отказаться, но не могу, потому что это его дом, его правила. В этом и был смысл сказанного, не так ли? Если он хочет провести со мной время, я должна бросить все в ту же минуту, как он появляется.
Наступит ли когда-нибудь время, когда мне будет позволено иметь собственные предпочтения? Когда я перестану быть везунчиком? Когда я смогу выбрать шоу или вообще ничего не смотреть, если не хочу?
– Я спою еще одну песню, – отзываюсь я. Это бунт наименьшего размаха, и все же я замечаю вспышку раздражения в его глазах, перед тем как он целует меня в макушку и говорит, что будет ждать внутри.
Я с трудом сглатываю, когда за ним закрывается дверь. На самом деле я не планировала играть еще одну песню, и сейчас все, что приходит на ум, – тяжелая музыка, написанная не мной. Я начинаю играть старую бешеную песню Smashing Pumpkings – альтернативной американской группы, и, когда заканчиваю, чуть ли не плачу. Какого черта я делаю? Как вообще я могу злиться на Дэнни, когда он столько мне дал?
Я кладу гитару на траву и обхватываю голову руками, но резко их отдергиваю при звуке приближающихся шагов. Люк выходит на свет, только после душа, весь сияет после дня, проведенного на улице.
– Что не так? – требует он ответа. Его тон не оставляет мне возможности отнекиваться, что я с огромным удовольствием сделала бы.
– Дэнни сказал, что мои песни депрессивные и что он не понимает почему, ведь у меня действительно хорошая жизнь.
Дело в несколько большем, но я не могу выразить словами остальное. Или, может быть, считаю эти слова своего рода предательством по отношению к Алленам. Я устала все время чувствовать себя в долгу. Я устала чувствовать, будто у меня нет права голоса.
Люк подходит ближе.
– Он не понимает тебя. Ничего не имею против Дэнни. Но он мыслит по-другому, не так, как ты или я.
Я поднимаюсь вместе с гитарой.
– Что ты имеешь в виду?
Его взгляд опускается на мои губы, медленно, словно ласкает их.
– Он не хочет глубины, Джулиет, она не нужна ему. Не всем это нужно. Есть люди, которые скользят по поверхности всю свою жизнь. Но ты не из их числа. Поэтому ты пишешь горько-сладкую композицию, наполненную кучей смыслов, а он выдает только одно слово – грустная, и Донна сказала бы то же самое. Это не значит, что они правы, и поэтому ты должна прекратить их слу- шать.
– Я им многим обязана. Я не могу просто взять и… не слушать.
– Какие-то их действия пошли тебе на пользу. Но это не значит, что так будет всегда. Ты не можешь позволить им держать тебя в заложниках.
– В заложниках? – повторяю я со смущением и раздражением одновременно. – Разве я выгляжу как заложник?
Он подходит так близко, что я ощущаю тепло его кожи, чувствую запах шампуня и легкий аромат солнцезащитного крема.
– Ты выглядишь как нечто редкое и дикое, – шепчет он, убирая прядь волос с моей щеки. У меня перехватывает дыхание от прикосновения его пальцев к коже. – Что-то, что они заперли в клетке. И я думаю, ты почувствовала такое облегчение, найдя безопасное место, что даже не поняла, где на самом деле оказалась. Я подумал, что смогу спасти тебя, если приеду этим летом, но даже если кто-то открывает клетку, у тебя самой должно быть желание улететь, Джулс.
Он сглатывает и отходит от меня, опустив глаза, словно сказал слишком много.
И я почти уверена, что так и есть.
Глава 21Сейчас
Я просыпаюсь в своей постели. Прошлой ночью, когда все случилось, я не стала задерживаться, и Люк не сказал ни слова, когда я тихонько уходила. Естественно, ему, как никому другому, известно, чего от меня ожидать, но когда я вхожу на кухню, то замечаю что-то в его взгляде, чего раньше там не было.
Во мне тоже будто что-то изменилось. Я знаю, что такого не должно быть – я не могу допустить, чтобы что-то изменилось, – но я снова ощущаю себя живой, будто меня окунули в ледяную воду, а затем вынесли на солнце. Кровь, которая вяло текла по венам несколько недель назад, сейчас словно ускорилась, помолодела, взбодрилась и преисполнилась неоправданной надеждой.
Донна улыбается мне из-за стола и машет рукой, приглашая поесть с ними блинчиков.
– Ты обретаешь здоровый вид, – замечает она. – Рада видеть румянец на твоих щечках.
Лицо у меня горит, и я изо всех сил стараюсь не смотреть на Люка.
– Я только что рассказывала о близнецах, которые приедут сразу после церемонии открытия. – Она кладет мне на тарелку три блинчика, а потом протягивает папку. – Им столько же лет, сколько было тебе, когда ты приехала к нам.
Я открываю папку, хмурясь при виде фотографии.
– Они выглядят совсем маленькими. Ты уверена, что им по пятнадцать?
Ее улыбка становится печальной.
– Милая, пятнадцать – это и правда мало. Ты выглядела так же, когда появилась у меня на пороге, я точно тебе говорю.
Я приподнимаю бровь в немом несогласии. Мысленно в пятнадцать я ощущала себя взрослой, может быть, из-за испытаний, выпавших на мою долю. Я никак не могла быть такой маленькой и неуверенной, как эти дети на фотографиях.