— Ну… ладно. А рыбка-то где?
— Я…
— Что?
— Мы…
— Что?! Говори быстро!
— Мы ее отпустили. Насовсем.
— Что ты наделал! — Казалось, таз над головой лопнет от звона.
— А что?! Вы же говорили, она вам не нужна!
— Балда! — Это Гурский впервые в жизни обругал его. — Ну-ка давай к нам, быстро!
— Куда? Вы где? Я же не знаю…
— Иди к Степану! Он у себя… — И молчание.
Шурка медленно поставил на половицы горячий таз. Оглянулся на неподвижную бабу Дусю. Словно попрощался… И с опущенной головой вышел по лестнице во двор.
8. Неотвратимость
Дядя Степа ждал Шурку у крыльца. С лицом важным и непроницаемым. Крепко взял его за руку, повел. Шурка двигался, обмякший и виноватый, как пацаненок, пойманный в чужом саду (было однажды в жизни такое, давным-давно).
Вошли в гараж, обогнули снятый с колес «москвичонок». Здесь, у задней стены, виднелся в щербатых половицах закрытый люк. Дядя Степа наконец отпустил Шурку. Нагнулся, потянул скобу. Отвалил крышку. Все это медленно, с какой-то особой значительностью.
Из люка пахнуло зябкостью. А от дяди Степы — водочкой, когда он сумрачно приказал:
— Спускайся. Я за тобой…
Шурке в голову не пришло спорить и сопротивляться. Он двигался обреченно.
Вниз вели железные скобы, как в колодце. Когда Шурка, держась за край люка, ступил на верхнюю скобу, ему послышалось со двора:
— Ты куда повел ребенка, ирод проклятущий?!
Баба Дуся. Но это уже далеко, в другом мире.
…Шурка ушел из дома без майки и рубашки, без кроссовок. Тонкие скобы больно давили на босые ступни, землистый холод прилипал к телу. Шурка мелко дрожал — пока спускались, пока шли по низкому кирпичному коридору, перешагивая через трубы и балки. Степан светил через Шуркино плечо фонариком. Тяжело сопел.
Коридор повернул и уперся в стену с дверью. Дверь была обыкновенная, квартирная. Обитая тонкими рейками.
— Все, — насупленно сообщил Степан. — Заходи. А мое дело кончилось. Как говорится, ауфвидерзеен и гуд-бай… — И он вразвалочку ушел за поворот.
Первым желанием было — кинуться следом. К люку, к свету, на знакомый двор! Шурка даже качнулся. И замер. Потому что разве убежишь? От Гурского, от судьбы…
Над дверью горела матовая лампочка. На косяке белела кнопка звонка. Шурка вздрогнул последний раз, сильно вздохнул и нажал кнопку.
Тихо было, дверь не шевельнулась. Шурка надавил опять. Подождал. Потянул ручку. Дверь легко отошла.
За ней был тамбур, в нем еще одна дверь, приоткрытая. Из-за нее пробивался свет. Шурка толкнул ее, шагнул через порог.
И оказался в комнате.
Комната была обычная. Пожалуй, только чересчур богатая: с пушистым ковром, с мягкой мебелью и узорчатыми шкафами. С картиной в золоченой раме (на полотне — темный пейзаж с парусами).
Но вот что было и обыкновенно, и непонятно сразу: в окна сквозь густую зелень бил солнечный свет! Здесь, под землей…
Или не под землей? Может быть, уже и не на Земле?
Дальний угол комнаты закрывала зеленая занавесь. Она странно колыхалась и была как бы подернута туманом.
Из-за нее-то и вышел Гурский. Сел за обширный, резьбою украшенный письменный стол. К Шурке лицом. Подпер кулаками заросшие шерстью щеки. Глянул ярко-синими глазами. Без упрека, по-доброму, но грустно.
— Садись в кресло, Полушкин.
Шурка осторожно прошел по мягкому ковру. Сел на краешек податливого кресла.
— Да садись как следует, удобнее. Лезь с ногами, — добродушно посоветовал Гурский. — Разговор будет долгий.
Шурка опасливо шевельнул пыльными ступнями:
— Грязные ноги-то…
— Какая разница. Это же все — вещи временные. Пристанище на час…
Шурка не понял, но послушался. Забрался в кресло с ногами, уютно уткнулся плечом между высоким подлокотником и спинкой. И… перестал бояться.
Стало спокойно и хорошо. Как в прежние времена, в клинике, когда его навещал Гурский.
И Шурка вдруг понял, что соскучился по Гурскому. Что он… любит этого уверенного и доброго бородача. И даже Кимыч, который возник за плечом у Гурского, ему тоже приятен.
Шурка Кимычу, однако, не был приятен. Кимыч хмыкнул:
— Явился. Я же, Иван Петрович, вас предупреждал…
Иван Петрович Гурский — великий ученый, хирург-волшебник и галактический корректор — потерзал пятерней бороду. Отвел от Шурки ультрамариновые глаза. Спросил, будто против воли:
— Как у тебя, Полушкин, хватило ума делать эту операцию? На себе…
Кимыч хмыкнул опять:
— К чему теперь слова…
— Да, пожалуй, — отозвался Гурский с неожиданным стариковским кряхтением.
Шурка опять ощутил неуютность. Осторожно огрызнулся:
— Все ведь кончилось нормально.
Гурский откинулся на стуле (Кимыча отшатнуло). Положил на стол сжатые кулаки — будто академик Павлов на известном портрете.
— Могло кончиться и не нормально… Да и ничего не кончилось. Ведь рыбка-то уплыла!
— А что с ней было делать?.. И что вам вообще от меня надо?! — Шурка своей обидой заслонился, как щитом. — Я сделал все, что вы велели! А чтобы беречь рыбку после этого, вы не говорили! Вы сами виноваты!
— Это верно… Однако тебе тоже надо было думать…
Виноватость Гурского слегка утешила Шурку. Он сказал уже снисходительно:
— Ничего же страшного не случилось.
— Откуда ты знаешь?.. Откуда мы знаем… Не случилось пока. Эта «рыбка» — генератор колоссальной межпространственной энергии. И теперь он бесконтролен, лишен программы. И может вытворить все, что угодно… Захочет — прорастет невинным цветочком на берегу ручья, а захочет — рванет так, что ваша планетная система посыплется, как порванные бусы…
Шурка вспомнил, как они махали вслед алому вуалехвосту. Улыбнулся и сказал уверенно:
— Не рванет. Он же благодарен за свободу.
— Дурень ты… — вздохнул Гурский. Почти как баба Дуся. А Кимыч иронически изогнул губы и брови. Нагнулся, что-то шепнул Гурскому в ухо.
— Вот именно, — кивнул тот. — Это самое грустное. С нынешним твоим сердцем ты не сможешь жить у нас.
— Ну и не надо! — Шурка протестующе забарахтался в кресле. — Я и не хочу! Мне здесь… лучше всего на свете!
— Но ты же хотел на Рею! — Это Кимыч. Неожиданно тонким голосом.
— Я давно уже передумал!
Гурский и Кимыч посмотрели друг на друга. На Шурку. Гурский медленно, очень весомо проговорил:
— Поймите, Полушкин. Никакого «здесь» скоро не будет. Вообще. Совсем. Ваша планета перешла грань возможного. Негативные явления превысили все допустимые нормативы…
— И даже недопустимые, — глядя в пространство, выдал Кимыч.
— Что? Я не понимаю… — жалобно сказал Шурка. Хотя, кажется, понял. И опять обессилел от вязкого страха.
Гурский смотрел в стол.
— Выхода нет, Полушкин. Зла накопилось столько, что болезнь стала смертельной. Этим злом планета отравляет себя, как гангренозный больной — собственным ядом. И ладно бы, черт с вами. Но эта зараза ползет по Кристаллу. И потому — пора кончать.
— Как… кончать? — только и смог пролепетать Шурка. Ему почудилось, что сейчас Гурский нажмет кнопку — и ахнет всепланетный ядерный взрыв.
— Не бойся, — ухмыльнулся Кимыч.
И Шурка разозлился. Собрал остатки гордости. Перестал ежиться, спустил с кресла ноги.
— С чего вы взяли, что я боюсь?
— Вот и хорошо, — покладисто сказал Гурский. — С Землей не случится ничего плохого. Мы просто отведем ее по ВВ назад.
— По… какому ВВ?
— По Вектору Времени. В эпоху динозавров, когда людьми здесь еще не пахло. И дадим возможность вашему шарику покатиться в своем развитии по более достойному пути… Понимаешь, Полушкин, планета сохранится, но история у нее будет другая. Без нынешней крови…
— Значит… и без нынешних людей? — догадался Шурка.
— Естественно.
— Вы… не имеете права!
— Это не мы, Полушкин. Это вывод Космического Разума, диктующего общие закономерности развития.
— Но вы же этим самым переносом… к динозаврам… убьете всех! Вы… хуже Гитлера и Сталина!
— Да кого же мы убьем? Ты пойми. Сделай усилие и вникни, Полушкин. Будет более ранняя эра. Получится, что этих людей просто никогда не было.
Ох и тошно стало Шурке. Пусто-пусто…
— Совсем никого?
— Разумеется.
— И… папы и мамы?
— Ну, что поделаешь… Их ведь, Полушкин, и так нет…
— Но тогда получится, что не могло быть и меня!
Гурский и Кимыч снова переглянулись.
— С вами, Полушкин, вопрос особый. — Гурский опять суховато перешел на «вы». — Непростой вопрос. Вы теперь вне обычных земных законов. Уже на иной ступени бытия… Но дернуло же вас отпустить рыбку и вырастить земное сердце! Ума не приложу, как тут быть.
Кимыч вдруг сказал, глядя перед собой:
— Вы знаете, как быть, Иван Петрович. Только не решаетесь. Вариант пятой грани.
— Это сожрет всю резервную энергию…
— Но разве Полушкин не заслужил? Он сделал то, чего не могли мы…
— Да… хорошо. Готовьтесь, Полушкин.
— К чему?..
— К уходу, мой мальчик, — очень мягко сказал Гурский. — Так надо.
— Прямо сейчас? — Шурка вновь съежился в уголке кресла. Машинально.
— Да… Хотя понятие «сейчас» в данном случае теряет смысл.
— Но я не хочу… один…
— С нами, — буркнул Кимыч.
— А… можно взять бабу Дусю?
Гурский и Кимыч молчали.
— И ребят… — шепотом попросил Шурка.
У Кимыча слегка одрябло лицо. Сморщился лысый лоб. И впервые прозвучала в голосе виноватость.
— Евдокия Леонтьевна не захочет оставлять свой дом и привычную жизнь. А ребята — своих отцов и матерей. А те — других родных. И друзей. И потянется бесконечная цепь… Где напасешься энергии? На тебя-то и на нас еле-еле…
— Я не пойду с вами!
— Тогда исчезнешь… — Гурский с усилием встал.
Шурка тоже вскочил.
— Значит, вы мне врали!
— Мы никогда не врем, — сказал Кимыч своим прежним бесстрастным тоном.
— Врали! Вы говорили, что с Землей ничего не сделаете без моего согласия, а сами…