Лето кончится не скоро — страница 13 из 16

— Я… под насыпью. Там такая железная труба. Наверно, для весенних ручьев. Почти вся заросла. Я раздвинул бурьян и нашел. Пролез…

Кудлатый присвистнул:

— Вот, значит, где!

— Никому не говори про трубу, — не строго уже, а по-приятельски попросил Белобрысый.

— Никому на свете!.. Я знаете почему наткнулся на трубу? Я искал щенка… Скажите, пожалуйста, вам не встречался рыжий щенок с черным пятном на ухе? Уши лопухастые, а шерсть мохнатая…

Белобрысый и Кудлатый переглянулись. Кудлатый мигнул и приоткрыл рот. Белобрысый быстро сказал:

— Нет. Рыжий с пятном не встречался ни разу.

— Теперь уж, наверно, не найти, — вздохнул мальчик. — Пол-лета прошло… Он подрос и меня, конечно, не узнает. Я думаю: хоть бы его добрые люди подобрали. Чтобы жилось хорошо…

— Наверно, так и есть, — глядя в сторону, сказал Кудлатый.

— А город ваш… никто-никто не видел, кроме вас и меня?

Белобрысый отозвался чуть виновато:

— Нам не жалко, если бы приходили и смотрели. Но ведь разорят в момент.

— Я понимаю…

Они перенесли палку на сотню метров против ветра. И змей остановился в зените, прямо над площадью Часов. Двое друзей и мальчик в «мультяшной» одежонке сели на корточки у красной крепостной стены.

— Я знаете что могу? Я могу делать вот такие крошечные вертушки! Из бумаги и пленки. Их можно поставить на крышах… Можно?

— Давай, — сказал Кудлатый.

— Неплохо бы и мельницу ветряную сделать, — заметил Белобрысый.

— Это я тоже могу!

…Скоро в городе с площадью Часов шла дружная работа. Сквозь бурьян и татарник слышны были голоса. Изредка перебивал их смех. Чаще всех смеялся хозяин змея — безбоязненно и доверчиво.

Если бы он знал, как далеко по Вселенной разносится его смех! И какие космические устои он рушит…

Глава 2В ЗАРОСЛЯХ ИВАН-ЧАЯ

1. Голубая гроза

Баба Дуся не боялась почти ничего на свете. Лишь два страха временами портили ей жизнь.

Во-первых, всю весну ее грызло опасение, что могут отобрать Шурку. Как привезли однажды, так и увезут — в далекий интернат, в город с длинным нездешним названием. Скажут: старая ты, чтобы растить и воспитывать мальчишку…

Но люди, что в марте одарили бабу Дусю внуком, к июню привезли и документы.

В первой справке говорилось, что Александр Полушкин есть ее, Евдокии Леонтьевны, вполне законный несовершеннолетний родственник. И что она, гражданка Е.Л. Смирина, полноправная Шуркина опекунша.

Другая бумага давала гражданке Смириной право получать на Шурку денежное пособие.

А третий документ предписывал директорше ближней школы принять первого сентября Александра Полушкина в седьмой класс в связи с переездом на данное место жительства.

И примет, никуда не денется. Тем более, что город с бывшим Шуркиным интернатом после недавних политических трясок оказался на территории другого суверенного государства. Там, разумеется, хватает беспризорников и без Полушкина…

Причина для беспокойства исчезла. И Шурка несколько раз подъезжал к бабе Дусе:

— Ну, теперь-то уж скажи, что за город. Чего ты боишься?

— Придет время, сам вспомнишь. А пока, чем меньше знаешь, меньше рассказывать будешь. Оно и спокойнее…

— Да кому мне рассказывать-то!

Шурку брала досада. Он морщился, напрягал память, но почти сразу начинался в ушах беспорядочный звон. Будто кто-то спускал с высоты до земли сотни металлических нитей с бубенчиками. За этой звенящей завесой пряталось многое из того, что случилось раньше. А если Шурка не отступал, начинало болеть в левой стороне груди. Словно там было, чему болеть…

Шурка встряхивал головой. Звон затихал. И Шурка возвращался к нынешней нехитрой жизни…

Короче говоря, страх бабы Дуси насчет Шурки оказался не очень длинным.

Однако на смену ему подоспел, ожил другой — стародавний и неистребимый.

Июнь пришел жаркий и влажный. Чуть не каждый день накатывали грозы. А молниями и громом баба Дуся была напугана с детских лет на всю жизнь.

Едва начинало погромыхивать, она закрывала форточки, проверяла в дымоходе вьюшку и запирала на все крючки и задвижки наружную дверь (что, сами понимаете, было уже сплошной бредятиной).

Потом баба Дуся укрывалась в кухоньке с наглухо зашторенным окном и звала Шурку к себе — бояться вдвоем было легче.

Но Шурка не боялся.

Когда за окном грохало, а баба Дуся крестилась и шептала: «Ох ты, Господи, грехи наши», Шурка пытался воззвать к ее рассудку:

— Ну при чем тут твои грехи! Это же природа! Летом всегда бывают грозы, пускай хоть все на свете сделаются безгрешные…

— Ох, да помолчи ты, окаянная сила…

А за окном опять: бух! трах!

— Господи-светы…

— И ни при чем тут Господи, это атмосферное электричество.

— Да без тебя знаю, что атмосферное! Оно и страшно. Господь-то, он милостив, а электричество это лупит куда ни попадя. На той неделе у рынка киоск молнией спалило…

— Подумаешь, киоск! Всего один. А рэкетиры этих киосков семь штук подряд сожгли на улице Красина. Да еще склад подорвали с парфюмерными товарами. На два квартала вокруг тройным одеколоном пахло. Пьяницы сбегались, неразбитые флаконы искали…

— Ох, Шурка, это ты меня заговариваешь, чтобы о страхе забыла.

— Ну да!.. Но о пьяницах — правда. Спроси дядю Степана, он тоже туда ходил… Баб-Дусь, да не бойся уже, пронесло. Слышишь, теперь совсем в отдалении гремит.

— Пронесло… Кабы последний раз это! К ночи небось опять нагонит.

Ночью было ей еще страшнее. Шурку ведь не станешь будить и к себе звать…

А он не спал. И слышал, как баба Дуся в своей комнатушке скрипит кроватью и шепчет молитву. Потом шепот стихал: баба Дуся накрывала голову подушкой.

Тогда Шурка вставал, отодвигал шторку, открывал форточку. Впускал в дом свежесть и грозовые вспышки.

Так было и в этот раз.

Гроза собралась к полуночи. Гремело пока не очень сильно, зато взмахи голубого света то и дело распахивали небо. И открывались в нем облачные материки: выпуклые рельефы бирюзовых горных массивов, лиловые провалы и зубчатые вершины, окутанные сизым дымом. И серебристые смерчи космических размеров. Смерчи казались неподвижными. Все казалось неподвижным, как на гигантских слайдах. Потому что молнии вспыхивали на очень короткий миг. А когда одна вспышка гасла и сразу загоралась другая, картина была иной — словно в проекторе сменили кадр.

Эти синие и голубые, сизые и лиловые пейзажи были неземными. И Шурка подумал уже не первый раз: «Наверно, как на Рее. Она ведь тоже голубая…»

На ней — незнакомой, дальней, сказочной — небывалый простор аквамариновых вод, граненое стекло бирюзовых скал, хрустальные дуги мостов и блеск прохладных крутых водопадов… И солнце, похожее на люстру с тысячей сверкающих подвесок…

Полыхнуло несколько раз — без звука. Но когда упала короткая темнота, ударил такой треск, что старый двухэтажный дом содрогнулся всеми бревнами. Теплые половицы ударили Шурку по ступням, он подпрыгнул. И услышал, как на кухне сорвался с гвоздя латунный таз — это было продолжение грома.

Шурка выскочил на кухню. Таз на полу все еще вибрировал. И отражал вспышки. В желтой латуни они были зелеными. Показалось Шурке, что от металла идет тихий равномерный звон.

Правда?!

Шурка подхватил посудину и надел на голову. Запах кислой меди ударил в нос. А в ушах — сразу тишина. И пустота бескрайних пространств. И еле слышный шепот эфирных волн — Вселенная не спит.

— Алло… — неуверенно сказал Шурка. — Гурский… Это я, Полушкин. Гурский, вы меня звали?

Пространства молчали. Зато земной голос оказался неожиданно близким и сварливым. Плачуще-сварливым.

— Тебя зачем, окаянная сила, сюда принесло?

Баба Дуся — маленькая, круглая, в серой рубахе до пят — стояла в двери и мелко крестилась при каждой вспышке. Они загорались в ее толстых очках (без этих очков она — ни шагу).

— Я это… водички попить, — растерянно соврал Шурка.

— Из таза, что ли? Никак спятил…

— Он со стены грохнулся, я и поднял…

— А на башку-то на дурную зачем надел? Не знаешь разве, что молнии по металлу поперед всего лупят?

Да, видимо, она ничего такого не подозревала…

Шурка повесил таз, подошел, щекой лег бабе Дусе на пухлое плечо.

— Ба-а, ты такая храбрая, а грозы боишься, прямо как в детсадовском возрасте… — А в это время опять: бах! И трах, бух, грох!

— Пресвятая Богородица!.. Я храбрая с тем, с кем умею справиться. А с этой небесной страстью что можно сделать-то?

— У нас же громоотвод на крыше… Пойдем спать.

Он повел бабу Дусю в ее комнатушку. Укрыл одеялом, когда легла. Поплотнее задернул на окне занавеску.

— Шур, посиди тут на краешке, а? Одна-то я совсем сомлею со страху.

— Ага, я посижу.

Он присел у бабы Дуси в ногах, щекой прислонился к завиткам на спинке старомодной кровати.

Любил ли он бабку? Трудно сказать. Но все же как-то привязался за весну. Бывало, что скучал, если надолго уходила из дома. Как-никак единственная на свете родня, хотя и дальняя. Если, конечно, Шурку не обманули. Может, просто бабе Дусе заплатили как следует, чтобы признала его за внука. Им ведь ничего не стоит… Может, просто эта Евдокия Леонтьевна подошла им по всем условиям. Хотя бы потому, что оказался у бабки тот большой латунный таз: по нынешним временам вещь редкая, старинная…

Впрочем, Шурка думал об этом без грусти и тревоги, лениво. Что было, то было. И теперь — все к лучшему… В конце концов, баба Дуся его, Шурку, все равно любит как родного. Не по заказу.

Нельзя сказать, чтобы она его баловала. Бывало, иной раз и прикрикнет: «Ты будешь слушать бабку или нет? Вот скручу полотенце да этим полотенцем меж лопаток!..»

Шурка смеялся: «Не-е, баб-Дусь! Я же твой единственный любимый внук».

«Ну дак и что же, что любимый! Любимых-то ишшо больше надо держать в строгости».

Но строгости в бабе Дусе не было. Зато была крепкость характера. Потому что в жизни ей хватило всякого. В молодости побывала замужем, но детей не завела, а муж-пьяница скоро помер. С той поры вела Евдокия Леонтьевна жизнь одинокую. Помыкалась по разным городам и поселкам. Наконец лет двадцать назад получила комнату в этом доме. Комната была просторная. Евдокия Леонтьевна своими руками поставила дощатые стенки — разделила жилплощадь на две каморки да еще ухитрилась выгородить кухоньку.

Было время, сдавала она одну комнатушку студенткам здешнего педучилища. Но потом не стала.

— Уж больно они, нонешние-то, шалапутные стали…

Жила баба Дуся не бедно. До пенсии работала мастерицей в швейном ателье. Потом стали сдавать глаза. Но и сейчас, в своих толстенных очках, баба Дуся иногда садилась за работу по просьбе знакомых и соседок.

Соседи Евдокию Леонтьевну уважали, хотя за глаза порой называли Кадусей. То ли сокращенно от «бабка Дуся», то ли за ее малый рост и округлость — мол, совсем будто кадушка для квашеной капусты.

Да, ростом баба Дуся не вышла — невысокому Шурке чуть выше плеча. Но Шурка все равно признавал ее авторитет и сверху вниз на «баб-Дусю» не смотрел (по крайней мере, в переносном смысле). Разве что во время грозы…

Баба Дуся целыми днями хлопотала по хозяйству. Но Шурку домашними делами не перегружала. Хочешь — лежи на диване и читай, хочешь — гуляй, хочешь — телевизор смотри. Ну, а если посуду помыть да пол подмести — это разве большая работа?

Иногда по вечерам они вместе смотрели футбол. Баба Дуся болела за «Спартак», и Шурка делал вид, что он болеет за ту же команду, хотя было ему все равно. Случалось, что беседовали: бабка рассказывала о своем житье-бытье, а Шурку иногда просила:

— Ты рассказал бы чего-нибудь еще про греческих богатырей. Про Геракла там да про этих, про кентавров. Очень даже занимательно…

Шурка без особой охоты, но не упрямясь, пересказывал ей мифы Эллады. Те, которые любил читать в прежней (уже такой далекой) жизни. Он понимал, что бабу Дусю не так уж волнуют эти истории. Просто она не хотела, чтобы он молчал весь вечер. Боялась, что придут к нему тоскливые мысли.

Но она зря боялась. Шурка жил спокойно и беззаботно. Oн теперь находил интерес и маленькие удовольствия в самых простых вещах. Мог, например, с увлечением наблюдать, как пухнет снежной шапкой на закипающем молоке пена. Радовался зеленым стрелкам овса, прорастающим в цветочном горшке рядом с геранью. Подолгу смотрел на облака, на воробьев, на девочек-дошкольниц, что прыгали на дворе через веревочку.

Ровесников для Шурки в двухэтажном четырехквартирном доме не нашлось. Так, мелкота всякая. Ну и ладно… А может, и это нарочно сделано, чтобы не было лишних контактов?

Гурский почти не беспокоил. За все время только два раза начинала тонко вибрировать на кухне латунь. Шурка хватал таз, опускал на голову.

— Гурский, это вы?

— Как дела, Полушкин?

— Нормально… Я что-то должен сделать?

— Ничего. Пока ничего. Живи спокойно.

— Ага…

Баба Дуся один раз это заметила, удивилась:

— Ты чего бормочешь под посудиной?

— Играю так… В космонавтов.

— Ну, играй, играй…

И Шурка жил дальше. Он чувствовал себя как пассажир на малолюдной пересадочной станции. Прежний поезд ушел, другой придет лишь завтра (или через неделю, или через год), и делать пока абсолютно нечего. Гуляй себе по окрестностям или гляди по сторонам. Слушай, как посвистывают птицы, как голосит в отдалении деревенский петух. Смотри, как растут в щелях рассохшейся платформы ромашки. Радуйся теплому дню и тому, что оставила тебя тоскливая хворь…

Гроза отодвинулась. Сполохи за шторкой были еще яркие, но гремело глухо. Баба Дуся уснула, как девочка, с ладошками под щекой. Очки соскользнули и лежали рядом на подушке.

Шурка осторожно положил очки на стул с бабкиной одеждой. На цыпочках ушел к себе. Лег не укрываясь. Воздух из форточки прошелся по телу мягким крылом. Прохладный, чистый.

…А на Рее всегда такая свежесть и чистота. И люди могут свободно летать над лагунами и водопадами со скалы на скалу.

«Реять над Реей…» Что-то похожее было в каких-то стихах. Только они про море и корабли, а не про планету.

Впрочем, никто, кроме Шурки, не зовет ее Реей. Во-первых, никто не знает. Во-вторых, земного названия у нее просто нет.

«А как она называется, ваша планета?»

«Трудно ответить. „Называется“ — это вообще чисто земное понятие. У нас не так…»

«Ну, все-таки…»

«Ладно. Если хочешь, то…» — Ион выдохнул что-то похожее за «Рэ-э». Только звук «р» был не отчетливый, а словно проглоченный, как у англичан.

«„Рэ-э“, да? А можно „Рея“? У древних греков так звали мать Посейдона, бога морей. У вас ведь там сплошь моря…»

«Можно, если хочешь. Конечно… Сколько у вас, у землян, всяких сказок. Хоть какая-то реальность в них есть?»

«Какая-то есть. Обязательно… Не все у нас плохо, не думайте!»

«Я и не думаю, что все… Спи, Полушкин».

2. Отражение

Утром на улице пахло мокрыми листьями и синели лужи. В них плавали обломанные тополиные ветки.

Шурка выбрал самую большую лужу и пошел по краю. Это занятие всегда ему нравилось. Идешь будто над бездонным провалом, где в фиолетовой глубине висят маленькие желтые облака. Тоже напоминает Рею. По крайней мере, так Шурке кажется.

Если прыгнуть в такой провал, сперва будет жуть падения, но потом безопасно опустишься в пушистое облако — словно в перину. Однако Шурка не прыгал. Чтобы не случилось разочарования.

Зато летать над бездной он пробовал. Разбегался и перескакивал обширные дождевые разливы. И в середине длинного прыжка старался усилием воли уменьшить скорость. И повиснуть над пустотой! Один раз это почти удалось. Шурка на миг остановился в полете. Да! А мальчишка, похожий на Шурку, что летел под ним в провале, вдруг исчез. И глубина открылась под Шуркой всей своей бесконечностью. Он ухнул в эту глубину… и хлопнулся в лужу на четвереньки. Хорошо еще, что не задним местом, а то бы совсем скандал.

Больше таких опытов Шурка себе не позволил. Потому что кто его знает! Вдруг сработает здесь что-нибудь такое? В другой раз и правда улетишь…

Но лужи Шурка не разлюбил. И сейчас он скинул кроссовки и осторожно вышел на самую середину.

Воды оказалось выше косточек, но это не страшно, потому что школьные штаны были подвернуты почти до коленей. Шурка почти всегда их подворачивал. Во-первых, жарко, а во-вторых, брюки были куцые и обтрепанные внизу. Баба Дуся все охала, что вот уже лето началось, а подходящую одежку внуку она все еще не справила.

— Потому что не знаю, что и покупать. То цена несусветная, то мода непонятная… Хочешь разноцветный костюм, весь в картинках? Корабли там всякие да попугаи. Как в телевизоре.

— Баб-Дусь, ты не выспалась, да?!

— А чего? Вон сколько мальчонков бегают в таком разноцветном. Глаза радуются.

— Кто бегает-то! Пацаны дошкольного размера!

— Всякого размера бегают… А ты уж поди шибко большой!

— А маленький, да? Двенадцать лет на носу!

— Ох ты, Господи, да на вид-то все одно не больше десяти. Да и где твои двенадцать? Надо еще лето прожить да пол-осени…

Это верно. День рожденья наступит, когда Солнце войдет в созвездие Весов. Так ему и сказано было: «Очень важно, что ты — Весы».

Почему важно? Стерлось в памяти. Ладно, вспомнится, когда надо… А может, никогда это «надо» не придет?

А как же тогда Рея?

А разве она есть? Сам, небось, выдумал…

Шурка глянул вниз, под себя.

Тот, что перевернуто стоял под ним — тоже в подвернутых штанах и выцветшей клетчатой рубашке, щуплый и с косматой, овсяного цвета головой, — внимательно смотрел снизу. Шурка слегка нагнулся.

Да, отражение уже не то, что прежде, в домашнем зеркале. Баба Дуся за весну откормила и отпоила молоком с медом неожиданно свалившегося на нее внука. Нет уже рвущей кожу остроты скул. Нет под глазами темноты. Нет в лице прежней интернатской ощетиненности. Пацан как пацан, из нормального дома. Только вот волосы…

Но что делать, если обрастает Шурка стремительно! Баба Дуся каждую неделю обрабатывает прическу портновскими ножницами. Тут уж не до моды, не выглядел бы только обормотом… А ногти Шурка стрижет каждый вечер, иначе бы скоро выросли как у китайского мудреца Конфуция (из учебника по истории). Называется это «способность к повышенной регенерации». Она появилась еще в клинике, и Гурский снисходительно сказал:

— Ничего, Полушкин, потерпи, это побочный эффект. Со временем пройдет. А пока… в конце концов, здесь есть и хорошая сторона.

— Ох, и откуда в тебе эта… скороспелая обрастаемость, — лязгая своим инструментом, ворчала баба Дуся. Шурка помалкивал. Он знал откуда. А может, и баба Дуся знала, только притворялась?

Ночной дождь прибил тополиный пух, но сейчас земля уже подсохла, и пушистая метель потихоньку начинала свое кружение. Она тихо радовала Шурку.

А баба Дуся тополиный пух не любила. Потому что он собирался у заборов пухлыми грудами и мальчишки эти груды часто поджигали. Чем такое дело грозит деревянным домам, понятно всякому. Кроме этих самых мальчишек.

— Ты не вздумай такими играми баловаться, — наставляла баба Дуся Шурку.

— Я что, шизик, по-твоему?

— Вроде бы никто не шизики, а жгут. Подбивают на дурное дело друг дружку… Гляди, и тебя подговорят!

— Да кто? У меня и знакомых-то здесь нет!

— А оно и плохо, что нет, — переключалась баба Дуся. — Все один да один… Вон в садике у школы ребятишки кажный день мячик гоняют. Симпатичные такие, вовсе не хулиганы…

— Ну и молодцы, что гоняют, — отзывался Шурка с полным доброжелательством к симпатичным ребятишкам.

— Значит, не хочешь ни с кем дружбу водить?

— Не знаю… Пока нет.

Но при последнем таком разговоре Шурка уже хитрил. Был человек, с которым подружиться хотелось.

Жил этот человек на улице Каляева. Жила…

По улице Каляева ходил трамвай.

Эта трамвайная линия была самая старая в городе и называлась Мельничная.

Начинался трамвай на маленькой, заросшей лебедою площади с водонапорной башней. Тянулся по Водопроводной улице, пересекал по дамбе Колдуновский овраг и начинал петлять…

Шурка был, видимо, по природе зрителем. Полюбившиеся фильмы он смотрел по многу раз. Таким фильмом была для него и Мельничная линия. В начале мая Шурка от нечего делать сел в расхлябанный, старинного вида вагончик шестого маршрута, проехал весь путь от начала до конца. И с той поры катался по Мельничной постоянно. Смотрел в трамвайное окно и тихо радовался.

Вроде бы ничего особенного, обычная окраина. Однако Шурке в здешней тишине и заброшенности, в петлянии рельсовой колеи, в косогорах с покосившимися домиками и старых водокачках чудилась заколдованность.

…Итак, после дамбы начиналась «карусель».

Трамвай, дергаясь, как вагончик игрушечной железной дороги, нырял в кривые переулки.

Он бежал впритирку с заборами, и стоявший у этих заборов репейник жесткими верхушками скреб по стеклам.

Иногда трамвай выскакивал на бурьянные пустыри, где в серых зарослях валялись непонятные ржавые механизмы и синели блюдца воды — остатки растаявшего снега.

Потом, делая неожиданные витки, трамвай катил среди приземистых мастерских, складов и дворов, среди которых громоздились штабеля гнилых ящиков, валялись решетчатые стрелы грузовых кранов и кособочились поломанные экскаваторы.

Временами вагон взбегал на горбатые мостики с литыми узорами чугунных перил. Мостики пересекали то речку Саженку, то железную дорогу. На колеях этой дороги в застарелой неподвижности спали щелястые товарные вагоны и бурые цистерны. Почти все рельсы были ржавые, кое-где между шпалами пробились березки. Лишь один из путей отражал солнце — видать, по нему время от времени еще ездили.

Рельсы вели к могучим заводским воротам.

Завод вздымался над садами и домиками окраины всей своей мощью — стеклянными крышами закопченных цехов, эстакадами, кранами, полосатыми трубами и усеченными пирамидами гигантских конденсаторов. Над покрытыми серой жестью пирамидами всегда колыхался жидкий пар. Изредка с территории доносились шипение, механические хрипы и гул. Но трубы почти не дымили: завод работал в четверть силы. Он дышал тяжело и беспомощно, как выброшенный на берег кит.

Назывался завод «Красный трансформатор». Но даже малые дети знали, что трансформаторы — не главная его продукция. А главная — броневая сталь. В последнее время спрос на броню сильно поубавился, а для сковородок, подносов и прочего мирного товара этот металл, очевидно, не годился. И «Красный трансформатор», прямо скажем, умирал. Люди с него уходили кто куда. Цеха замолкали, обширные пространства покрывались сорняками.

Шурке не было жаль завод. Все, что связано с оружием, вызывало у него отторжение, похожее на тугую боль. Лишь о латунной трубке он вспоминал без отвращения. «Жаль только, что промахнулся…» Но это было давно, давно, давно…

Трамвай между тем круто поворачивал снова, завод оставался за косогором с полуразрушенной церковью. Вагон выкатывал на улицу Каляева.

Улица была одноэтажная, с палисадниками, с густыми рябинами и россыпью одуванчиков.

Одуванчики в этом году зацвели очень рано. Они принесли на окраины солнечное веселье.

А еще лучше стало, когда загустела летняя зелень и начал цвести иван-чай.

Он цвел всюду: вдоль заборов, на пустырях, в палисадниках. Даже в темных выбитых окнах заброшенных мастерских светились его розовые свечи.

Шурке нравилась эта неприхотливая и большая, в рост человека, трава с узкими листьями и высокими остроконечными соцветиями. В соцветиях была неброская красота и обещание долгого лета. В их нижней части цветы широко раскрывали свои пять лепестков, выше они распускались лишь наполовину, а верхушка состояла из похожих на острые семечки бутонов. Пусть нижние венчики отцветают без боязни. Выше вон еще какой запас! Хватит до самой дальней осени…

По Каляевской трамвай шел довольно долго. Потом опять начинал петлять и наконец выезжал к большому каменному мосту. Под мостом была еще одна железная дорога. А рядом с ней стояли многоэтажные кирпичные развалины.

До революции здесь были паровые мельницы. Отсюда и название линии. Потом мельницы переделали почему-то в пивоваренный завод, а во время войны, говорят, здесь производили взрывчатку. В послевоенные годы этот завод вырабатывал пластмассу, а однажды на нем случился пожар, после которого все оказалось заброшено…

Рельсовая линия кончалась именно здесь, у мельниц. Она ныряла под мост, делала петлю и возвращалась на прежнюю колею. Потом путь продолжили, уложили рельсы поверх моста, и они потянулись аж до поселка Ново-Садовое. Но эта дорога была уже не так интересна. Туда ходил трамвай номер четырнадцать. А шестерка доезжала лишь до старого кольца. На остановке «Конечная — Мельницы» все пассажиры выходили. Даже те, кто по каким-то причинам хотел отправиться обратно. Вожатые не терпели, когда кто-то ехал в трамвае под мостом. Наверно, боялись, что какой-нибудь псих террорист подбросит туда бомбу.

Шурка один раз, в середине мая, пытался проехать, притулился на заднем сиденье, но грузная тетка-водительша с криками турнула его. Шурка перешел на другую сторону пути, но в подъехавший с кольца вагон не сел — чтобы не попадаться на глаза грозной хозяйке трамвая. Дождался другого.

Вот не случись такого перебоя в пути, может, и не подвернулся бы тот момент, когда Шурка увидел в окне девочку.

В середине улицы Каляева стоял зеленый дом с тремя окнами в белых кружевных наличниках. Палисадника перед домом не было, густо росли у дощатой завалинки одуванчики.

День стоял совсем уже летний, крайнее окно было открыто. На подоконнике сидела круглолицая девчонка с длиннющими пушистыми косами льняного цвета. Одна коса спускалась из окна. Девочка, нагнувшись, играла ею с кошкой, которая устроилась на завалинке. Кошка лапами теребила конец косы и радовалась. А девочка поглядывала то на нее, то на улицу.

Шурка высунулся из трамвайного окошка.

«Мальчик, не высовывайся», — сказал в микрофон вожатый, но Шурка не послушался. Рельсы пролегали совсем недалеко от дома. Шурка встретился с девочкой глазами. Она вдруг засмеялась и показала Шурке язык. Но не обидно, а так, будто приятелю однокласснику. Такая дружеская дразнилка. И Шурка… он тоже заулыбался и поднял к носу большой палец, а другие растопырил и зашевелил ими: вот, мол, тебе… И тогда она помахала ему рукой. И он тоже помахал ей. И сразу частые рябины закрыли от него зеленый дом…

И потом долго было тепло в груди. Словно туда сквозь стеклянное оконце проник солнечный лучик. И не погас…

С той поры Шурка ездил по улице Каляева почти каждый день.

Раньше этот участок Мельничной линии казался ему не самым интересным. А теперь сделался любимым. Одно только не нравилось Шурке — само название улицы. Потому-то однажды он набрался храбрости и спросил у пассажиров:

— А кто такой был этот Каляев, не знаете? — И добавил виновато: — Я не здешний.

Коротко стриженный парень с буграми мускулов под майкой небрежно разъяснил:

— Хрен его знает. Кажется, террорист-подпольщик был до революции, какого-то князя угрохал. В Москве в его честь тоже есть Каляевская…

Шурка поморщился. Как ни живи, а от прошлого и от сравнений не уйдешь. Хотя, конечно, Лудов не был князем, а был просто гадом. И, в отличие от князя, Лудову повезло…

Но потом совершенно случайно — на обрывке газеты, в котором баба Дуся принесла с рынка головки чеснока, — Шурка прочитал:

«Сегодня Краеведческий музей проводит конференцию, посвященную двухсотлетию со дня рождения нашего земляка, ученого-самоучки, знаменитого заводского умельца И.А. Каляева, который прославился многими изобретениями и в честь которого названа одна из улиц Саженковской слободы…»

И все стало хорошо!

Правда, девочку Шурка больше не видел, окна каждый раз были закрыты. Видел только знакомую кошку. Она сидела на завалинке и умывалась. Один раз Шурка даже прошелся мимо зеленого дома пешком. Присел рядом с кошкой, погладил ее. Она выгнула спину и доверчиво мурлыкнула.

А может, и девочка сейчас появится? Тогда можно было бы сказать: «Какой хороший зверь. Как его зовут?» — «Мурка». — «А меня Шурка». — «А меня…»

Но девочка не появилась. Шурка вздохнул и пошел к остановке. Ну да ладно, чего вздыхать. Может, когда-нибудь и повезет…

В этот раз, отпуская Шурку гулять, баба Шура дала денег и сумку из болоньевой ткани.

— Купи картошку, три кило. Да луку зеленого. Их почти на каждой остановке продают…

Шурка сунул деньги в один карман, свернутую в трубку сумку в другой.

— Баб-Дусь, я покатаюсь и к обеду вернусь.

— Иди, иди, бродячая душа…

…И вот, побродив по луже и натянув на мокрые ступни кроссовки, Шурка дошагал до кольца у водонапорной башни. Вскочил в подкатившую шестерку.

Народу в вагоне оказалось немного. Ни пассажиры, ни вожатый не ругали мальчишку на задней площадке за то, что он чуть не по пояс высовывается из окна.

Но хоть как высовывайся, а окна в зеленом доме снова были закрыты (красный трамвай равнодушно отразился в стеклах). И даже кошки на завалинке не оказалось. Шурка с привычным вздохом хотел уже сесть на тряскую скамейку. И вот тогда-то увидел в конце квартала знакомые косы.

Девочка куда-то шла от дома.

Она шла не одна, а вместе с другой девчонкой и… с тремя мальчишками! И все же, когда трамвай обогнал эту компанию и подкатил к остановке «Стекольная», Шурка выпрыгнул из вагона. Сел на лавку под навесом и стал ждать. У него пушисто щекотало в груди…

Пятеро показались из-за рябин. Тротуар был узкий, и ребята шли не по нему, а по траве между поребриком и трамвайным полотном. Шли шеренгой. Неторопливо. И пока подходили, Шурка успел рассмотреть каждого.

Та-Что-с-Косами была в узких черных брючках до колен и цветастой кофточке-распашонке. Одна коса за спиной, другая на груди.

Вторая девочка тоже была с косами. Вернее, с косичками, тощими, рыжеватыми, торчащими. И вся она была желто-рыжая: в узорчатых апельсиново-коричневых лосинах и ворсистом свитере золотистых тонов (в такую-то жару!)

Один из ребят был похож на эту девочку — такой же рыжеватый и остролицый. А другой — с аккуратной темной стрижкой ниже ушей, чем-то похожий на юного музыканта или танцора. Оба они были в мятых анголках: рыжеватый — в пятнистой, а его приятель — в серо-зеленой.

Еще один мальчишка был явно младше своих спутников. Четверо — они, видимо, Шуркины одногодки, а этому не больше десяти. Ростом он был одинаков с остальными, но просто потому, что длинный и тощий от природы.

Одет он был, как и «желтая» девочка, не по сезону: в длинные штаны из похожей на брезент материи и плотную серую рубашку, глухо застегнутую у ворота. Бедняга… Но самой примечательной деталью его портрета были волосы. Росли они очень густо. Но не равномерно, как у Шурки, а клочьями. Причем клочья эти были разными: от темно-русых до белых, почти седых. «Пегий…»

Шел «пегий» с краю, очень независимо — левая рука в кармане, узкие плечи расправлены, голова на тонкой шее вскинута, как у гвардейца на параде. Впрочем, иногда он поворачивал голову к остальным, чтобы вставить слово в общий разговор. И даже иногда смеялся вместе с остальными. В правой руке нес он белый пластиковый бидон, помахивал им.

Компания прошла мимо, не обратив на Шурку внимания. Он подождал. Поднялся и двинулся следом. В отдалении.

3. Ищут пришельца

Зачем он пошел за ними? Сам не знал. Подходить к Той-Которая-с-Косами, пытаться завести знакомство было сейчас немыслимо. Даже как зовут, и то не узнать. Потому что за двадцать шагов ребячий разговор был неразборчив, а догонять компанию Шурка не смел.

Скоро от улицы Каляева под острым углом отошла другая, Кузнечная. С такими же одноэтажными домами и высоким иван-чаем у заборов. Но была особенность — дома стояли как бы по берегам, а дорога — словно речка. Она тянулась по дну неглубокого оврага. Откосы его заросли, конечно, все тем же иван-чаем и буйным чертополохом.

Ребята зашагали по тротуару вдоль заборов. Шурка схитрил. По дорожке среди зарослей свернул вниз и двинулся по тропинке у дороги. Ускорил шаги, почти догнал дружную пятерку. Только ребята шли выше его — метрах в пяти. Иногда Шурка видел над иван-чаем и репейником их плечи и головы. Разговор приятелей слышался громче, но разборчивей не стал.

Шагов через сто склон сделался более пологим, а заросли на нем — пожиже. И вот здесь-то, словно выбрав подходящее место, судьба сделала Шурке подарок. Чиркая по головкам белоцвета, прилетел сверху и шмякнулся к Шуркиным кроссовкам пластиковый бидон. Тот самый — пузатый и белый.

Шурка схватил его. На бидоне черной краской была нарисована пиратская рожа — со злорадной улыбкой и заплатой на глазу.

Шурка слегка нарочито засмеялся и глянул наверх. Пятеро — по пояс в бурьяне — выжидательно смотрели на Шурку. Девочка в свитере отчетливо сказала «пегому» неудачнику:

— Растяпа! — Вот, мол, махал, махал и доигрался.

Тот стрельнул в нее глазами, а к Шурке протянул растопыренные руки:

— Брось мне, пожалуйста!

Шурка бросил. Красиво так, ловко — бидон был пустой, легонький. Но «пегий» пацан, видать, от природы был неудачником. Не поймал. Посудина отлетела от его ладоней и угодила в чащу на половине высоты между ребятами и Шуркой.

И тогда Шурка, ломая стебли и царапаясь, скакнул вверх. Раз, два! Схватил бидон. И сквозь колючие сорняки выбрался на край откоса.

Он обвел взглядом пятерых. Те смотрели по-хорошему. Девочка в свитере опять сказала «пегому»:

— Растяпа… Из-за тебя человек обдирался в татарнике.

— Я сам хотел достать! Только не успел! — Голос «пегого» взлетел высоко и звонко.

Шурка протянул мальчишке бидон.

— Спасибо, — сказал «пегий», надув губы с дурашливой виноватостью.

Шурка ощутил непривычную раскованность. Словно кто-то отключил в нем всегдашнюю сумрачную стеснительность и подсказывал, что делать и говорить.

Шурка простецки шмыгнул носом.

— Пожалуйста. Как не помочь знакомым людям…

— Разве мы знакомы? — вежливо удивился рыжеватый мальчишка.

— Маленько… — Шурка решился на улыбку. — Не со всеми, а вот с ней. — И только теперь взглянул прямо на Ту-Которая-с-Косами.

Она не стала отпираться. Веселыми серыми глазами как бы вобрала в себя Шуркин взгляд.

— Да! Я сидела в окошке, а он ехал в трамвае и показал мне язык…

— Я?! — радостно возмутился Шурка. — Это ты мне показала язык! Лопатой, вот так… А я сделал вот так! — И растопыренной пятерней он изобразил «нос».

— Фи, Евгения, — тоном аристократа сказал похожий на юного артиста мальчишка. — Разве прилично показывать язык незнакомым молодым людям!

— Знакомым тоже неприлично! — звонко вмешался «пегий».

Евгения тут же показала ему язык:

— Помалкивай, пока не попало!

— Они с Алевтиной всегда меня угнетают, — доверчиво пожаловался «пегий» Шурке.

— Не смей называть меня Алевтиной! — Девочка в свитере замахнулась на «пегого». Он тренированно отскочил. И все опять соединили взгляды на Шурке.

«Что бы такое сказать? — запрыгала в нем мысль. — Что бы еще сказать? Что?..»

Выручил «пегий». Неожиданно.

— А ты не испугался, когда на тебя свалилась такая «голова»?

— Нет… — И вмиг придумалось, удачно так: — Я обрадовался. Подумал: вот, инопланетянин приземлился.

У «пегого» округлились глаза.

— Ты, значит, тоже ищешь инопланетянина?!

— Я?.. Нет. Я так просто… — Шурка растерялся. И тогда Евгения-с-Косами объяснила ему, как давнему приятелю:

— Понимаешь, у Кустика новая фантазия. Голос из космоса сказал ему, что визит звездных пришельцев на Землю наконец состоялся…

Непонятно, чего здесь было больше — то ли неожиданной симпатии к Шурке, то ли желания поддразнить пегого Кустика.

Кустик вознегодовал:

— При чем тут голос! Я сам видел ночью, во время грозы, как на Бугры приземлилось что-то такое… огненное и плоское, как тарелка!.. Должны же они когда-нибудь прилететь!

— Может, и правда прилетели, — не выдержал Шурка. Потому что ощутил в этом нескладном Кустике склонность к предвидению. И на миг проклюнулся в груди ледяной холод… Но тут же Шурка встряхнулся. Евгения-с-Косами сейчас была для него важнее всех этих проблем. Важнее Реи…

Она была такая… удивительно славная, эта Евгения. И остальные — тоже. Шурка чуял, как от него тянутся к ним невидимые ниточки… Напрасно он говорил бабе Дусе и себе, что хорошо ему жить одному.

— А где же их искать, пришельцев-то? — сказал Шурка с чуть наигранной задумчивостью.

— На птичьем рынке! — звонко сообщил Кустик.

— «И все засмеялись», — сухо произнесла Алевтина. И тогда все в самом деле засмеялись. Кроме нее, Алевтины. Она же разъяснила: — Наивное дитя решило, что пришельцы могут быть не как люди, а как заморские зверюшки. Они прилетели, их поймали и теперь продают вместе с котятами и ужами…

— Я не так говорил! Я…

— Вообще-то мы за квасом пошли, — примирительно разъяснил рыжеватый мальчик. — А на птичий рынок — по пути…

— А где он, этот рынок-то?

— Ты не знаешь? — слегка удивился похожий на артиста.

Шурка сообщил бесхитростно:

— Я тут многого не знаю. Я еще только знакомлюсь с окрестностями. Потому что недавно приехал.

— А откуда ты? — спросил похожий на артиста. В нем чувствовался старший. Не по возрасту, а по характеру.

— Я… — Шурка чуть сбился. Выкрутился: — Ох, издалека… Я в интернате жил, а потом нашлась родственница… бабушка… Забрала к себе… Под родной крышей хоть как лучше, чем там…

Он выдал это в один прием, как бы выбрасывая на стол все карты. Вот, мол, я какой и откуда. Хотите продолжать знакомство — хорошо. А нет — так нет. Потому что к интернатским отношение бывает всякое…

Никто не замкнулся, не отодвинулся даже внутренне — Шурка это ощутил. Только сочувственно помолчали: «Понимаем, что были у тебя нелегкие времена». И опять спасительно разбил молчание Кустик:

— Ну, тогда, если хочешь, пошли с нами! Посмотришь на этот рынок!

— Пошли… если можно, — тихо сказал Шурка. И снова встретился взглядом с Евгенией. Она отозвалась тоже тихо:

— А почему же нельзя…

По дороге болтали о том, о сем. А Шурка помалкивал, шел с краю, слушал.

Кустик утверждал, что на местности под названием Бугры собственными глазами видел след летающей тарелки.

— Всего в ста метрах от развалин трансформаторной будки! Круглый, метра три в поперечнике, выжженный. Только он быстро зарос ромашками и клевером. Если хотите, покажу! Не верите?

— Да верим, верим, — сказала Женька.

Конечно, все ее звали не Евгенией, а Женькой. И Шурке это нравилось.

Алевтину называли Тиной (полное имя она, как Шурка понял, не терпела). Похожего на нее мальчишку именовали Ником. Уже после Шурка узнал, что это сокращенно от Никиты.

А у темноволосого было имя Платон. Шурке подумалось, что оно для «артиста» очень подходящее. Не совсем обычное и такое… интеллигентное, что ли. Впрочем, иногда Платону говорили «Тошка».

Все это Шурка узнал на ходу, слушая веселую болтовню. Иногда он вставлял пару слов…

Скоро свернули в Огородный переулок, который привел к утоптанной, огороженной бетонной решеткою площади с прилавками и ларьками.

Это и был птичий рынок. А точнее — кошачий, собачий и всякий-всякий…

В бетонных границах рынку было тесно. Снаружи изгороди тоже устроились продавцы и ходили покупатели.

Квохтали в сетчатых загонах куры и жизнерадостно орал привязанный за ногу рыжий петух. Возились в клетках пушистые, как игрушки, кролики. Щетинистый дядька держал на веревке симпатичного, с ласковыми глазами козла. Мальчишки и девчонки сидели на корточках у картонных коробок, где копошились беспородные котята и щенки. Продавали их совсем дешево или даже предлагали «за так» — лишь бы нашлись для малышей хозяева.

Но вся эта живность была самых обычных пород, без намека на инопланетную сущность.

— Надо туда, в середину! — нетерпеливо потребовал Кустик. — Там всякие редкие звери.

Внутри забора живой товар был повыше качеством. От края до края площади тянулся собачий ряд, где продавцы держали на поводках дисциплинированных овчарок, бульдогов, терьеров и великанов ньюфаундлендов. Это были «образцы», а продавали щенков. Щенки резвились в просторных ящиках или безмятежно сидели на руках у хозяев, не ведая, что скоро будут разлучены с мамами и братьями-сестрами. «Бедняги», вздохнул про себя Щурка. Собачий ряд ему не понравился.

Зато понравилась худая черная дворняга, которая независимо ходила по рынку среди покупателей. Ее никто не продавал, она была сама по себе, и в глазах ее светилось дерзкое превосходство над благородными, но подневольными сородичами.

Шурка не удержался, шепотом сказал Женьке:

— Она здесь среди собак самая счастливая, верно?

И Женька понимающе кивнула. И коса ее щекотнула голый Шуркин локоть.

А Кустик упрямо тянул компанию дальше.

И они оказались среди прилавков, уставленных аквариумами.

В зеленоватой воде таилась прохлада океанов. И каждый стеклянный ящик был как частичка Атлантики или Средиземного моря… Стайки всевозможных рыбьих пород носились среди водорослей и пузырчатых воздушных струек. А в трехлитровых банках жили рыбы-одиночки, покрупнее: серебристые и золотые, глазастые, важные…

К плоскому стеклу аквариума подплыла пунцовая рыбка. Размером в половину Шуркиной ладони. С блестящей, словно красная фольга, чешуей. С длинными прозрачными плавниками и пушистым, как вуаль, большим хвостом. Глянула понимающим, почти человечьим глазом…

— …Ну, ты чего? Пойдем дальше! — Кустик дернул Шурку за рубашку.

Шурка отвел от аквариума глаза. Усилием воли прогнал из груди холод. «Ерунда. Просто похожа, вот и все…» Ребята смотрели на него удивленно.

— Загляделся на рыбку, — сказал он виновато.

— Это алый вуалехвост, — разъяснил Кустик.

— Откуда ты знаешь! — возмутилась Тина. — Ты же никогда рыбами не интересовался!

— Просто придумал. А что, разве плохо?

«Неплохо», — мысленно одобрил Шурка.

А Тина сказала:

— Чучело ты, Куст…

— А ты…

— Пошли дальше, — велел Платон.

Дальше были всякие рептилии и земноводные. Руки худого коричневого мужика обвивала пятнистая серо-зеленая змея. Длиннющая! Шурка содрогнулся, а Женька рядом с ним ойкнула.

За стеклами часто дышали большущие бугристые лягушки. Сновали ящерицы и тритоны. Еще несколько змей — с желтыми животами — сплелись в клубок. Шурка передернулся опять.

— Ага, ужас… — шепотом согласилась Женька. — А вот это животное ничего, симпатичное даже… — В отдельной банке сидела бурая добродушная жаба. Задумчиво мигала пленочными веками…

— Вполне, — охотно откликнулся Шурка.

— Смотрите, вот они! — вдруг шумно обрадовался Кустик.

— Кто?..

— Где?..

— Вот! Неизвестные существа!

Существа эти были большие, в полметра длиной, ящерицы. С удивительно пестрой — радужными пятнами — раскраской и зубчатыми гребешками на спинах. Они нервно били хвостами и порой вставали на задние лапы, а передними, похожими на ручки лилипутов, брались за прутья решетки. И глазами своими — с кошачьими зрачками-щелками — смотрели на людей очень осмысленно.

Так осмысленно, что вся компания на полминуты притихла.

Наконец Тина откинула робость.

— Ну, конечно! Жители планеты Бумбурумба! Прилетели, попали в плен и продаются под видом земных каракатиц.

— Сама ты каракатица, — сказал Кустик.

— Это хамелеоны, — решил Ник.

Платон возразил:

— Хамелеоны часто меняют окраску, но такими разноцветными они не бывают.

— Может, вараны? — вставил слово Шурка. Он не был силен в зоологии. Но чувствовал, что никакие это не пришельцы, хотя и странные создания.

— Точно. Из жаркой пустыни, — поддержала его Женька.

— В пустынях ящерицы желтые, — не согласился Ник.

— Скорее уж с Амазонки, — решила Тина.

— Давайте спросим продавца, — предложила Женька. И посмотрела на Шурку.

Все продавцы рептилий были как на подбор хмурые, небритые и неразговорчивые. И этот — такой же. Но Женька смотрела выжидательно, и Шурка — что делать-то? — набрался храбрости:

— Скажите, это какая порода?

Продавец отозвался, не взглянув:

— Сам ты порода. Гуляй, мальчик, все равно не купишь…

Шурка виновато глянул на остальных, развел руками.

— Пошли, ребята, — с вызовом сказал Платон. — Они этих крокодилов на мясо разводят.

И все шестеро выбрались из толпы любопытных на свободный пятачок.

— Скажешь тоже, «на мясо»! — запоздало возмутилась Тина. — Гадость такая…

Кустик задумчиво спросил:

— Интересно, у этих ящериц хвосты отрастают, если оторвать? У маленьких отрастают, а вот у таких… А?

— Тебе не все ли равно? — сказала Тина.

— Интересно же. У этого свойства специальное название есть. Ре… регни…

— Регенерация, — сказал Шурка, радуясь, что может поддержать разговор. — Способность к восстановлению живых тканей. У людей она тоже есть.

— Не выдумывай! — опять возмутилась Тина.

— Но ведь волосы-то у нас растут! И ногти!.. А у некоторых такая склонность — повышенная. Вот у меня волосы, например, то и дело обрезать приходится. И царапины заживают почти сразу. Там, на горке, я ногу колючками до крови ободрал, а сейчас уже — ничего. Вот… — Он дрыгнул ногой. На щиколотке был еле заметный след — словно неделю назад кошка царапнула.

— А разве была кровь? — обеспокоилась Тина.

— Была, я помню, — сказал Ник.

— Это у тебя от природы такое свойство? — спросил Платон. — Или его можно в себе выработать?

— Не знаю… Это после операции.

— После какой? — тихо спросила Женька.

Шурка вздохнул:

— На сердце…

— Ух ты, — уважительным шепотом произнес Кустик. — Слушай… А если палец оторвать, он у тебя тоже вырастет?

— Не знаю, я не пробовал, — серьезно сказал Шурка.

— «И все засмеялись», — подвел итог Платон. И все правда засмеялись. А Женька объяснила:

— Это у нас поговорка такая. В журнале «Костер» есть раздел со всякими анекдотами, которые обязательно кончаются этими словами. Иногда совсем не смешно. Ну и вот, если кто-нибудь ляпнет глупость…

— Разве я ляпнул глупость? — обиделся Кустик.

— Я не про тебя… Кустик у нас умный, только в нем фантазии через край. Иногда бывает, что такую историю сочинит, что… фантастичнее всякой фантастики.

— А бывает, что и на краешке правды, — вставил Платон.

— Хватит вам. Пошли лучше по птичьему ряду, — насупленно сказал Кустик.

И они пошли.

Здесь стоял свист и щебет. В клетках прыгали и шуршали крыльями щеглы, канарейки и волнистые попугайчики. В громадном количестве. Кучка людей слушала, как большущий белый какаду на плече у хозяина разговаривает по-испански. Другой крупный попугай — зеленый и хохлатый — в широкой клетке кувыркался на жердочке. А в клетке по соседству — высокой и узкой — сидел, прикрыв глаза, серый орел. Облезлый, неподвижный и гордый…

— Мне птиц в клетках всегда жалко, — сказала Женька. Вроде бы всем, но Шурка понял: прежде всего ему. — Взяла бы да всех повыпускала…

— Попугаи на воле не выживут, — резонно заметил Платон.

Птичий ряд кончился. Ребята опять вышли за изгородь. Вдоль нее стояли киоски: с кормом для птиц и рыб, а заодно и для людей — с бананами, шоколадными батончиками, пивом и карамелью.

Тина сморщила нос.

— Куда смотрит санитарная инспекция! Разве можно торговать едой в таком месте!

И в самом деле, даже здесь, за границей рынка, пахло птичьим пометом, прелым сеном и всем, чем пахнет в тесном зверинце.

— Подумаешь! Сейчас экология такая, что заразы во всех местах полным-полно, — отозвался Ник. И всех, начиная с себя, пересчитал пальцем. — Шестеро. Каждому по половинке…

Он отбежал и скоро вернулся с тремя желтыми, в коричневых веснушках, бананами. Ловко разломал их пополам.

— Спасибо… — бормотнул Шурка. Неужели его считают уже своим? Или это просто так, из вежливости? Ну да, не будут же пятеро жевать, а один смотреть. Но все равно он был рад. Тем более что его половинка оказалась от того же банана, что и Женькина. Случайно, конечно…

Неподалеку врос в землю красный облезлый фургон. В тени его была самодельная скамья — доска на кирпичных столбиках. Приют для любителей пива. Сейчас тут никого не оказалось, и все шестеро устроились на пружинистой доске. Шурка не посмел сесть с Женькой и очутился между Кустиком и Тиной (с ее жарким свитером).

Покачались на доске, сжевали спелую вязкую мякоть.

— Бананы — лучший российский овощ, — назидательно сказал Ник.

— Помидоры вкуснее, — отозвался Кустик. Он отдувал от лица налетевший тополиный пух.

— Но дороже, — возразил Ник.

— Лучше бы мороженое купил, — упрекнула его Тина. — А то с бананов только пить хочется.

— Ты же простуженная! — Ник даже подскочил от возмущения.

— Ты же «кха-кха» и «кхе-кхе», — напомнил со своего края Платон.

— У меня же не ангина, а хрипы в бронхах. Мороженое на это не влияет.

Шурка прыгнул со скамьи:

— Подождите! — И помчался туда, где продавали эскимо.

На шесть порций ушли все деньги, что дала баба Дуся. «Вот тебе и картошка!» — с бесшабашностью подумал Шурка. И еще мелькнула мысль, что баба Дуся будет права, если свое обещание насчет полотенца претворит в жизнь. Ну и пусть!

— Ух ты-ы… — благодарным хором сказала вся компания, когда Шурка примчался назад.

— Ты небось разорился в дым, — смущенно заметил Платон.

— Ерунда! — Шурка всем вручил эскимо, лишь перед Тиной задержался: — Тебе правда можно? Не повредит?

— Не повредит, не повредит!

— Да сочиняет она про бронхи, — звонко подал голос Кустик. — Ей просто новыми лосинами похвастаться захотелось. А свитер натянула, чтобы получился этот… костюмный ансамбль.

— Сейчас кому-то будет ох какой ансамбль… — Тина приподнялась. — Ой… кха…

— Ты, Куст, бессовестный, — заявила Женька. — Что ты к ней пристаешь? Над тобой же не смеются, что ты в таких доспехах…

— А я виноват, что у меня аллергия на пух?! — очень болезненно среагировал Кустик.

— Дурь у тебя, а не аллергия, — заявила Тина. — Щекотки боишься, как чумы…

— А ты… Алевтина, Алевтина, разукрашена картина…

— Ох, кто-то сегодня допрыгается, — сказал в пространство Платон. — Ох, кто-то скоро заверещит: «Ай, не надо, ай, больше не буду…»

— Больше не буду! — Кустик торопливо пересел на дальний край доски.

— «И все засмеялись», — усмехнулась Женька. И все засмеялись. Кроме Платона. Он раздумчиво изрек:

— А все-таки какие же мы свиньи…

— Почему? — изумился Кустик.

— Лопаем угощение человека, у которого до сих пор даже имя не спросили…

— М!.. — Тина кокетливо приподнялась. — Правда. Но тогда мы должны сперва сами… как нас зовут…

— А я уже знаю! — обрадованно сообщил Шурка. — Только одно не понял: «Кустик» или «Костик»?

— Вообще-то это существо — Константин, — разъяснила Женька (и опять встретилась с Шуркой глазами, и он потупился). — А «Кустик» потому, что такая бестолковая растительность на голове.

— Да. И горжусь, — заявил Кустик.

— А я — Шурка… — Это у него легко получилось, без смущения. И он опять посмотрел Женьке в глаза. Она неуверенно спросила:

— Наверно, лучше «Шурик»?

— Нет! — Он дернулся, как от тока. — Это… не лучше. Это я не терплю.

Все теперь молчали неловко и удивленно. И Женька — она словно слегка отодвинулась. И спасая себя от возникшей отчужденности, Шурка признался тихо и отчаянно:

— В интернате дразнили… «Шурик-жмурик-окачурик»… Словно знали заранее…

— Что… знали? — шепнула Женька.

— Ну… что чуть-чуть не окочурюсь. Меня ведь буквально с того света вытащили. В клинике…

И не было уже отчужденности. Наоборот… И Женька тихонько спросила:

— Из-за сердца?

— Ну… да. А еще из-за травмы. Я угодил под машину. И сперва все решили, что конец…

С минуту опять молчали. С пониманием. Наконец Платон встряхнулся:

— А теперь-то как? С тобой все в порядке?

Кустик хихикнул. Вроде бы не к месту. Шурка глянул удивленно.

— Не обижайся, — быстро сказала Женька. — Просто смешно получилось, это у нас тоже поговорка такая: «С тобой все в порядке?»

— И еще: «Увидимся позже», — добавила Тина. — Это в американских фильмах все время такие слова говорят. С попугайной настойчивостью…

— Терпеть не могу это кино! — в сердцах выдал Шурка. — Все время стрельба по машинам! И по людям…

— Ага! — встрепенулся Кустик. — Ды-ды-ды! Бах-бах! «С тобой все в порядке, милый?» — «Да, дорогая, увидимся позже!»

— «И все засмеялись», — через силу улыбнулся Шурка.

— Нет, но с тобой-то все в порядке? — повторил Платон. — Дело в том, что мой дядя очень хороший кардиолог…

— Сейчас все нормально. Спасибо. Меня лечили хорошие…. кардиологи. А потом специально родственницу отыскали, потому что в интернате больше нельзя. Там и здорового-то со свету сживут…

Опять все помолчали, как бы впитывая в себя Шуркины беды. Женька наконец осторожно призналась:

— Мне, например, «Женька» нравится больше, чем «Женя». У Евтушенко такие стихи есть, вернее, песня: «Девчонка по имени Женька»… Меня и мама так зовет…

И тогда… Тогда он сказал то, чего не говорил никому: ни бабе Дусе, ни Гурскому, ни… А какое еще «ни»? Больше никого и не было. Он всегда молчал об этом, а здесь, на пыльном пустыре, горьким шепотом сказал почти незнакомым мальчишкам и девчонкам:

— Меня мама звала «Сашко?». Только это давно. Я почти и не помню…

И долго было тихо — слышались только в отдалении свист и чириканье волнистых попугайчиков.

Наконец, героически спасая всех от этой тишины, Тина завозмущалась:

— А я терпеть не могу свое имя Алевтина. Сокращенное гораздо лучше. А этот вот… он все время дразнится. — Тина мимо Шурки ткнула в Кустика пальцем.

— Имейте в виду, она сама ко мне пристает! — торжественно объявил Кустик.

Беседа беседой, а мороженое съели быстро. Покидали скомканную обертку в ближнюю мусорную кучу. И в этот момент явилась компания «крутых». Мордастые, в кожаных безрукавках, с банками пива в охапках.

— Эй, головастики, чего тут мусорите! Брысь отсюда!

Пришлось отойти. Ник все — таки сказал издалека:

— Купили, что ли, это место, да?

Один «крутой» обернулся, пообещал добродушно:

— Отдавлю язычок. И еще кое-что…

И Шурка не выдержал:

— Мафиози недострелянные!

И, конечно, — сразу в бега. Дружно, все шестеро. Вдоль бетонной решетки, мимо ларьков и торговцев курами. «Крутые» гнались недолго, потом беглецов уже просто страх подгонял. Напополам с весельем. До той поры, когда Шурка споткнулся и пузом проехался по утоптанной обочине. Это было уже в Огородном переулке.

Шурку подняли.

— Опять до крови. Локоть, — сочувственно сказал Кустик.

— Ох, да локоть-то заживет. А вот это… — Шурка поднял левую ногу. Подошва кроссовки была оторвана от носка до середины. Болталась, как собачий язык.

Ник тихо свистнул. Женька велела:

— Шурка, сними. Дай… — Она взяла пыльный башмак. — Платон, у тебя универсальный клей есть. Помнишь, ты Кустику сандаль чинил?

— Сделаем, — пообещал Платон. — Пошли.

И пошли. И Шурка был рад, что есть причина подольше не расставаться с ребятами. Он шагал рядом с Женькой — одна нога босая, а кроссовка в руке: хлоп, хлоп подошвой.

— Мне это что-то напоминает, — осмелился пошутить Шурка.

— Что?

— Чей-то язык. В окошке…

— Ну, вот… — Женька притворно надула губы. — Еще один дразнильщик-любитель, вроде Куста…

— Больше не буду… Ой… — Глядя на Женьку, вперед он не смотрел и чуть не наткнулся на мальчишку. На небольшого, лет восьми. В разноцветном «мультяшном» костюмчике — вроде того, какой чуть не купила Шурке баба Дуся. Желтоволосый и желтоглазый мальчишка стоял на пути робко и в то же время упрямо. Вздернул острый подбородок.

— Тебе чего, мальчик? — осторожно спросила Женька.

— Скажите, п-пожалуйста… Вы идете с птичьего рынка?

— Да…

— Скажите, пожалуйста… — Он говорил сипловато и старательно выговаривал слова. Наверно, чтобы подчеркнуть важность вопроса: — Вы не встречали на рынке рыжего щенка с черным пятном на ухе? Ухо висячее, а шерсть лохматая…

Все запереглядывались.

— Нет. Не встречали. К сожалению, — огорченно и очень серьезно проговорила Женька. И Шурка почувствовал, что ей хочется присесть перед мальчиком на корточки и взять его за руки.

Шурка сказал виновато:

— Там всяких щенков много, но рыжий с черным пятном не встречался. Я бы запомнил… Мы бы запомнили.

— Украли, да? — сочувственно спросил у мальчишки Кустик.

— Скорее всего, да… Или сам убежал. Глупый еще… — Мальчик переводил с одного на другого внимательные желтые глаза. Потом потупился.

— Может, еще прибежит, — неуверенно утешил Ник.

— Едва ли он сам найдет дорогу. Скажите, пожалуйста… — Маленький хозяин щенка опять поднял взгляд. — Вы сможете бросить в почтовый ящик открытку, если случайно его встретите?

— Что за открытка? — со строгой ноткой спросил Платон.

— Вот… — Из разноцветного кармана мальчик вытащил пачку почтовых карточек. Одну протянул Платону. Все сдвинулись.

Адрес был написан печатными буквами:

«Местное. Ул. Камышинская, дом 8, кв. 3. Грише Сапожкину».

А на обороте:

«Твой щенок нашелся. Приди за ним на улицу …, в дом …, кв…, к…»

— Вы, пожалуйста, заполните пропущенное и бросьте, ладно?

— Ладно. Если встретим… — вздохнул Ник.

— Только я… к сожалению, не могу гарантировать вознаграждение… — Мальчик опять стал смотреть под ноги.

— Обойдемся, — сказал Платон. — А как зовут твоего щенка?

— Рык… Ну, от слова «рычать». Только он еще не умеет…

— Ладно. Если найдем, известим, — пообещал Платон (а в голосе его не было надежды). — Может, сами приведем по адресу. Это ты и есть Гриша Сапожкин?

— Да, это я. — Он обвел глазами каждого.

— Ладно, Гриша. Может, нам и повезет. Не горюй…

Они оставили грустного разноцветного мальчика посреди переулка и минуты две шли молча. Будто сами потеряли щенка. Наконец Платон предложил:

— Пойдем по Березовской, поближе к Буграм.

— Пошли, — отозвалась Женька. А Шурке объяснила: — Бугры — это такие пустыри. Вон в той стороне. Мы там часто играем. Это место… ну, не совсем обыкновенное.

— Почему?

— Ну, оно такое…

— Вон, смотри, самолет летит! — оживился Ник. — Видишь? А когда он полетит над Буграми — исчезнет.

— Совсем?!

— Не совсем, а для наблюдателей, — объяснил Платон. — Видимо, рефракция атмосферы.

— Потому там и пришельцы приземляются, — вставил Кустик.

— Чучело, — сказала Тина.

— Слышали? Она опять первая обзывается.

— Ой, правда! — удивился Шурка. — Не стало самолета!

— Он теперь только там, у полосатой трубы появится, — с некоторой гордостью сообщил Платон. Словно сам был автором фокуса.

— У какой трубы? Вон у той?

— Да нет! Левее, где облако…

Облако показалось Шурке похожим на лопоухого щенка. И, видимо, не только Шурке. Ник вдруг проговорил, как Гриша Сапожкин:

— Скажите, п-пожалуйста, вы не видели рыжего щенка с черным пятном на ухе?

Все опять помолчали.

— Знаете что?! — Кустик вдруг завертел клочкастой головой. — А может, он как раз и есть инопланетянин?

— Кто? — без особого удивления сказал Платон.

— Ну, этот… Гриша.

— Перегрелся ты, бедный, — пожалела Кустика Тина.

— Сама ты перегрелась! Вы разве… сами не заметили?

— Что? — осторожно спросил Шурка.

— Ну, какой он… не приспособленный к земным условиям. Беззащитный.

— Господи, а сам-то ты… — со стоном сказала Женька.

— А что я?.. Ну и что! А вы много про меня знаете?! Может, я тоже… Вот улечу однажды в другое пространство!

— Только попробуй, — сказал Платон. И почему-то посмотрел на Шурку.

4. Дразнилки и щекоталки

Платон жил недалеко от Женьки. Дом его — просторный, старый, с верандой и высоким крыльцом — стоял в глубине двора, среди корявых густых яблонь.

На крыльцо вышла очень пожилая дама с седой прической.

— Здрасьте, Вера Викентьевна! — хором сказали все, кроме Шурки. А Женька Шурке шепнула:

— Это его бабушка.

— Здравствуйте, племя младое…

— Бабушка, это Шурка… — Платон тронул его за плечо.

— Здравствуйте, Шурка. — Бабушка Платона, похожая на старую учительницу музыки, медленно кивнула.

В первый момент Шурка встал прямо, голову наклонил, руки по швам. А во второй — понял, как он забавен в этой позе: встрепанный, с босой ногой, в пыльных подвернутых штанах и мятой рубахе навыпуск. Но Вера Викентьевна смотрела с высоты ступеней благожелательно и серьезно. Может быть, сквозь потрепанную внешность разглядела прежнего Шурку — мальчика в черном бархате концертного костюма с белым воротничком? Изящного ксилофониста из детского оркестра «Аистята»? Того Шурку, о котором он сам почти позабыл?

Под навесом двухэтажного сарая лежало несколько громадных (и, видимо, древних) плах. К одной были привинчены слесарные тиски. К другой — чугунная «нога» для сапожных работ.

— Дедушка любил на досуге сапоги потачать. Как Лев Толстой, — объяснил Платон. — Ну, давай твой башмак.

Кроссовку насадили на «лапу». Накачали под подошву пахнущего бензином клея из тюбика. Подождали, прижали, придавили старинным литым утюгом.

— С полчасика пускай посохнет, — решил Платон.

«Значит, я могу быть тут еще не меньше получаса!» — тихо возрадовался Шурка. Глянул на Женьку, смутился, решив, что она прочитала его мысли…

Двор был солнечный, с травой и бабочками, со шмелями, что гудели у заборов над иван-чаем.

Недалеко от сарая вкопан был турник. Сейчас на нем вниз головой неумело болтался Кустик. В этом положении он изрек:

— Ох как хлебушка хочется. И пить. Квасу-то мы так и не купили.

— Бабушка сделает бутерброды и чай, — сказал Платон.

— Ох, пока она сделает… — со стоном пококетничала Тина. — Ник, пошли!

И они разом перемахнули через забор — их двор был соседний.

— Они брат и сестра? — спросил Шурка у Женьки. Довольный, что есть о чем заговорить.

— Нет. Просто соседи.

— А похожи…

— Еще бы. Общий образ жизни всегда делает людей похожими, — сообщил висящий, как летучая мышь, Кустик. — А они с ясельного возраста в одной группе, потом в одном классе. Сколько лет сидели на горшках рядом…

— Ох, Куст… — с ласковой угрозой произнес Платон.

— А что я…

— Да, Куст, — многозначительно сказала Женька. — Счетчик работает.

— А что я…

Тина и Ник появились вновь. С клеенчатым пакетом и пластиковой бутылкой. Из мешка достали надломленный батон. Кустик радостно упал в траву.

— Мне горбушку!

— Возьми, возьми горбушку, только не канючь, — вздохнула Тина. — А вот остатки кетчупа. Кто хочет?

Хотели все. Расселись на ступенях, разломали батон, вытряхнули на хлеб из флакона капли вкуснющего соуса. Зажевали, заурчали от аппетита. Пошла по рукам бутылка с водой.

— А стакан где? — сказал Кустик.

— Из горлышка не можешь, что ли? — возмутилась Женька. — Тут заразных нету.

— А вот как раз и есть! Кто-то у нас на болезни жалуется! «Кха-кха»…

— Балда! — взвинтилась Тина. — Это же простуда, а не инфекция!

— А вчера говорила, что горло болит. Вдруг ангина? Или дифтерит!

— Сам ты дифтерит! У меня прививка!

— Ну, тогда скарлатина. Тоже зараза…

— Сам зараза… Пожалуйста, я буду пить последняя. — И правда, взяла бутылку после всех.

— Ничего себе, — язвительно заметил Кустик. — Тут еще почти половина. А после подозрительной инфекции кто будет пить?

— Я буду, — сказал Шурка. — Чтобы не пропала водичка.

— Не пропадет. Мы ее вот так! — Тина остатки воды ловко выплеснула на косматую пегую голову. Кустик взвизгнул, кувыркнулся с крыльца.

— Ладно, Тинища! За это я сочиню про тебя поэму!

— Только посмей!

Кустик опять повис на турнике. Покачался вниз головой. Громко сообщил:

— Готово! Слушайте…

Тина, Тина-скарлатина,

Утопилась у плотины…

— Подождите, сейчас допридумываю… А, вот!

Там дежурит водяной,

Будешь ты его женой…

Наступила тишина. Жаркая летняя тишина с жужжанием шмеля. Жужжание было угрожающим.

— Ну, все, — выдохнула наконец Тина. И оглянулась на ребят. — Все, да?

Платон пожал плечами. Ник хихикнул. Женька сказала Шурке, но громко, чтобы слышал и Кустик:

— Терпение кончилось. Будем сейчас его опять перевоспитывать.

— Как? — с опаской спросил Шурка.

— Щекоталками. Он только этого и боится. Думаешь, почему он в таких штанах ходит? Это чтобы, когда мы на Буграх, его трава под коленками не щекотала…

— А пуще всего этот пакостник верещит, когда его под ребрышками, — ласково и зловеще сообщила Тина. — А ну, иди сюда, юный талант…

Кустик уже не висел, а сидел под турником, раскинув ноги. При последних словах он встал на четвереньки и — как с низкого старта — рванул к калитке.

— Стой немедленно! — Голос Тины прозвенел с неожиданной командирской силой. Кустик замер, как приколотый к месту булавкой. Нерешительно посмотрел через плечо.

— Ну чего…

— Константин, ступай сюда, — железно произнесла Тина.

— Ну чего… — Он потоптался и… побрел к сидящим на ступенях. С дурашливым покаянием на лице. На полпути остановился, затеребил свои твердые, как жесть, штаны. — Я это… больше не буду…

— Что ты не будешь, злодей? — сказала Женька (и опять посмотрела на Шурку).

— Ну, это… сочинять про Тину-скарлатину… Ай! — Он кинулся прочь, но девчонки двумя скачками догнали его и повели к крыльцу. Он слегка упирался, но, видать, ослабел от дурных предчувствий.

Конечно, это была игра. Или почти игра. По всему понятно, что давняя, с привычными уже правилами. Каждый знал свою роль.

— Стой, как пришитый, — велела Тина. — Вздумаешь удирать, хуже будет.

Кустик скорбно посопел:

— Куда уж хуже-то…

Женька спросила у всех:

— Сколько сегодня дразнилок у него на счету?

— У-у… — безжалостно сказал Платон.

Тина тряхнула несчастного подсудимого за локоть:

— Сколько тебе положено щекоталок, а? Говори сам!

— Ни одной… Ну, одна. Ладно, одна!

— Шесть, — хладнокровно сообщил Ник. — Не меньше, если считать с утра.

— Правильно. — Женька деловито насупилась. — Сделай-ка, Ник, из травинок кисточку. Пушистенькую…

— Лучше ты его косой. Волосатые щекоталки он «любит» больше всего…

— Спасите… — шепотом сказал Кустик и округлившимися глазами глянул на Шурку.

Шурка ощутил сладковатое замирание. Щекотки он почти не боялся. И если бы не по Кустику, а по нему прошелся растрепанный кончик Женькиной косы, это было бы… Стыдно признаться даже себе, но это было бы счастье. Ласковое, пушистое…

И он не выдержал. Он как бы включился в игру!

— Стойте! Может, его все-таки помиловать?

— Еще чего! — возмутилась Тина.

«Вот и отлично!»

— Тогда… давайте я вместо него! Возьму на себя его грехи!

— С какой это стати? — удивился Ник.

— Так… из гуманных соображений! Из человеколюбия!

— Нелогично, — сказал Платон. — Виноват один, а отдуваться будет другой.

— Ну… я, наверно, тоже виноват! Наверно, он сочинял, чтобы своим талантом перед новым знакомым похвастаться…

— «И все засмеялись»! — крикнул Ник. И правда все засмеялись, даже Кустик фыркнул.

Хорошо хоть, что никто не догадался о настоящей причине, все решили, что Шурка просто жалеет Кустика… Впрочем, Женька, возможно, о чем-то и догадалась. Быстро отвела глаза и взглядом бабы Яги уперлась в несчастную жертву. Сжала в пальцах конец косы, нацелилась.

— Ну-ка, где там у нас ребрышки? Подыми рубашку…

«Ох, и мне ведь пришлось бы подымать!» — запоздало ужаснулся Шурка. А Кустик пискнул, присел и по-заячьи бросился через двор. Все (кроме Шурки) с веселыми воплями — за ним.

Кустик забежал под навес, там запнулся, полетел вперед и упал животом поперек плахи с кроссовкой на чугунной «ноге». И замер.

— С тобой все в порядке? — нерешительно спросил Платон.

— Увидимся позже, — мрачно ответствовал пойманный беглец.

— Не позже, а сейчас… — Тина злорадно поддернула рукава свитера.

— Я умер! — заявил Кустик.

— Сейчас оживешь. — Женька бесцеремонно задрала на нем рубаху.

— Ой! Пощады! Платон!..

— Поэты всегда страдают за свой талант, — сообщил образованный Платон. — Сама судьба привела тебя на плаху.

— Ой!.. Постойте! Предсмертные стихи…

Преступник по воле Аллаха

Вниз пузом свалился на плаху…

— Вот! Я сам про себя сочинил дразнилку! Вы должны меня помиловать… Женечка, ты же добрая. Ты… Ай! — Это Женька светлой кисточкой косы тронула его незагорелый ребристый бок. А Тина ухватила несчастного за плечи. — Ой, не надо! Спасите!!

И Кустика спасли. Силы природы. В стремительно потемневшем воздухе сверкнуло, грохнуло, и ударил по двору появившийся из-за крыши ливень.

Кустик взвинтился и с радостным воплем вырвался из-под навеса.

Он плясал под тугими струями, свободный, неуязвимый и счастливый.

— Теперь не поймаете! Ага! Вы так не можете!..

— Можем! Ура! — Ник тоже бросился под ливень. Ловить Кустика не стал, а заплясал рядом. Потом прошелся колесом.

— Да здравствует стихия! — И Платон кинулся из-под крыши. При этом успел ухватить под навесом полуспущенный волейбольный мяч.

Вмиг все трое стали мокрыми насквозь. И мяч. Они швыряли его друг другу, орали что-то неразборчивое и хохотали.

Женька искрящимися глазами посмотрела на Шурку. И протянула ему руку. И после этого он сделался готовым не то что под дождь, а под картечь.

Держась за руки, они выпрыгнули под хлесткие шквалы, под струи, которые в первый миг показались холодными. Но только в первый миг. И тоже запрыгали в языческой пляске и завизжали от жутковатого веселья. И ловили мягкий набухший мяч и швыряли его друг другу…

А Тина смотрела на них из-под крыши, пряча зависть под старательной маской осуждения.

Наконец, запыхавшись и наглотавшись воды, вернулись под навес. Кустик бросил в Тину намокший мяч — но так, чтобы не попасть.

— Дурни, — сказала Тина. — Хотя бы разделись сначала…

— Это и сейчас не поздно. Сушитесь, мальчики… — И Женька по дощатой лесенке убежала на сеновал.

Платон и Ник скинули анголки, развесили одежду на протянутом под крышей бельевом шнуре. Кустик, шипя сквозь зубы, вылезал из своих доспехов. Шурка тоже выбрался из рубашки и штанов. И мысленно сказал бабе Дусе спасибо за свои новые, синие, с белым пояском и кармашком плавки…

Сверху шумно упала свернутая старая палатка. На нее — серое полосатое одеяло (прожженное с краю). Видимо, на сеновале был целый склад: наверно, для летних ночлегов.

Кустик ухватил одеяло, завернулся в него и по-турецки сел на чурбан. Платон и Ник раскатали палатку, набросили на себя.

— Шурка, иди к нам! Только майку сними, а то бр-р…

Мокрая майка зябко липла к телу. Но Шурка сказал:

— Да ничего, я так… Не холодно…

А ливень все гудел, и за этим гулом сверкало и гремело. Один раз ударило так трескуче — над самой крышей, — что Кустик упал с чурбана. Но тут же сел опять. «И все засмеялись», вздрагивая, подумал Шурка.

Грациозно, как принцесса, спустилась по лестнице Женька с мокрыми распущенными волосами, в синем купальнике. Такое же, как у Кустика, одеяло, словно мантия, волочилось за ней по ступеням. На последней ступени Женька запахнулась в «мантию» и оглядела всех.

— Шурка, а ты чего мерзнешь один? Иди под палатку!

— Да ничего. Я…

— Он стесняется майку снимать, — вдруг объявил проницательный Кустик. — И совершенно зря, здесь все свои…

Платон выбрался из-под палатки. Сказал вполголоса:

— Боишься, что ли, шрам показывать? Брось, не бойся… Ну-ка… — И решительно взялся за мокрый подол. — А то схватишь чахотку, настоящую, не как у Тинки…

Шурке только и осталось зажмуриться и стыдливо поднять руки.

Майка мокрым флагом повисла на веревке. Шурка съежился, обнял себя за плечи. А потом — чтобы уж все скорее кончилось — опустил руки. И голову. Все подошли и тихо дышали, глядя на худую Шуркину грудь.

Шрам был круглый. Словно к груди прижали чайное блюдце со щербатым краем и резко кругнули его, порвав кожу. Внутри окружности кожа была более светлая. И сухая, как наклеенный пергамент. Тонкие ребра сквозь этот пергамент проступали особенно отчетливо.

Ник, волоча палатку, подошел последним. И первым нарушил молчание:

— Ух ты… Больно было?

В его вопросе не звучало ничего, кроме сочувствия к Шуркиной боли. И в глазах у других (и у Женьки!) было только сочувствие. Ни любопытства, ни брезгливости.

— Не больно. Под наркозом же. Я ничего не помню…

— Все равно шов, наверно, потом болел… — Женька вдруг протянула руку, теплым пальцем провела по тонкому красному следу. — Но теперь-то все прошло, да?

— Да… — неуверенно шепнул Шурка, и рыбка в его груди трепыхнулась радостно и благодарно. Шепот никто не услышал за шумом дождя и новым громом.

Кустик опять сел на чурбан с «лапой». Женька — на другой, с тисками. Тина пристроилась к ней. Ник набросил большую, пахнущую сеном палатку на Шурку и Платона, и они сели прямо на землю. Закутались.

И ощутил Шурка такое счастливое спокойствие, такой уют в этой пыльной парусине, рядом с острым горячим плечом Ника, под шумом неугомонной грозы, что подумалось: «Пусть не кончается никогда!» А вот если бы здесь, совсем рядышком, была еще и Женька с ее мокрыми щекочущими волосами… Но Шурка испуганно прогнал эту мысль. Не от того, что застыдился сам себя, а от суеверной боязни: слишком уж о большом счастье помечталось, надо и меру знать…

Опять сверкнуло, и в серебристом свете возникла бабушка Вера Викентьевна. Ну просто, как добрый ангел. Если, конечно, бывают пожилые ангелы в пенсне, в прозрачном плаще и под красным зонтом. И с термосом.

— Я так и знала, что вы мокрые, как мышата во время наводнения…

— Мышата из ушата, — сказал Кустик и нарочно стукнул зубами. — Только Тина суховата…

Вера Викентьевна каждому дала пластмассовый стаканчик и налила горячего какао.

— Моя бабушка — бабушка высшей категории, — гордо сообщил Платон. — Все понимает. В свои молодые годы она тоже любила бегать под дождем.

— Да, — подтвердила Вера Викентьевна. — Но не следует громко говорить о моих детских слабостях.

— Это же хорошая слабость, — сказала Женька. — И не слабость даже, а… наоборот.

Вера Викентьевна оставила термос и удалилась под дождем к дому.

Какао допили. Гром сделался глуше, но дождь шумел неутомимо. Пришло сонное умиротворение.

— Самое время для бесед о таинственном и для космических историй, — размягченно проговорил Платон. — Кустик… а?

— А вот фиг! — решительно отозвался Кустик. Завернулся в одеяло поплотнее и неприступно замер на своем чурбане. Смотрел в потолок.

— Ну, Ку-уст… — протянул Ник.

Кустик молчал, как изваяние Будды.

— Кустичек… — подхалимски произнесла Женька.

— «Кустичек», да? А кто меня щекотал своей драной косой под левым ребром? Жестоко, несправедливо и… это… вероломно!

— Это же для твоей же пользы же, — очень убедительно объяснила Тина. — Для скорейшего перевоспитания.

— Вот сама и рассказывай.

— Но тебе же самому хочется, — проницательно заметил Платон. — Ведь новая история из тебя прямо так и лезет.

— Мало ли что из меня лезет… Вот выпихните эту Скарлатину под дождь, тогда расскажу.

— Ну, Куст, это ты чересчур, — осудил его Платон.

Тина тряхнула загнутыми косичками.

— Хорошо! Я сама! Только свитер сниму…

И потянула вверх пушистый край.

— Ладно уж, сиди, — сказал Кустик поспешно. — А то и правда схватишь какое-нибудь гриппозное воспаление. Обчихаешь нас всех…

Тина снесла уничижительную реплику безропотно. Кустик сейчас явно был хозяином положения. Он повозился на чурбане.

— Здесь мне твердо…

— Иди к нам! — Платон и Ник разом распахнули палатку. И Кустик полез к ребятам, по очереди втыкая в каждого колючие локти и колени. Наконец устроился между Ником и Шуркой. Посопел.

— Ну, значит, так… Вы что-нибудь слышали о планете-бутылке?

Кустика дружно уверили, что ни о чем подобном никто никогда не слыхал.

— Хорошо. Но вы, конечно, знаете, что бесконечное космическое пространство имеет множество удивительных и неизученных свойств?

Оказалось, что это известно всем. Шурке — тем более (правда, он промолчал).

— А то, что в космосе водятся пираты, знаете?

— Знаем, знаем, — нетерпеливо отозвался Ник.

— Ну вот, с пиратов эта история и началась.

Кустик, видать, был рассказчиком от природы. И к тому же опытным. Говорил звонко, отчетливо и такими фразами, будто книжку читал.

— …С пиратов эта история и началась. Один разбойный капитан летал между звездами на фотонном фрегате «Черная Лаперуза». Экипаж прозвал этого капитана Печальный Роджер. Вообще-то пираты обычно любят «Веселых Роджеров», но в данном случае такое имя не годилось — очень уж капитан был мрачный… Как Алевтинин папа, когда та приносит двойку по английскому языку…

Тина и это перенесла молчаливо.

— И чтобы хоть как-то ослабить свою мрачность, Печальный Роджер каждые сутки выпивал по бутылке галактического рома «Вулкан Андромеды». Крепостью в сто тридцать звезд. И выбрасывал пустую бутылку в мусорный люк.

Боцман Кровавая Колбаса говорил капитану, что не надо засорять космос, но капитан посылал боцмана в самую далекую черную дыру и продолжал засорять…

Потом фрегат «Черная Лаперуза» попал в антимир. В антимире все наоборот, поэтому пираты сразу превратились в добрых людей, поселились на мягкой, как подушка, планете Пупушва и стали мирно выращивать космический овощ «лимондара». Больше про них ничего не известно.

А бутылки летели и летели в межзвездной пустоте.

И вот одна из них попала в пространство-линзу…

5. Прозрачная планета

— Пространства-линзы, — продолжал Кустик, — это как бы громадные невидимые увеличительные стекла. Сквозь них пролетаешь и ничего не чувствуешь. Но потом приближаешься к своей родной планете и — ой-ей-ей! Видишь, что она сделалась величиной с футбольный мяч. Только на самом деле это не она уменьшилась, а вы увеличились в миллион раз…

Ну, с бывшими пиратами такого не случилось, а вот одна их бутылка пролетела сквозь линзу и сделалась в поперечнике как наша Земля.

Да, я забыл сказать, что это была круглая бутылка! Вроде как от ликера «Глобус» в спекулянтских киосках — такой прозрачный шар с длинным горлышком.

Ну вот, она увеличилась, и никто этого не заметил, потому что вокруг была межзвездная пустота, никаких небесных тел и кораблей поблизости. И висела бутылка-великанша в этой пустоте целые миллионы лет. Куда ей было спешить-то?

А за это долгое-долгое время через горлышко налетела в бутылку космическая пыль, налипла внутри на стеклянные стенки. И получилась почва…

А потом… Вот это самое главное! Влетел в горлышко метеор! Он грохнулся о донышко бутылки, но не пробил, а отскочил в самую середину бутылочного пространства. И, наверно, от досады, что попал в ловушку, разгорелся ярким светом. И с той поры никогда не гас. Потому что он был из особого звездного вещества, а звезды ведь горят сами собой целые миллиарды лет. За счет внутренних ресурсов. Ну и этот тоже…

И получилось внутри круглой вместимости маленькое, но настоящее солнце.

Про такой, про похожий мир книжка есть, называется «Плутония». Но она про внутренность нашей Земли, а тут все случилось в бутылке…

Когда сделалось светло и тепло, в почве стали появляться всякие микробы, а потом и большие живые существа. И растения. И выделилась вода, появились, моря и озера.

Ну, а дальше все как у нас: сперва динозавры, потом первобытные люди и человеческая цивилизация…

Многое там было похоже на нашу жизнь. Только люди никогда не видели звездного неба. Над головой у них всегда было яркое солнце, и никто даже не знал, что такое ночь. Правда, время от времени собирались густые тучи, наступал полумрак и начинался сезон дождей. Ну, что-то вроде африканской зимы. А про снег там даже и не слыхали.

Вообще климат там был теплый, мягкий, поэтому и люди, наверно, были мягкие по характеру… Ну, то есть всякое, конечно, случалось, бывали там в истории и войны, но не такие ужасные, как на Земле. Потому что все там знали: живут они внутри шара. Если в нем взорвать слишком большую бомбу, случится такой резонанс, что весь мир рассыплется…

— И бутылка может лопнуть, — заметил Ник.

— Ну, они не знали, что живут в стеклянной бутылке. Думали, что просто в круглой пустоте, окруженной чем-то твердым…

Но, наверно, главные правители о чем-то догадывались. Поэтому придумали всякие законы. Например, не копать колодцы глубже десяти метров…

Дело в том, что там были не только местные люди, но и потомки тех, кто однажды залетел туда на звездолете. Случайно. Звездолет сломался, выбраться обратно они не смогли и стали жить среди местного населения. И постепенно смешались с ним. Конечно, эти космонавты знали про мир больше, чем внутрибутылочные люди. И рассказывали про космос и галактики. Но со временем все перепуталось, подзабылось, остались только разные легенды. Одна была про то, что в Южной части Круглого мира есть Черный туннель, который ведет в Никуда. А по правде это было горлышко бутылки.

Надо сказать, что люди жили в нижней бутылочной половине. Солнце-то висело не точно в середине Круглого мира, а повыше, ближе к горлышку. Там начинались очень жаркие пустынные места, даже озера время от времени испарялись. Сперва туда ходили отважные экспедиции, но потом это дело запретили, потому что не каждая экспедиция возвращалась.

Ну вот, в то время, о котором идет речь, жизнь в планете Бутылке была мирная и спокойная. Во?йны давно уже не случались, наука развивалась, а руководил людьми умный правитель Бумбулло, потомок звездолетчиков, которые в древности влетели в горлышко. Он заботился о всеобщем благополучии.

А в городе Пампоподо, на берегу Треугольного моря жили-были два мальчика.

Вообще-то в городе было много мальчиков. И девочек. Девочки были совсем не вредные, никогда не приставали к мальчишкам, а всякие дурацкие щекоталки были запрещены законом.

— А если кто-нибудь нарушал закон? — не удержалась Тина.

— Тогда… даже не знаю. Таких глупых там просто не было. Никому и в голову не приходило нарушать законы. Считалось, что Внутренний Шар от этого может лопнуть и все провалятся в Ничто…

Ну, вот. Жили-были два мальчика. Кудрик и Мудрик.

Они были друзья.

Кудрик был веселый, все время затевал разные игры. А Мудрик был изобретатель. Постоянно делал всякие хитрые штуки: автомобильчики на солнечной энергии, самопрыгающие мячи, крошечные телевизоры из спичечных коробков. А еще маленьких пластилиновых крокодилов на микросхемах. Они ползали в школах под партами и даже кусались, но не сильно, а шутя…

И вот однажды Кудрик и Мудрик услышали легенду о пиратском кладе. Кое-какие сведения про космических пиратов, наверно, все-таки просочились в планету-бутылку, только сильно измененные. Короче говоря, ходили слухи, что где-то на окраине города Пампоподо старинные пираты зарыли клад.

Вообще-то слухам почти никто не верил (даже, что такое «клад», толком не знали). Но Кудрик вдруг загорелся нетерпеливым планом. И скорее к Мудрику:

— Придумай робота-копальщика. С разведывательным нюхом! Пускай найдет клад и выроет!

А Мудрику что? Ему лишь бы поизобретать! Сел за свой компьютер, начал загонять в него программу за программой. Ну, компьютер и выдал наконец чертеж. Схему механического животного, похожего на кенгуру. На задних лапах у него — маленькие экскаваторные ковшики с зубцами…

Потом Кудрик и Мудрик этого робота долго строили. Он был с электронными и компьютерными внутренностями. Когда он был готов, ему дали имя Уркла. То есть «Универсальный разведчик кладов».

Рано утром… Ой, никакого утра там, конечно, не было. Ну, когда все крепко спали за закрытыми ставнями, Кудрик и Мудрик верхом на Уркле выехали за город. И сказали роботу:

— Ищи!

Уркла ткнулся мордой в траву. Морда у него была похожа на ведро с двумя автомобильными подфарниками (это глаза) и с двумя дырами-ноздрями, чтобы принюхиваться. Ну вот, он принюхался и начал рыть. Сперва передними лапами. А когда углубился, то и задними. Он уходил в землю и оставлял за собой широкий круглый колодец. И не забывал делать в стенке колодца ступеньки для ребят, потому что он был почти такой же умный, как его конструктор Мудрик.

Мудрик очень радовался, что Уркла так старательно и быстро работает. А Кудрик вдруг испугался:

— Ой! А ты поставил ограничитель глубины? Ведь дальше десяти метров рыть нельзя!

Мудрик был талантливый, но рассеянный. Он не помнил, сделал ограничитель или нет. А останавливать Урклу ему не хотелось. И он сказал:

— Подумаешь! Какая разница?

— Как какая! Если копать глубже, Круглый мир может лопнуть!

— Не лопнет, — рассудил Мудрик. — Подумай сам! Ведь Уркла ищет клад, который зарыли пираты. Глубже клада он рыть не станет. А если пираты рыли глубоко и ничего не лопнуло, почему нам нельзя?

Да, он был рассеянный, но очень умный. И Кудрик почти перестал беспокоиться.

Они оба смотрели вниз, в колодец, но оттуда из-под Урклиных лап летели комья земли, ничего нельзя было разглядеть.

Наконец Уркла сказал механическим голосом:

— Дальше не роется. Скребки скользят. Программа выполнена.

— А клад есть? — вместе опросили Кудрик и Мудрик.

— Не знаю, — без выражения ответил Уркла. — Что-то есть.

Кудрик и Мудрик скатились вниз по ступеням. Сперва на металлическую спину Урклы (и он железным тоном сказал: «Рас-тя-пы»), а потом к его лапам. И вскрикнули. Потому что показалось, что они летят в пустоту!

Но они не полетели. Локтями и коленками уперлись в холодное толстое стекло, которое было совершенно прозрачным. А за стеклом был космос.

Конечно, Кудрик и Мудрик не знали, что такое космос. Они даже слова такого никогда не слышали. Но они все же почувствовали, что видят какой-то новый громадный мир. Незнакомый и совершенно бесконечный. В этом мире горело множество дальних огоньков. Будто капли расплавленного металла…

И Мудрик вдруг заплакал…

Ну, ребята, я не знаю, почему он заплакал. Только точно, что не от страха. И он сказал:

— Я понял, что это такое. Это разные солнца. Не такие, как наше, а очень далекие и очень громадные… Я давно-давно где-то слышал такую сказку. Или видел это во сне. Да, во сне. Несколько раз. От такого сна замирала душа…

И сейчас душа замирала. У обоих. Но Кудрик постарался остаться веселым:

— Значит, мы нашли самый потрясающий клад! Мы молодцы! И Уркла молодец!

Но Уркла сказал:

— Вы не молодцы. И я не молодец. Мы нарушили закон. Вам попадет. А меня размонтируют.

Мудрик вытер слезинки и улыбнулся:

— А вот фигушки! Не имеют права.

И они пошли рассказывать другим ребятам про свое открытие.

Ребята все радовались и по очереди лазили в колодец. И у всех замирала душа. Ну, от всяких чувств. От беспредельности и от того, как манили их звезды.

Но такую тайну трудно сохранить. И, конечно, скоро про все это дело узнали взрослые. Вот тут-то и началось!

Разумеется, первым делом засыпали колодец. Потом всем ребятам, кто видел через стеклянное дно звездные просторы, запретили говорить про это. А то, мол, всех в школе оставят на второй год и снизят оценки за поведение… А Кудрика и Мудрика вызвали на совет. Сперва на педагогический, а потом на общий, на Всепланетный.

На этом общем совете был председателем сам Бумбулло, главный правитель планеты. Старый, седой, похожий на академика. Вообще-то он был добрый. Но сейчас очень нервничал, хотя и старался говорить спокойно. Сперва даже говорил: «Дорогие мальчики…» Но потом не выдержал и закричал: «Молокососы паршивые!..»

— А чего он испугался то? — спросила Тина.

— Как чего!.. Жили-жили, думали, что их мир единственный, все было понятно и спокойно. А теперь вдруг оказалось, что этот мир — капелька в океане. Даже и не капелька, а меньше самой крошечной молекулы! Разве такое легко пережить?.. И стали правитель и его советники давить на Кудрика и Мудрика:

— Признайтесь, что все это ваши глупые выдумки!

Те говорят:

— Но все равно ведь многие это видели!

А помощник правителя, хитрый такой, вроде кардинала Ришелье, им в ответ:

— Пусть Мудрик скажет, что он для забавы сделал такой специальный экран, похожий на стеклянное дно! И вставил в колодец, чтобы подшутить над всеми. Тогда вам ничего не будет.

Но Мудрик уперся. И Кудрик тоже. Говорят:

— Вы же сами учили детей, что врать нехорошо!

А советники им наперебой:

— Это не вранье, а высшая государственная политика!

Но Кудрик и Мудрик все равно сказали «нет». Тогда их отвели в специальный исправительный дом. И заперли в темной комнате. И сказали, что не выпустят, пока они не передумают…

— Но не били? — спросил Ник.

— Ну нет. Это же все-таки не Земля… Однако предупредили:

— Будете упрямиться — больше никогда не увидите солнца.

Кудрик сказал:

— Подумаешь…

А Мудрик:

— Мы теперь видели столько разных солнц, что нам хватит до конца жизни.

Хитрый помощник правителя им сказал:

— Если не передумаете, мы вам сделаем прививки, от которых вы позабудете все на свете. Даже своих мам и пап. И вообще сделаетесь тупые…

Но они и тогда не уступили. Да они и не верили, что можно позабыть своих мам и пап… Может, по одиночке они бы и сдались, но они были вдвоем и поддерживали друг друга, потому что очень дружили. Ну, и гордые были, конечно…

— А что стало с Урклой? — спросил Платон.

— С Урклой стало… такое, что потом все ему говорили спасибо!

Сперва, конечно, его попытались размонтировать. По приказу совета. Вернее, хотели вставить в него другую программу, чтобы превратился в простого вьючного робота.

Но Уркла убежал. В те ужасно горячие области Круглого мира, куда люди не решались соваться. Ему-то было не страшно, оболочка жаропрочная… А был он вполне разумное существо, только не из мускулов и мозговых клеток, а из всякой электроники и микропроцессоров. Умел он не только думать, но и чувствовать. И он привязался к Мудрику и Кудрику. Поэтому через недолгое время (когда опять все спали) он пробрался в город, плазменным резаком вскрыл замки и выпустил Кудрика и Мудрика. И сказал:

— Если у вас найдутся жаропрочные костюмы, я вам кое-что покажу. Вам все равно надо куда-то удирать из Пампоподо…

Мудрик пробрался домой. Там в кладовке отыскал два легких термостойких скафандра (у него ведь много всего было напридумано и понаделано). Сели Кудрик и Мудрик на Урклу и помчались в горячие области.

Надо сказать, что путешествие было нелегкое и долгое, хотя Уркла мчался быстро. Кое-где он даже летел, потому что у него были выдвижные крылья и легкий реактивный двигатель.

Делалось все жарче и страшнее. Солнце жгло даже сквозь скафандры. А земля все круче шла под уклон, потому что было это уже не очень далеко от горлышка. Ну, знаете, где плечики бутылки…

Но вот, когда стало уже совсем невмочь, среди желтых пустынных песков они увидели что-то ржавое и черное, с круглыми окнами. Похожее на дом в форме яйца.

Это был звездолет, на котором в древности прилетели сюда инопланетяне.

Он был ужасно старый, но внутри все сохранилось в исправности, только двигатели не работали. Зато работали охладительные системы, они включились автоматически, когда Кудрик, Мудрик и Уркла забрались внутрь… Там путешественники, конечно, отдохнули, пришли в себя и стали разбираться, что к чему.

И тут у Мудрика проснулась такая память… Ну, которая передается по наследству через многие поколения…

— Генетическая, — сказал Платон.

— Да!.. Он стал вспоминать устройство звездолета, космические карты, документы… В общем, он в конце концов понял, что такое космос, что такое звездолет. Оказалось, что это корабль для путешествий по Великому Кристаллу…

«По чему?!» — хотел спросить Шурка. Но от нервного озноба перехватило горло. И вместо Шурки Женька удивленно спросила:

— По какому кристаллу?

— По Великому… То есть по Вселенной. Потому что Вселенная имеет кристаллическое устройство. У этого Кристалла бесконечное число граней, и каждая грань — особое пространство…

— Это тебе тоже космические голоса нашептали? — строго спросил Платон.

— Конечно. Не сам же я придумал, — Кустик недовольно хмыкнул.

— А правда есть такие голоса? — шепотом спросил Шурка у Кустика. Тот промолчал. А Платон объяснил с хмуроватой серьезностью:

— Он говорит, что эти голоса и нашептывают ему космические истории. И будто он этот шепот не ушами воспринимает, а впитывает кожей. Потому что она у него сверхчувствительная…

— Ну а про Кудрика и Мудрика-то что они нашептали? — легкомысленно поторопил Ник. — Какой у истории конец?

— А конца нет, — сказал Кустик. — Пока все остановилось на том, как они сидят в звездолете… Я думаю, Мудрик его починит. И они вылетят через Черный туннель, через горлышко бутылки, в открытый космос.

— А ребята в городе Пам… Пом… ох, Пам-поподо придут в себя и начнут копать новые колодцы, — сообщил Ник. — Потому что это исторический прогресс, его не остановить.

— А может, раскопают и целые стеклянные площади, — задумчиво сказала Женька. — Представляете, как будет здорово! Получится будто звездное озеро. Сидишь на берегу и смотришь в космическое пространство.

— А Кудрик и Мудрик на звездолете сядут на эту стеклянную планету снаружи, — поддержал развитие истории Платон. — И увидятся с друзьями через стекло. И будут обмениваться с ними сигналами. А потом вернутся домой.

— И построят новые звездолеты, да? — слегка подмазываясь к Кустику, въехала в разговор Тина. — И начнется космическая эра…

— Не знаю… — Кустик посопел. — Откуда мне знать? Может, будет так, а может, по-другому.

Тогда Шурка не удержался, спросил:

— Кустик, а у морей и озер дно там, наверно, стеклянное?

— Дно? Ну, возможно… Наверно. Конечно, вода же размывает земляной слой и добирается до стекла. Только никто этого не видал, там ни подводных лодок, ни аквалангов еще не придумали…

«Значит, так… — подумал Шурка. — Снаружи, где моря, планета прозрачна. Сквозь толщу воды и стекла светит солнце. И видно, как плавают стаи рыб, осьминоги и киты… И временами планета вспыхивает, как хрустальный шар… Интересно, что сказал бы на это Гурский? И еще: удивился бы он или нет, если бы услышал, что косматому пацаненку по прозвищу Кустик известно о Великом Кристалле? Гурский говорил, что об этом на Земле не знает никто…»

Но Гурский был неизвестно где. А сидевший рядом Ник задрыгал ногами-руками:

— Смотрите, солнце! Дождь кончился!

6. Издалека…

Они сбросили палатку. Выскочили в свежесть и солнечное сверкание. Заплясали опять, поджимая ноги в мокрой высокой траве.

Раскидали штаны, рубашки и майки на сосновой поленнице. От влажной материи пошел пар. Под горячими лучами она высыхала на глазах.

Шурка мотнул головой, прогоняя мысли о Гурском. Пусть сейчас не будет в настроении даже самого маленького пятнышка. Пусть лишь вот этот яркий день, стеклянные бусы дождя в траве, густая синева неба у края уходящей тучи… И новые друзья. Женька…

Круглого шрама на груди он уже не стеснялся, забыл о нем.

Женька в своем синем купальнике гонялась за хохочущим Кустиком — удивительно тощим и незагорелым, как свежая щепка. Кустик стряхивал на Женьку капли с яблонь, а она: «Ну, я тебе покажу, Кудрик-Мудрик!» — и в погоню…

Шурка засмотрелся, смутился, стал глядеть в другую сторону и бодро вспомнил:

— А как там мой башмак? Наверно, уже заклеился!

Платон бросил ему кроссовку из-под навеса.

— Держи! Как новенький! Надевай и будешь, как огурчик…

Шурка машинально поймал и стоял неподвижно. Откуда в ушах этот тоскливый, этот издалека пришедший гул? Как вой далекого мотора. Ближе… ближе…

Он еще старался удержать в себе радостный день, свое нынешнее счастье. Он даже попытался улыбнуться… Да нет же, ничего не случилось!..

Запыхавшийся, отбившийся от Женьки Кустик подбежал, встал напротив, наклонил пегую голову к костлявому плечу. Глаза озорно сияли.

— Шурчик-мурчик будет, как огурчик…

И сразу — будто тьма…

Гурский говорил о блокаде памяти. Вернее, о фильтре. О таком, который пропускает в память прошлое небольшими дозами. И к тому же прошлое это — как бы обесцвеченное, без переживаний. Словно не с тобой это было, а с другим. И давно, давно, давно…

«Иначе, Полушкин, вам просто не выжить. Тоска убьет вас, говорю это прямо. И главное — вы не сможете сделать то, что вам предназначено…»

«Что предназначено?»

«Об этом позже. Сначала о блокаде. Вы согласны?»

«Как хотите…»

«Нет, это вы должны решить…»

«Ладно…» — Он и правда устал от тоски.

И… ничего не случилось. Но прошлая жизнь как бы отгородилась полуметровым стеклом (и были на этом стекле совсем непрозрачные пятна). А к нынешней жизни стал проявляться слабенький, но все же интерес. Проклевывался тонкой травинкой. Особенно, когда разговор заходил о Рее…

А сейчас… сейчас то стекло будто рухнуло со звоном осколков.

…Ник, Платон, Женька, Тина и Кустик потерянно смотрели, как новый их приятель съежился на корточках и сотрясается от плача. Слезы были взахлеб, не сдержать. Что же делать-то?

Тина в сердцах дала Кустику подзатыльник.

— Балда! Доигрался со своими дразнилками! Смотри, до чего довел человека!

И Шурка услышал. Да, сквозь неудержимый плач все же услышал эти несправедливые слова. Рывком выпрямился. Не останавливая слез, взял Кустика за плечи, придвинул к себе — словно от ударов защищал:

— Ну, вы чего! Он же не виноват!.. Он… Это я… Сам…

Надо было спасать Кустика, спасать себя. Если не поймут, откуда эти слезы, может рассыпаться начавшаяся дружба. И тогда что? Опять один, один… И не будет Женьки… Будет лишь прорвавшаяся сквозь блокаду беда…

— Он же не знал!.. Я сам… потому что… это сразу вспомнилось. Вы не злитесь… Потому что отец тогда сказал такие же слова, и потом… почти сразу…

— Шурчик-мурчик, будешь, как огурчик… — Отец смеялся, поправляя на нем новую зеленую бейсболку. А комната была залита неудержимым июньским солнцем. И теплый ветер колыхал шторы. Он был с запахом доцветающей сирени. Шурка нетерпеливо переступал новенькими зелеными кроссовками. В нем тугими струнками звенело ожидание радостного путешествия и свободы. Школьный год — позади. Отчетный концерт в «Аистятах» — позади. А впереди — аэродром, первый в жизни полет и — море! На том южном берегу, куда не докатились гражданские войны и кровавые разборки. Они еще есть, такие берега… — Сейчас отвезу домой шефа, поставлю машину, и мы с тобой на автобус. В аэропорт.

— Пап, ты только недолго!

— Двадцать минут… — Хлопнула дверь, зашумел лифт. Шурка заломил бейсболку, шагнул через упавший чемодан, встал перед зеркалом. Нарядный такой, собравшийся в путешествие мальчик. Счастливый десятилетний папин Шуренок, у которого впереди одни радости…

Словно трещины пошли по зеркалу. Загрохотали внизу на улице черные железные молотки…

Шурка опять сел на корточки. Пахло мокрой травой и дровами. Остальные присели вокруг Шурки. Он вздрагивал и вытирал глаза. И ничего не скрывал, когда рассказывал. Только слово «папа» произносил с легкой запинкой, потому что уже отвык.

— Папа… он работал в фирме «Горизонт». Ну, это с компьютерами было связано. Небольшая фирма… Он был шофер, возил директора, дядю Юру Ухтомцева. Он не только шофер был, а еще как бы и помощник, консультант… И вообще они были друзья… Раньше папа работал не шофером, а диспетчером на аэродроме, но его выжили. Потому что он не хотел поддерживать забастовку. Все диспетчеры решили бастовать, на их место послали военных, а папа говорит: «Они же в пассажирских полетах ни бум-бум. Люди могут погробиться». И вышел на работу. Ну, и потом не стало ему там жизни… Вот он и ушел в «Горизонт»…

Шурка всхлипнул опять. И чтобы не дать ему расплакаться снова, Женька спросила:

— Вы с папой вдвоем жили, да?

— Да… Мама умерла, когда мне пять лет было… Он сперва женился второй раз, но ничего хорошего не вышло. Ну и мы вместе, двое… Мы хорошо так жили. А в тот день — все сразу… как бомба…

…Когда он выскочил из подъезда, у машины никого не было. В лобовом стекле — частая цепь пробоин. Шурка раньше видел такое в кино. Дядя Юра Ухтомцев отвалился на спинку сиденья. А отец сидел за рулем прямо. И смотрел мимо Шурки. В уголке рта набухла крупная, как алая ягода, капля. Шурка закричал… Тот крик надолго застрял у него в ушах. Засел в легких занозистым деревянным кубиком. И жил с этим кубиком Шурка много месяцев. Сперва в детприемнике, потом в интернате. Кубик мешал дышать, и Шурка часто кашлял. Воспитательница водила его к врачу. Тот сказал: «Бронхит». А это был не бронхит, а застрявшая тоска. И горькое беспросветное недоумение: «Почему это так? За что?»

— …Понимаете, все разом куда-то… ухнуло. Ни отца, ни дома…

— А дом-то… — напряженно оказал Платон. — Квартира-то куда девалась? Она же твоя…

— Боже мой, да на нее тут же… слетелись, как вороны. Оказалось, что у кучи людей документы. Будто отец ее продал…

— А нельзя, что ли, было пойти, доказать? — спросил наивный Кустик.

Шурка проглотил последние слезы.

— Ага… Я сперва так же думал. О справедливости… Сбежал из приемника, пошел в милицию. Пустили меня там к одному… Следователь Хорченко. Он сразу:

«Квартира — не мое дело. Ты лучше скажи: знаешь, что у отца был пистолет?»

Я это, конечно, знал. У папы «Макаров» был. С разрешением. Папа мне давал стрелять в лесу. Я в консервную банку научился попадать с десяти шагов… Я и говорю:

«Знаю, конечно…»

А этот Хорченко:

«Тогда скажи: куда он девался?»

И давай катить на меня. Ну, мол, будто я этот пистолет куда-то спрятал… А мне до того, что ли, было?.. А «Макаров» этот, скорее всего, был тогда и не у папы, а в сейфе, в «Горизонте». Папа наверняка его сдал перед поездкой, в самолет ведь с оружием испускают. Я так и говорил сначала. А Хорченко:

«Ты мне мозги не пудри. Я знаю, что у вас дома был тайник…»

И потом еще несколько раз меня из приемника таскали в милицию. Будто уже совсем обвиняемого:

«Где пистолет? Говори, если не хочешь в спецшколу!»

Они там даже не понимали, что мне все равно: хоть в спецшколу, хоть на тот свет… Один раз я не выдержал, как заору на этого Хорченко:

«Чего вы ко мне привязались! Лучше бы арестовали тех, кто отца убил!»

А он:

«Ты еще тут глотку драть будешь, сопляк! Последний раз спрашиваю: где пушка?»

Ну, я и выдал в ответ.

«Если, — говорю, — была бы у меня эта пушка, разве бы вы, гады, ходили живые? Вы — одна лавочка с бандитами…»

Он вскочил, замахнулся, а я в него плюнул…

Били Шурку профессионально. Так, чтобы не было следов. В маленькой комнате без окон. Двое ловких, коротко сопящих парней в пятнистых робах. От них пахло табаком и кирзовыми башмаками. Шурка так и не понял, чем били. Боль раскатывалась по внутренностям тугими резиновыми шарами. Распластанный на лежаке Шурка сперва дико вскрикивал, потом кашлял и мычал. И злорадно думал, что сейчас умрет и тогда уж этим гадам придется отвечать, не отвертятся. Тогда он еще не полностью избавился от наивности… А кроме того, сквозь боль проскакивали отрывочные мысли о пистолете. Мысли-проблески.

«Если бы у меня и правда была пушка…»

И потом, осенью, когда на краю кладбища нашел он среди мусора ту прямую латунную трубку, мысли были уже четкие…

Это случилось, когда он жил в интернате…

Нет, про трубку не надо. По крайней мере, сейчас не надо…

На кладбище он ходил часто. Интернат стоял от кладбища неподалеку (хоть в этом повезло). Шурка убегал и шел на мамину могилу. Потому что даже в самой беспросветной жизни должно быть у человека хоть что-то родное.

На могилу отца он не ходил — ее просто не было. Отца сожгли в крематории и засунули урну в стену, за серую каменную табличку. Лишь на это хватило денег у фирмы «Горизонт», которая стремительно разорялась. До крематория было километров двадцать, не доберешься. Да и что там делать перед глухой бетонной стеной с сотнями имен? А тут, на кладбище — кусты и скамейка рядом с могильным камнем. И рядом — никого…

Но сюда приходил уже не прежний Шурчик Полушкин. Не ласковый, веселый и слегка избалованный папин сын. Приходил замызганный пацаненок с острыми скулами, с твердым кубиком в легких и застывшей душой. Сидел под мокрыми увядшими листьями рябины. Думал. Не спешил. Куда было идти? Обратно в интернат?

…Нет, про интернат сейчас тоже не надо. Про эту серость и кислый запах в коридорах. Про таблетки и уколы, чтобы ночью вели себя тихо. (И тихо вели. Но гадко…) Про улыбчивые делегации, привозившие «сироткам» гуманитарную помощь — ее потом с визгом и руганью делили воспитательницы.

…А есть такое, о чем при Женьке и при Тине вообще не скажешь никогда. Об этой ночной возне в девчоночьих спальнях. Или о скользком, как червяк, восьмикласснике по прозвищу Гульфик — активисте и директорском прихлебателе. Как он, когда гасили свет, ужом лез в мальчишечьи постели. И слюнявыми губами в ухо: «Ах ты мой хорошенький. Дай-ка я попробую на твердость твой гвоздик…» И однажды попробовал Шуркин — стальной, отточенный, длиной в двенадцать сантиметров. Шурка в сентябре подобрал его на стройке и держал под подушкой.

Потому что насчет всех этих дел просветили Шурку еще в приемнике. И он понял: тут два пути. Или покориться, или быть готовым на все: на отчаянную драку, на боль, на кровь, на тюрьму. Даже на смерть…

Гульфика — воющего, с разодранной на боку кожей — утащили в медицинский кабинет. Дело замяли: директорша не хотела скандала, до милиции не дошло. Но Шурку, разумеется, били опять: сперва по щекам в директорском кабинете, потом в «комнате для трудных» — воспитатель Валерий Валерьевич, резиновым шнуром от скакалки. «Не дрыгайся, моя пташечка. Будешь орать — все узнают про случай с гвоздем. А тогда уж точно — спецшкола…»

Шурка не орал. Не потому, что боялся спецшколы. Просто колючий кубик в груди был как клапан. Да и к боли Шурка уже притерпелся: били везде — и в приемнике, и в милиции, и в интернате. Воспитатели и все эти «дежурные по режиму», и парни — те, кто постарше…

Он не хотел об этом, но все же не удержался, сказал сейчас ребятам:

— К битью привыкаешь… А к табаку привыкнуть не мог, бронхи болели от кашля… А труднее всего было знаете что? Не поверите… Не мог сперва ругаться, как другие. Потом научился. Без этого нельзя. Чтобы выжить, надо было казаться таким, как все.

— Казаться… или быть? — тихо спросил Платон. Судя по всему, он понимал больше других.

Шурка мотнул головой:

— «Быть» не получалось. Всегда было жалко маленьких. Им там хуже всех, в этом зверятнике… А еще… у меня же там была задача. Выжить, чтобы встретить того… Главного, кто послал автоматчиков.

— Значит… ты узнал, кто это был? — испуганно спросил Кустик.

— Господи! Да это все знали… Такой гад по фамилии Лудов. Он ездил на «мерседесе» с целой бандой охранников, заведовал ресторанами, рэкетирскими шайками и всякими торговыми домами. «Горизонт» отказался платить ему дань, ну и вот…

— А почему не арестовали-то?! — взвинтился Ник.

— Говорили: «Нет доказательств»… Зато друзей в милиции у него было сколько хочешь. Тот же Хорченко… Я уж потом догадался…

— И… что ты хотел с ним сделать? — словно через силу спросила Женька. Шурка глянул и отвел глаза.

— Не получилось? — шепотом сказал Платон.

Шурка покачал головой. Он понял, что пора остановиться.

— Я же говорил… Попал под машину. На дороге… А потом клиника. Врач по фамилии Гурский… Он, говорят, сделал чудо…

Шурка вдруг улыбнулся. И с облегчением, и с просьбой: «Давайте больше не будем обсуждать все это…» Гурский словно оказался рядом и повел рукой. И завеса из полупрозрачного стекла опять беззвучно опустилась между Шуркой и его прошлым. Он всхлипнул самый последний раз — виновато и запоздало.

— Вы… наверно, думаете: вот, появился тут такой, разревелся, как маленький…

Все немного помолчали.

— Глупенький… — вздохнула наконец Женька. Мама когда-то в точности так же говорила после долгих его слез. — Глупенький… Никто ничего такого не думает…

Платон сказал насупленно:

— И что же, что разревелся? Может, это и хорошо: от слез легче делается. Не зря их природа выдумала… Ты не бойся, мы все понимаем.

— Конечно, с нами такого не было, — рассудительно вставил Кустик. — Но тоже… Вот у Ника, например… Ладно, потом…

Шурка вытер лицо ладонью. Медленно встал. Солнце жарило плечи. Головки иван-чая покачивались у щек.

— Главное чудо не то, что он меня вылечил, — сказал Шурка всем. И Женьке. — Самое хорошее, что я здесь.

— Это уж точно! — обрадованно согласился Ник. С намеком, что хватит уже о грустном.

Но Шурка все-таки сказал еще:

— Они там в клинике не только сердце мне спасли. Еще и эта… психотерапия была. Чтобы страшное не вспоминалось слишком часто. По-моему, перестарались…

— Ты думаешь? — насупленно спросил Платон.

— Кое-что не помню совсем… Например, город, в котором жил. Как называется. Бабу Дусю спрашиваю, а она молчит. Боится, что мне хуже станет…

— Значит, любит, — рассудительно заметил Кустик.

7. Отвертка

Баба Дуся, конечно, любила Шурку. Но, как уже известно, зря не баловала. И когда он появился дома, устроила нахлобучку:

— Это где же тебя черти носили, бессовестная ты личность! Ушел с утра, на часах уже четыре, а его нету и нету! В милицию уже собралась идти, вот срам-то был бы! Отвечай, где болтался!

— Баб-Дусь! Я…

— Молчи, когда старшие говорят!

Шурка с сокрушенным видом стоял посреди комнаты. Нагнулся, стал раскручивать отвороты брюк и вытряхивать оттуда листики и сорняковые семена. Глянул исподлобья:

— Ну так что? Отвечать или молчать?

— Сперва молчи, потом отвечай! Где был?

— Заигрался…

— Заигрался! На целый-то день! Один!..

— Да не один я! Познакомился! Там такие ребята…

— Вот-вот! — В голосе бабы Дуси прозвучала паническая нотка. — Началося! Связался со шпаной…

— Да не со шпаной! Наоборот! Ну честное слово! Знаешь какие… замечательные! — Шурка выпрямился.

— Были бы замечательные, сказали бы: «Тебя небось дома ждут».

— Они и сказали. Потом… Даже проводили… А сперва мы про время позабыли. Потому что гуляли, а тут как раз дождь, а после мы сушились и рассказывали… истории всякие… Ну и вот… Баб, ты подожди ругаться, я уж сразу во всех грехах признаюсь…

— Господи-светы! Чего натворил?

— Картошку не купил. А деньги проел на мороженом… Ну, потому что они меня бананами угостили и всем пить захотелось, а больше ни у кого денег нету, только у меня… Вот я и купил на всех… Баб, я бутылки соберу и одам. На эту сумму!

— Не хватало еще, чтобы ты по помойкам лазал! Будто мне этих денег жалко! Мне жалко, что ты такой вот, без всякого соображения! Хоть бы подумал, как бабка тут изводится…

И Шурка подумал: «А ведь правда! Какая же я свинья…» Насупился и опять начал вытряхивать сор из-за отворотов…

— Нечего тут мусорить на половики, — сумрачно сказала баба Дуся. — Сымай вообще эти штаны и рубаху. Буду на тебя эту самую… «африканку» примерять. С утра кроила, пока ты шлындал где-то…

— Ба-аб! — Шурка восторженно запрыгал, избавляясь от брюк и рубашки. — Ты… просто самая лучшая на свете из всех баб-Дусь!

— Ладно, нечего подмазываться, — начала таять она. — Чуть не уморил старую, а теперь «самая лучшая»…

— Ну как же не подмазываться, если я кругом виноват! — чистосердечно раскаялся Шурка. — Ты, если хочешь, скрути полотенце и огрей меж лопаток, как обещала…

— Брысь, бес косматый! — Баба Дуся шлепнула его, подтолкнула в свою комнатушку. — Ну-кось, надевай… Да осторожно ты, непутевый! Не сшито ведь, а только сметано…

Ткань была прохладная и легонькая. Ласковая такая после прежней, заскорузлой от дождя и сушки одежды.

— Ну, чего скажешь?

— Ба-а! Самое то!.. А знаешь, у тех пацанов, у двоих такие же анголки. Только цветом не такие…

— Они, выходит, мальчонки вроде тебя? А я уж думала, не приведи Господь, какие-нибудь дуботолки…

— Что ты! Эти двое — как я, а еще один, он помладше. И две девчонки… девочки.

Радость от недавней встречи снова теплом разлилась по Шурке. Он размягченно сел у стола со швейной машинкой, щекой лег на обрезки ткани.

— Полегче шевелись. Расползутся швы-то…

— Не-а… — В Шурке расцветало тихое веселье. И нежность к бабе Дусе. Как он, дурак такой, недавно мог еще сомневаться: любит ее или нет? — Баб-Дусь! Одну девочку зовут Женька…

— Это как? Евгения, значит…

— Ну да. Женька. С косами… Баб-Дусь, я в нее, кажется, влюбился. — Это он без всякого смущения, с неодолимым желанием поделиться радостью.

Баба Дуся слегка всполошилась. То ли всерьез, то ли для порядка.

— Господь с тобой! Не вздумай! В такие-то годы…

Шурка поморщился:

— Ну, я же не так…

«Так» он не хотел. Даже подумать было тошно!.. Он помнил, о чем липким шепотом говорили по ночам в интернате. И с каким трусливым придыханьем парни собирались в темноте «к девкам в гости»… И те кассеты, которые украдкой смотрели на портативном видике — его ночью вытаскивал из-под паркетных плиток владелец — Борька Хлопьев по прозвищу «Хлоп-по-ж…»

Шурка, надо признаться, тоже смотрел. Чтобы хоть на полчасика забыть о тоске, которая ночью подступала совсем без жалости. Но ему казалось, что от воровски мигающего экрана пахнет, как от немытых ног Хлопа…

Пусть кому это надо пыхтит и потеет от такой мерзости. Шурку же — рвать тянет. Насмотрелся, наслушался.

А Женька… Ему же ничего от нее не надо. Пускай только смотрит на него по-хорошему. Да иногда касалась бы кончиком косы его локтя или плеча…

Он зажмурился и прошептал:

— Я же… ничего. Просто… чтобы она, как сестренка…

И баба Дуся вдруг сказала, как Женька — без насмешки, ласково:

— Глупенький…

А он не глупенький был, а счастливый… Встал. Крутнулся на пятке.

— Баб-Дусь, все аккуратненько в самый раз! Шей!

— Ну-кось, погоди, не крутись, рукав отъехал…

Она взяла иглу с длинной нитью. Игла выскользнула из пальцев, баба Дуся успела ухватить нитку.

— Будь ты неладна, совсем пальцы инвалидные…

Игла качалась на нитке на уровне Шуркиных коленей. И вдруг дернулась, потянулась к нему, как живая! Повернулась в воздухе горизонтально. Клюнула Шурку в ногу! Легонько, но… коварно так. Жутковато. Шурка взвизгнул, отскочил.

— Что? Укололся? Да как же это…

— Я… не знаю…

В груди — бешеное метанье. И трудно дышать, словно опять кубик в легких.

— Чего ты испугался-то?

А он разве знал — чего? Какой угрозы, какого намека?

Игла теперь качалась нормально, словно и не оживала, как магнитная стрелка.

Шурка подышал с усилием и часто. Кубик в легких растаял. Шурка улыбнулся:

— Я… такой вот. Почему-то с детства иголок боюсь…

Это он врал. Испугался иголки он первый раз в жизни… Ох, да стоило ли визжать-то? И вздрагивать! Наверно, какая-нибудь случайная магнитная волна… При случае надо будет спросить у Гурского.

А когда он будет, этот случай?

А если не будет… тем лучше!

В приметы же и в предчувствия верить глупо…

Баба Дуся, сама слегка испуганная, проговорила:

— Снимай, на машинке шить буду… Иди на кухню, там суп разогретый да рыба жареная с вермишелью.

— Ага… — Страх ушел, прежняя радость возвращалась к Шурке. — А можно, я меду к чаю возьму? Ложечку…

— Знаю я твою «ложечку»… Возьми… А как поешь, сходи в гараж к Степану. Он тебя сегодня уже три раза спрашивал. «Где Шурка» да «где Шурка»… Чегой-то у него за дело к тебе?

— Понятия не имею! — честно сказал Шурка. И опять — непонятное беспокойство.

Обедать не стал. Как был, в плавках, в майке и босой, выскочил на жаркий двор. Гараж соседа Степана был открыт.

В отличие от литературного героя, здешний дядя Степа не был великаном. Наоборот — невысокий, щуплый да к тому же слегка сгорбленный. С редкой щетинкой на лице и с постоянной озабоченностью в задумчивых коричневых глазах.

Вредные языки говорили, что эта озабоченность вызвана лишь постоянным желанием выпить. Но именно вредные. Потому что дядя Степа, несмотря на склонность постоянно быть в компании с четвертинкой, любил работу. Всякую.

Он числился на должности в какой-то частной мастерской, но большую часть времени проводил в своем гараже, где стоял его допотопный «москвичонок» — всегда полуразобранный. Здесь дядя Степа что-то паял, вытачивал, привинчивал, скоблил рашпилем и клепал. Заказов от местного населения хватало. И надо сказать, заказы эти выполнял он добросовестно. А если от дяди Степы всегда попахивало кое-какой химией, то кто без греха…

Так рассуждала и баба Дуся. Иногда по вечерам она приглашала Степана к себе на кухню и там подносила рюмочку. А потом просила очередной раз починить машинку. В общем, слесарь дядя Степа и отставная портниха Евдокия Леонтьевна были добрые знакомые. Степан и к Шурке относился по-хорошему, один раз даже прокатил на «москвичонке» — в один из тех редких дней, когда эта керосинка ездила.

Но какое у дяди Степы могло быть к соседскому пацану срочное дело?

И с чего у Шурки такое беспокойство?

…В гараже летал тополиный пух. Солнце светило в распахнутые ворота. Дядя Степа скрежетал напильником по зажатой в тисках втулке. Оглянулся. Заискрились на щеках волоски. А еще заискрилась бутылочка с наклейкой. Дядя Степа ловко убрал ее под верстак.

— Шуренций! Заходи, дорогой!

— Здрасте… Зачем меня звали?

— Заходи, заходи…

Легко сказать «заходи». Справа между машиной и стеной загораживала проход железная бочка. Слева — стол со всяким слесарным инструментом и непонятной громоздкой штукой, смахивающей на аппарат из фильма «Самогонщики». Шурка прыгнул через бочку. Ловко прыгнул, красиво. Но над бочкой висел на стене моток толстой проволоки, из него торчал конец. Шурка на скорости чиркнул по концу плечом. Ух ты! Сразу побежало. Шурка прижал к рассеченной коже ладонь. Потекло между пальцами.

— Ё-мое! — всполошился дядя Степа. — Скачешь, не глядишь!.. Ну-ка покажи… Ё-ка-лэмэнэ! Во рассадил!.. Ну-ка давай промоем, чтоб зараза не случилась… — Он вытащил из-под верстака четвертинку. — Спирт — он первое средство против микробов.

Шурка поморщился:

— Да ладно, без того заживет… — Сел на шаткий табурет, все так же зажимая плечо. — Сейчас зарастет… — Кровь уже не бежала. — Вы пока говорите, зачем звали-то…

— Да обожди ты «зачем звали»! Давай хоть перевяжем!

— Не надо, все уже. Вот. — Шурка убрал руку. На коже был розовый рубец. Словно рана заросла неделю назад.

Дядя Степа присвистнул.

— Можно? — Шурка взял у него четвертинку, плеснул на ладонь вонючую жидкость. Морщась от запаха, смыл с плеча и руки кровь, вытер ладонь подолом майки.

Дядя Степа крякнул, взял у него бутылку. Пятерней потер щетину.

— Ишь ты как… Правду говорил мужик о твоих свойствах.

— Какой мужик?

Дядя Степа сел напротив, на другой скрипучий табурет. Наклонился. Слегка дыхнул водочкой.

— Какой мужик, говоришь? Гурский… Значит так. Привет тебе от Гурского.

Ну, чего угодно мог ожидать Шурка, но такого!..

С полминуты он обалдело молчал. А потом ничего другого не придумал, как спросить:

— Почему через вас-то? Сам не может, что ли, выйти на связь?

— Говорит, что худо стало с земной атмосферой, электричества в ей до фига, помехи. Вчерась ночью тазик твой аж со стены загремел, а слышимости ни на грош… Ну да не в том дело. Не все ведь можно передать по этому… по эфиру…

— А чего он хочет передать-то?

— В этом, голубчик, и главная суть задания… — Дядя Степа со значительным видом поднялся, отвернулся к верстаку, погремел там железом. Опять сел перед Шуркой. — Вот…

И протянул отвертку.

Обыкновенная такая отвертка. Вместе с ручкой — сантиметров пятнадцать длиной. Ручка плоская, деревянная. Удобная. Хорошо зачищенная шкуркой, но без лака. Стержень светлый, из нержавейки… Шурка недоуменно взял, повертел.

— Зачем она?

— Ясное дело, винты откручивать!

— Да какие винты? Скажите толком! — Шурку взяла досада. От непонятности.

— А ты погляди на кончик-то. Сразу и поймешь.

Шурка поглядел. И не понял.

Сперва показалось, что отвертка — для шурупов с крестообразными шлицами. Но нет! На конце был не крестик, а что-то вроде снежинки. Звездочка с шестью концами и каждый конец узорчатый. Просто ювелирная работа.

Дядя Степа так и сказал — малость самодовольно:

— Ювелирная работа… А болтов или шурупов с такими головками на этом свете всего два десятка с небольшим. Поэтому, как увидишь, откручивай смело. На том твоя задача и будет решена.

— Да где я их увижу-то?! Какая задача?! — Шурка чуть не заплакал.

— А про то я знаю не больше тебя, — увесисто произнес дядя Степа. — Да и Гурский, видать, знает не больше. Говорит, надо искать. Где-то в наших местах. Такая, говорит, у этого мальчика миссия…

Шурка обмяк. В словах Степана не было ничего нового… Но, впрочем, не было и никакой тревоги или угрозы. Да и какая от Гурского может быть угроза? Наоборот…

— Не мог уж толком объяснить, — вздохнул Шурка.

Дядя Степа развел руками (крепкие пальцы — в застарелых мозолях и въевшейся металлической пыли). Шурка поскреб отверткой по колену, глянул исподлобья.

— А вы, значит… тоже? — Он не решился сказать «их сообщник». Или правильнее — «союзник»? Или «помощник»?

— Выходит, тоже… — нехотя признался Степан.

— А вы… про их планету что знаете?

Дядя Степа набычился и сделал машинальное движение к четвертинке. Удержался.

— У меня к этой планете касательство очень стороннее. Почти никакое… Да и не планета она вовсе. То есть не совсем планета…

— А что?!

— Просто эта… как говорится, иная среда обитания. Они… Гурский да помощник его, говорят: «Другая грань»… Потому как вся наша Вселенная, по их словам, вроде бесконечного кристалла… Пока он, Гурский-то, объяснял, я все понимал. А потом как-то перемешалось в голове…

— Небось, после поллитры, — в сердцах сказал Шурка.

— И ничего не после… Мне поллитра делу не помеха. У них там, в этом кристалле, конечно, всякие иноземные технологии, а с такими руками, как мои, все равно никого нету. Чтобы, значит, такую отвертку выточить. Без Степана Михалыча, выходит, во Вселенной пока не обойтись… Ну, и заплатили, надо сказать, прилично, не обидели…

— А почему Гурский сам ничего мне не объяснил? Почему не появляется? Где он?!

— А я знаю? Возник да пропал. Как этот… фантом… А насчет тебя сказал… «Он, — говорит, — мальчонка чуткий, сам придет куда надо, сам отыщет. Потому что, — говорит еще, — это диктуется земными условиями, мы тут вмешиваться не должны… Главное, — опять же говорит, — что он „Весы“. То есть ты… По звездному гороскопу…»

«Да! Он же и мне говорил», — вспомнил Шурка. Но беседы с Гурским держались в памяти плохо. Почти так же плохо, как вся прошлая жизнь.

Дядя Степа повертел четвертинку в пальцах, покосился на Шурку, вздохнул. Снова поставил посудинку на верстак.

— Сказал еще такое: «Весы к весам, полюса к полюсам, вот и будет баланс»… Так я это понял.

— Зато я ничего не понял! Что я должен делать-то?

— Да ничего ты специально не должен. Только отвертку носи с собой… А так что? Живи да играй. А если тебя потянет куда-то особый интерес, ты ему не противься. Интерес этот тебя в нужное место и приведет. Так они говорили, Гурский и этот… Кимыч. А еще просили сказать: хорошо, что ты со здешними ребятами дружбу завел…

«Все знают, — зябко подумал Шурка. — Выходит, я у них как под телекамерой. Постоянно…»

— Что им до этих ребят-то! — огрызнулся он. И впервые ощутил неприязнь к Гурскому.

— Не знаю что… Говорили только, чтобы зря перед ними не раскрывался. Особенно перед тощим да косматым. И чтобы к дверце шел один. Подходы-то можно вместе искать, а уж к самой дверце лучше одному…

— Господи, к какой дверце-то?!

— Они говорили, что вроде бы к восьмиугольной. Сообразишь. Где такие шурупы увидишь, там она и есть…

8. Шар на покатой плоскости

Да, Шурка почти ничего не понял. Опять.

Дядя Степа прав: пока с Гурским разговариваешь, все тебе ясно. Потом забывается, перемешивается в голове.

Хорошо только, что забывалась и боль.

…Шурка вернулся к себе, лег на узкий свой диванчик. Глаза — в потолок.

Заглянула баба Дуся.

— Умаялся за день-то, гуляка?

— Ага… Ноги маленько гудят.

— Ну, лежи, лежи… Пообедать не забудь.

О чем был разговор со Степаном, не спросила. Знает?.. А впрочем, какая разница…

На Шурку наползала дрема.

Нет, так нельзя! Надо вспомнить все! Разобраться! В конце концов, пора понять окончательно: зачем он здесь?

…Но он же понимал! Тогда! Гурский говорил ясно!

Просто все нужно выстроить в голове по порядку. Но если по порядку, тогда… Тогда хочешь — не хочешь, а это…

…Треск, чей-то вскрик, два столба света от вспыхнувших фар. Выросший до размера дома радиатор «мерседеса». Тугой, словно кожаной подушкой, удар. И тьма, тьма…

А потом как бы взгляд с высоты, метров с пяти. На себя самого. Толпа, белые халаты, машина с крестами…

— Алло, пятая! Пятая! Сообщите: есть донор! Да, немедленно!..

Почему донор? Будут переливать ему, Шурке, кровь? Зачем? Он сделал, что хотел. Вон черный «мерседес» на боку у края дороги. Покореженный. С лучистой дыркой в ветровом стекле.

А он — это он? Шурка Полушкин? Почему видит себя со стороны?

Ничего он уже не видит…

Нет, вот опять… Худое тело под простыней на очень холодном мраморном столе (Шурка не чувствует, а просто знает, что стол холодный). Тусклый свет, еще множество тел. Не все под простынями. А у него под белой с бурыми пятнами тканью ощущается квадратный провал — на груди, слева… Там — пустота. Везде, во всем мире пустота…

А потом — боль, искры среди тьмы, желание вскрикнуть. И вдруг — тепло по телу. Спокойствие. Такое спокойствие, когда не хочется ничего. Просто лежать вот так и тихо дышать… А колючий кубик в груди исчез.

Он открыл глаза. Увидел над собой переплетение разноцветных кабелей. За ними — потолок цвета слоновой кости. Среди проводов появилось лицо. Большое, заросшее светлой курчавой шерстью. С очень синими глазами.

Лицо сказало:

— Кимыч, по-моему, он в порядке.

— Вижу, — недовольным голосом отозвался неизвестный Кимыч.

Шурка, видимо, и в самом деле был «в порядке». По крайней мере, он все вспомнил. И спросил о главном:

— Я попал?

— Куда?

— В Лудова. Я его убил?

Синие глаза мигнули.

— А! Вот что вас беспокоит. Нет, к счастью, вы промахнулись.

Вообще-то было теперь все равно. Однако сквозь равнодушие просочилась капля горечи.

— Какое же тут счастье. Жаль…

— Жаль, что не убили человека? — очень серьезно спросил синеглазый.

— Он не человек, а гад. Мафиози…

— Значит, это не случайно? Не баловство? Вы знали, в кого стреляли?

Шурка ответил глазами: «Еще бы!»

…Всю осень и ползимы он лелеял эту латунную трубку. Она помогала ему жить. Не спеша, с нежностью он превращал ее в оружие.

Надо было старательно сплющить конец, выгнуть его по форме рукоятки. Просверлить хвостовые отверстия для крепежных шурупов. Привинтить трубку к изогнутой березовой ручке, которую Шурка любовно подогнал к ладони. Папа хотя и баловал порой Шуренка, но и научил многому — в том числе работать инструментами.

Шурка работал на кладбище, на скамейке под кустами рябины. Стыли руки. Шурка отогревал их дыханием или у костерка, который разводил между холмиками. На том же костерке расплавил в консервной банке кусочки свинца, залил им казенную часть длинного ствола. Сделал надрез трехгранным напильником, в нем проковырял запальное отверстие — тоненьким сверлом от детского слесарного набора. Алюминиевой проволокой, виток к витку, притянул ствол к обточенному ложу…

Инструменты и пистолет прятал он тут же, в тайнике под лавкой. В интернате разнюхали бы сразу…

Из тонкого свинцового прута нарубил Шурка пули. Аккуратно подогнал по калибру.

«Видишь, папа, все получается как надо…»

«Шурчик-мурчик, будешь как огурчик…»

«Ага. Не бойся, я не промахнусь. Всех гадов не перестрелять, но уж этого-то…»

«Я знаю, ты попадешь…»

«А потом, если есть другой свет, мы увидимся, верно? И с мамой…»

«Несомненно, малыш…»

Он часто так говорил: «Несомненно, малыш». Шурка вспоминал это и глотал слезы. Но теперь слезы были сладкими.

Труднее всего было достать порох. Но в конце концов Шурка сделал и это. В старших группах, у «крутых» выпускников можно было выменять на заграничные шмотки все, что хочешь. У Шурки сохранилось еще от прежней жизни кой-какое импортное тряпье и новенькие японские кроссовки. В общем, парни дали ему полпачки серого охотничьего пороха «Сокол». Не спросили зачем — бизнес есть бизнес.

— Только нашу хату не подрывай.

— Нет, я не здесь…

Пристреливал пистолет он там же, на кладбище. На выстрелы никто не обращал внимания. Во-первых, сплошное безлюдье кругом. Во-вторых, стреляли часто и повсюду. Рэкетиры — в своих непослушных клиентов и друг в друга, гаишники в угонщиков, бандиты — в милиционеров, милиционеры — в бандитов и в случайных прохожих — по ошибке. В последнем случае — всегда метко.

Шурка тоже стрелял метко. С пятнадцати шагов по консервной банке промазал только два раза из десяти — первый и третий. В банке появлялись круглые дырки с рваными краями. Шурка трогал их пальцем и сжимал зубы. И случалось, что опять плакал…

Неудобно было то, что пистолет без курка, с запалом из спички. Запал срабатывал не сразу, горел секунды полторы-две, а то и три — в зависимости от величины серной головки. И Шурка отобрал спички самые одинаковые, чтобы срок горения всегда был один и тот же. Стрелял со счетом: «Чирк, два, три!» Чтобы на «три» грохало. Тренировался и вхолостую, много. Чтобы в нужный миг точно посадить цель на мушку…

«Папа, у меня получится!»

«Я знаю, малыш…»

«Папа… я стал совсем не такой, да?»

«Это ничего, Шуренок. Ничего…»

Он стал совсем не такой, как тот домашний Шурчик. И даже не такой, каким был в приемнике, а потом, осенью, в интернате: безвольным, плачущим по ночам новичком по кличке Грош. После случая с Гульфиком его зауважали. Мало того! Словно по чьему-то наитию вместо прозвища Грош появилось новое — Снайпер. Может, за непримиримый прищуренный взгляд?

С таким-то именем, с нарастающим авторитетом «волчонка», не боящегося ни боли, ни начальства, мог бы он зажить в интернате вполне вольготно. Глядишь, со временем сделался бы и «королем»… Только зачем ему это?

И за десять дней до задуманного Шурка ушел в подвалы.

Там, под заброшенной стройкой жилого квартала, обитали бесприютные пацаны и девчонки. Всякого возраста. И жили по-всякому. Промышляли в городе кто чем мог — жевать-то что-то надо. Кое-кто из старших кололся. Иногда пили, и некоторых потом рвало… И все же Шурка в те последние дни отдохнул тут душой. Потому что здесь не было злости. Делились друг с другом всем, что добывали. О маленьких заботились. Даже елочку для них готовили и сделали специальную проводку для гирлянды, украденной из коммерческого ларька…

Шурку приняли без лишних вопросов. И он, благодарный за тепло, за нехитрое их товарищество, не скрыл от «подвальщиков» своих планов. Даже показал пистолет.

Никто не выдал Шурку. Только один из старших, Венька Скрипач, сказал озабоченно:

— Гляди, самого пришить могут. На месте.

— Я знаю, — согласился Шурка. И подумал, что, если уцелеет, вернется сюда. Но подумал мельком. Что будет потом, его не волновало. Тем более что уцелеть шансов почти не было. Потому что машина выскочит прямо…

Лудов уезжал из офиса около трех. Стояли самые короткие дни, но в тот час было еще светло. И это — удача.

Но рядом с офисом стрелять было невозможно, там паслась вся эта сволочь — лудовская охрана. И в пятнистом, и в штатском.

Шурка выбрал место на повороте. Там на дороге была выбоина, и «мерседес» слегка тормозил, чтобы его гадское бандитское высочество, господина Лудова, не тряхнуло на заднем сиденье. И тогда — сквозь переднее и заднее стекла кабины виден был закат. А на фоне заката — голова в лисьей шапке. Между головами водителя и охранника на заднем сиденье. Секунды на полторы.

Только бы все совпало по мгновеньям! «Чирк, два. Три… цель на мушке! Огонь!» Правда, тут же водитель даст газ! И — на стрелка! Ну и пусть…

Шурка пасся на том перекрестке дней десять. Незаметно. Упрямо. Считал секунды…

Был уверен, что не ошибется.

И с этой уверенностью, с ощущением победы полетел от удара бампером в пустоту…

— Почему же я промахнулся? — Это он сам себя спросил. Но, видимо, вслух, внятно.

— Не знаю, Полушкин. Видимо, вы ошиблись в какой-то мелочи. Такое дело трудно рассчитать безупречно…

Он говорил Шурке «вы» и называл по фамилии.

Шурка спросил — вполне равнодушно:

— Я в тюремной больнице?

— С чего вы взяли?

— Ну, я же пытался убить…

Заросший бородой незнакомец ближе придвинул лицо:

— Вы в частной закрытой клинике. В очень частной и очень закрытой…

Шурка помолчал и сказал с оттенком горькой насмешки:

— Вы что же, прячете меня от милиции?

— Моя фамилия Гурский. Так меня и зовите. Не люблю здешнего обычая с именем-отчеством. И вас буду звать Полушкин. «Шурка» — неловко, «Шурик» — вы не любите, а «Шурчик» — не моя привилегия.

«Откуда он все знает?»

— Откуда я все знаю? Ну, не все, а кое-что… Об этом потом. А милиция вас не ищет. Всем известно, что бывший воспитанник интерната номер семь Александр Полушкин погиб при попытке неумелого покушения на бизнесмена Лудова…

Это «неумелого» задело Шурку.

— Неправда. Я долго готовился. Случайно не попал…

— Теперь это неважно.

«Для меня — важно», — подумал Шурка. Но не было смысла спорить. Он спросил о другом, без удивления, с капелькой любопытства:

— Если я погиб, то почему здесь? Тело должны были похоронить.

Ассистент Гурского за чащей разноцветных кабелей хмыкнул. Кажется, сердито. Гурский сказал бесцветным голосом:

— Ваше тело мы раздобыли в морге. Довольно сложным путем. Вы лежали там с расколотой головой и уже без сердца…

Весь этот разговор был в тот день, когда Шурка очнулся… Или уже потом? Сейчас не вспомнить. Все — как полустертая магнитная запись… Нет, не полустертая, а перепутанная. И фразы на ленте записаны монотонно, без выражения…

— …Вы лежали там с расколотой головой и уже без сердца.

— Почему без сердца? — Шурка не удивился даже этому. Спросил просто так.

— Сразу после катастрофы вас сделали донором. Надежды на спасение не было, и ваше сердце ушло на пересадку, другому мальчику. Он лежал при смерти, счет шел на минуты…

— Его спасли?

— Да.

В нормальном состоянии Шурка не разговаривал бы так. Было бы все, что угодно: страх, изумление, досада, негодование! И вопросы, вопросы! А сейчас он то ли был, то ли не был на свете. Остался от него словно один только голос. Без нервов, без ощущений. И этим голосом Шурка сказал со спокойным сожалением:

— Плохой выбор. Мальчик с моим сердцем долго не проживет.

— Почему же?

Без всякого драматизма, а просто как факт Шурка сообщил:

— Оно у меня измученное. Столько всего было…

Ассистент, которого звали Илья Кимович (а Гурский звал «Кимыч»), опять что-то буркнул в своем углу у аппаратов.

Гурский подумал.

— Я понимаю, Полушкин, о чем вы. Но все же оно молодое у вас, сердце-то. А воскресший организм мальчика, его душа дадут сердечным мышцам новые силы. Главное в ощущениях и переживаниях все-таки душа. А сердце — что? Аппарат для перекачки крови. Восстановится. Кстати, у вашего организма, а значит и у бывшего вашего сердца, повышенная способность к регенерации… Черепная травма ваша, кстати, ликвидировалась полностью… Эту способность к восстановлению тканей мы усилили. Вернее, она усилилась сама в процессе лечения. Возможно, это пригодится вам в будущем.

— В каком будущем?

— В вашем.

— А зачем мне будущее? — Это он опять же без выражения. Равнодушный такой вопрос.

— Я понимаю вас. Но вы еще почувствуете вкус к жизни.

«Зачем?» — опять хотел спросить Шурка. И вдруг (только сейчас!) холодком прошло по телу удивление. И даже испуг.

— А как же я сейчас… без сердца?

— Искусственное, — обыденным тоном отозвался Гурйкий. — Аппарат такой. Да вы не бойтесь, он надежный…

Шурка наконец старательно прислушался к себе. Кровь, кажется, толкалась в жилах. Чуть заметно, однако толкалась… По коже словно искорки пробежали. Шурка хотел двинуть рукой.

— Не шевелитесь, Полушкин. Пока рано.

— А когда будет можно?.. А что, я теперь так и буду с этим аппаратом?

— Нет, будет у вас сердце. Будет, Полушкин…

— Искусственное?

— Живое.

— Тоже… чье-то?

— Нет. Не «чье-то», а только ваше… Это особый разговор. Еще не время…

— А какое сейчас… время? Какое число?

— Сейчас, Полушкин, начало марта…

Шурка вытянул губы в трубочку и тихонько свистнул. И уснул…

Еще через пару дней Шурка стал замечать, что не совсем равнодушен к жизни. Кое-что доставляло удовольствие. Например, когда Гурский давал глотнуть из тюбика сладкой молочной кашицы. Или тихонько массировал Шуркины руки и ноги… Вообще нравилось, когда приходил Гурский. В его заросшем лице, в синих глазах всегда было спокойное веселье.

Илья Кимович нравился Шурке меньше. Костлявый, лысый, с клочками волос на висках, с натянутой кожей на худом лице. Не поймешь даже, старый или молодой. В глазах его всегда было недовольство (может быть, и притворное). Держался он так, словно ни в чем не разделял добрых надежд Гурского. Однако никогда не спорил открыто. Делал все, что скажет Гурский. Шурке тоже говорил «Полушкин», но обращался на «ты».

Помимо удовольствия ощущал Шурка иногда и досаду. Порой от того, что вовремя не подставили «утку». Порой от излишне яркой лампы. Но чаще всего — от мысли, что не попал в Лудова.

И Гурский это знал.

Однажды он сказал:

— Ну, а чего бы вы добились, если бы застрелили его? Была бы еще одна смерть. Добавили бы еще одну каплю к той критической массе зла, которая накопилась на Земле.

— Это не зло. Наоборот. Я хотел отомстить.

— Извечное земное заблуждение, будто местью можно что-то исправить. А получается все к худшему.

— Если бы вы знали папу… — сказал Шурка и вдруг заплакал. По-настоящему, горько, как в прежние времена.

Быстро подошел Кимыч. Они с Гурским переглянулись. Кимыч кивнул:

— Значит пора…

И Шурку будто выключили.

Он очнулся в обычной кровати. Под обычным одеялом. На стуле, рядом с постелью, лежали поношенный школьный костюм и клетчатая рубашка.

На другом стуле сидел Гурский. Улыбался сквозь кудрявую светлую шерсть.

— Разрешаю вам, Полушкин, подрыгать ногами и руками.

Шурка осторожно подрыгал.

— Отлично. А теперь… что бы вы хотели?

Шурка подумал и честно сказал:

— Котлету. С картофельным пюре.

Скоро он стал ходить. Но чаще лежал в кровати и читал.

Простые книжки. Сказки о Братце Кролике или о Волшебнике Изумрудного города. Спокойно так читал, со средней долей интереса. Иногда появлялась мысль: «А что же дальше?» И быстро исчезала. Может быть, Гурский отгонял ее каким-то гипнотическим средством.

Гурский приходил каждый день (впрочем, дней-то этих было четыре или пять). Иногда они говорили о пустяках. Потом поругались. Шурка спросил, не знает ли Гурский, куда после покушения девался самодельный пистолет.

— Понятия не имею! Зачем он вам?

Шурка посмотрел в упор: вы еще спрашиваете!

Гурский рассердился. При Шурке — первый раз. Синие глаза стали почти черными.

— Вы считаете, я для этого вытащил вас с того света?

— А я не просил! Я все равно от этого не откажусь!

— Вот морока-то… Ну как мне вас убедить?

— Никак, — сказал Шурка. Потом спохватился. Тоже сердито: — А зачем вы меня оттуда вытащили? Для чего я вообще вам нужен? Для медицинских опытов?

— Нет, Полушкин…

— А для чего?!

— Ну вот, мы и подошли к главному… Полушкин, вы любите фантастику? Через нее легче подойти к реальности. К той, о которой я скажу…

Шурка любил фантастику. Про дальние галактики, сверхсветовые скорости и всякие там параллельные миры. И то, что стал рассказывать Гурский — про Великий Кристалл, про свою планету (которую Шурка назвал Реей), про Общий Космический Разум, — почти не вызвало удивления. По крайней мере, сейчас кажется, что не вызвало.

— Честно скажу, Полушкин, эта планета, этот сверкающий мир не чета вашей Земле. Голубое солнце… Люди могут жить в воздухе и в океанских глубинах. По вашим понятиям это — чудо… И главное, там практически нет вражды. Нет горя. А если кто-то умирает, он твердо знает, что потом возродится в другом разумном существе… Хотите туда, Полушкин?

Шурка подумал секунд пять и кивнул.

— Вас ведь никто и ничто не держит здесь?

Шурка подумал еще.

— Нет… Не держит… Только можно, я все-таки сначала застрелю того?

Гурский скривился. Но пересилил себя.

— В этом нет смысла. То, что вскоре произойдет с Землей, несравнимо с судьбой какого-то Лудова.

— А… что с ней произойдет?

— Земля… она вообще будет не та…

— Почему?

— По собственной вине, Полушкин. И по велению Общего Космического Разума. В своем развитии шарик ваш покатился не по той орбите. И докатился… черт знает до чего. Возьмите вашу историю. От пещерного века до нынешних дней она вся состоит из крови и войн. В массе людей возобладала психология полевых командиров. Так, кажется, называют сейчас тех, кто автомат предпочитает молотку и лопате…

Шурке не то чтобы стало обидно за землян. Вообще-то он был согласен с Гурским. Но ради объективности возразил:

— Было ведь и хорошее. Всякие открытия…

— Но и открытия эти вы ухитрялись использовать себе во вред. Все для оружия, все для того, чтобы гробить друг друга. Разве не так?

Это было так. Шурка — он стоял перед присевшим на кровать Гурским — развел руками и беспомощно хлопнул себя по штанинам.

— Вот так-то, Полушкин, — с непривычной усталостью произнес Гурский. — Такова ситуация на данный момент. А мы, я и Кимыч, корректоры. Знаешь, что это за должность?

У Шурки щекотнуло в горле.

— Мама… была корректором. В издательстве «Артемида».

— Мама исправляла ошибки в текстах. А мы — в развитии разных граней Кристалла. Выправляем орбиты обитаемых планет…

Шурка впервые не поверил Гурскому. Сказал сумрачно и снисходительно:

— Вас же всего двое. Разве вы сможете?

— С вашей помощью.

— Разве три человека смогут сдвинуть планету с орбиты… Такой шар! — Шурка усмехнулся. Представил себе исполинский земной глобус в пространстве, полном звезд.

— Я в переносном смысле, Полушкин. Орбита — это путь развития цивилизации.

— Все равно…

— Громадный шар на ровной плоскости сдвинуть крайне тяжело, вы правы. Но представьте себе, что в силу многих ошибок шар этот покатили не туда. По наклонной плоскости вверх. Толкают, толкают, думая, что впереди будет легче. А облегчения нет никакого, только бесконечный подъем. И сил уже нет… И вот шар почти замер в состоянии трагического равновесия. Вперед его пытаются толкать обессилевшие люди, а назад тянет собственная тяжесть, силы природы… Что дальше? Теперь достаточно легкого щелчка со стороны, чтобы он покатился обратно, на исходную позицию… Наша задача — воспользоваться моментом и сделать этот щелчок.

— И шар подавит миллионы людей, да? — Шурка представил себе это очень ярко.

— Но я же в переносном смысле!

— Ну, подавит в переносном…

— А что тебе до людей, Полушкин? — Это спросил неизвестно как появившийся в комнате Илья Кимович. Кимыч. — У тебя на Земле есть хоть одна родная душа?

Не было у Шурки родной души. Он молчал.

Гурский насупленно пообещал:

— Ничего с людьми не будет. По крайней мере ничего плохого.

И Шурка не поверил ему второй раз:

— Это правда?

Кимыч сел рядом с Гурским. Костлявыми кулаками подпер худые щеки. На лысину его прыгнул из окна солнечный блик.

— Видишь ли, Полушкин, в отличие от землян, мы всегда говорим правду. Таково условие. Довольно глупое, кстати. Из-за этого масса дополнительных осложнений…

Гурский посмотрел на Кимыча. Тот встал и ушел. Гурский ласково так, по-простецки позвал:

— Садись-ка рядышком, голубок.

Шурка сел. Спросил тихо:

— А что я должен делать?

— Я постараюсь объяснить попроще… О законах Великого Кристалла, о его развитии можно говорить очень долго. Ты все равно не поймешь… Признаться, и я многого не понимаю. Корректор — это ведь не Магистр Космического Разума. По земным понятиям я — Обычный Технический Работник в Командировке. С конкретным заданием.

— Или агент чужой разведки, — безжалостно вставил Шурка.

— Нет, здесь ты не прав. Земля Кристаллу не чужая, она его часть… И надо ее вылечить. Но это можно сделать лишь ее же силами… Как? Тут, Полушкин, начинается сплетение таких обстоятельств и эгнергий, что может показаться совсем уже фантастикой. Даже не научной. Но… во Вселенной бывает всякое… В прошлом веке один земной умелец с помощью своего таланта опередил тогдашнюю науку. Да и нынешнюю тоже. Видимо, благодаря своей невероятной интуиции. И сделал необычный, даже неземной прибор. Своего рода межпространственный балансир необычайной чуткости. Проще выражаясь, весы для измерения планетарного добра и зла… Его надо найти. Их, вернее. Весы эти. От них-то и зависит окончательная судьба Земли.

— Ну… а я-то при чем?

— Ты и должен найти.

Шурка беспомощно поднял глаза:

— А почему я? — Не хотелось ему ничего искать.

— Полушкин! Разве я в состоянии объяснить, как решалось это «почему»! Сколько неведомых вам разумов скрещивали векторы поиска, отбирали условия, выстраивали координаты и делали выводы! Прежде чем выбрать мальчика Александра Полушкина, родившегося у данных отца и матери в данный день периода Весов. Я и не знаю, честно говоря… Нам просто назвали вас… — Гурский опять с доверительного «ты» перешел на «вы». — Такая ваша судьба.

Шурка заплакал. Второй раз после своей гибели.

— А меня спросили? Мне зачем эта сиротская судьба! Вы подумали?.. Чтоб вы все там сдохли, в вашем Кристалле…

— Полушкин! Да вы что! Опомнитесь… Вы думаете, все несчастья — по нашему плану? Это дикое совпадение! И покушение на отца, и… все, что потом… Зачем нам ваше горе? Наоборот! Столько возни было с вашим воскрешением…

Шурка недоверчиво глянул мокрыми глазами.

Гурский улыбнулся нерешительно, виновато так.

— Тут, пожалуй, только один элемент удачи. Да… Дополнительный фактор успеха. С новым сердцем вам будет лучше…

Шурка приложил руку к груди. Прислушался.

— Я не понимаю. Оно совсем не бьется, а иногда только будто плещется…

— Оно не такое, как раньше. Оно — генератор энергии и даже не соединяется с кровеносными сосудами. Просто силой энергополя гонит кровь по замкнутому кругу.

— А говорили, что будет живое, не искусственное…

— Оно и есть живое. Но не такое, как у землян. Такое, как у нас.

— А… зачем?

— Ну, дорогой мой, земного было не найти. Да и к чему оно? Это не хуже… И с земным ты просто не выживешь, когда попадешь туда, к нам.

— А если я…

— Что?

— Ну… если я все-таки передумаю? Если захочу остаться здесь? — Шурка сам не знал, зачем говорит это. Он ведь не хотел остаться. И все-таки… — С этим, с вашим сердцем я смогу жить здесь?

Гурский, кажется, не удивился.

— Сможешь… А сможешь сделать и так: вынешь его из груди, и тут же, немедля, вырастет у тебя земное сердце. Ведь способность к регенерации у тебя о-го-го какая! Поверь, я не шучу… Но можно это будет лишь тогда, когда отыщешь те весы. Балансир.

— Но он точно никому не повредит? — все-таки еще раз спросил Шурка.

Гурский потрогал его сильно отросшие волосы.

— Я тебе обещаю: в любом случае ничего не произойдет без твоего согласия. По крайней мере, из-за нас. Мы же не враги.

…Потом был запах мартовского снега. Аэропорт. Долгий полет над облаками. Незнакомый город, незнакомый старый дом, незнакомая баба Дуся.

Она без церемоний расцеловала мальчишку.

— Ну вот, хоть будет с кем на старости лет нарадоваться белому свету.

Шурку сопровождал неразговорчивый Кимыч. Бабе Дусе он сухо сообщил:

— Думаю, с таким внуком вам обеспечено долголетие, сударыня… деньги и документы придут по почте. Всего хорошего. Полушкин, связь — как договорились… — И ушел.

И Шурка стал жить здесь. Спокойно. С нарастающим интересом к тому, что вокруг. Правда, совсем уже другой Шурка, внук бабы Дуси.

Гурский вызывал всего два раза. Просто так, обменяться парой слов. Ни о чем не спрашивал, ничего не поручал…

Прошлое возникало в памяти не часто. Лишь сегодня, на дворе у Платона, вдруг рванулось горькими слезами. Но, наверно, это последний раз.

А голубая планета Рея опять засверкала перед Шуркой алмазными гранями. Как вспыхивающий в космической дали бриллиант!

Да, она все-таки есть.

Но и она была не самой главной радостью.

Посверкала и… словно ушла за горизонт. За пустынные Бугры, густо поросшие иван-чаем…

Глава 3