В четыре кулака мы застучали, как стучат в дверь, по её мягкому, словно подушка, телу, приговаривая:
— Пошла вон! Пошла вон!..
Со взрослыми, тем более с женщинами, мы никогда, конечно, не дрались, но каким-то чутьём поняли, что так, несильно пристукивая, — самый вежливый способ выгнать обидчицу нашего Графина Стаканыча. (Позже Костька говорил, что неплохо бы было сделать ей «тур де-анш», а ещё лучше — «тур де-тет». Но это, конечно, фантазия, это работа для Вахтурова. Попробуй-ка перебросить такую тушу через голову!)
И что же, мы её действительно выгнали из дому: из комнаты в прихожую, из прихожей на крыльцо. Причём нам мешали. Анфиса Алексеевна с возгласом: «Что это за мальчики? Что это за мальчики? Да как вы смеете!» — на секунду, на две своими гибкими надушёнными руками оттаскивала нас от Куроедихи. Но оттаскивала кого-нибудь одного — другая же пара рук продолжала в это время, пристукивая, теснить обидчицу.
23. ТРЁХДОЛЬНАЯ ДОЩЕЧКА
Когда мы, разгорячённые, вбежали обратно в комнату, где стоял секретер, около него, сидя на корточках, как ни в чём не бывало возился Графин Стаканыч. Может быть, только его покрасневшая шея говорила о происшедшем.
Мы тут же бросились к нему, к секретеру.
— Где? Где?
В это время на пороге комнаты появилась Анфиса Алексеевна. Она прислонилась к косяку двери и в позе надломленной лилии поднесла руку ко лбу.
— От этой пошлой женщины, — губы у неё страдальчески скривились, — у меня адская мигрень… Скажите, где Аленька? — спросила она, будто чужая в доме.
В это время появился и Аленька, напомаженный, в пиджачке, держа в руке надкусанное зелёное яблоко.
— Господи! — Лилия совсем уж сломалась. — Незрелое яблоко! Что теперь будет?
Она резко вырвала из рук Цветочка яблоко, прищемив ему палец, и он жалобно захныкал, но мать, быстро склонясь, обняла его, стала ласкать и приговаривать:
— Не плачь, миленький! Не плачь, солнышко!
Цветочку бы и замолчать, но он, видимо, решил, что его мало ублажают, и заревел в голос.
Но этот секретер, ужасная мигрень, эта крикливая женщина всё как-то сдвинули… И сейчас вместо того, чтобы пуститься ещё более утешать Аленьку, Анфиса Алексеевна молча разогнулась, сжала тонкие губы и дала Цветочку подзатыльник — довольно увесистый, хлёсткий, совсем не лилейный.
И они вышли из комнаты: он с рёвом — впереди, она — сзади.
Это было замечательно! Мы остались одни с Графином Стаканычем, с тайником. Ну где? Где он?
Вначале, конечно, ничего не было заметно: красивое, в резьбе тёмно-красное дерево — и только. Но вот Графин Стаканыч нажал на угол боковой стороны секретера — на какую-то точку там. Нет, ничего ещё не открылось, не щёлкнуло, но всё же что-то произошло. Столяр показал — иначе бы мы, конечно, и не заметили — внизу угла на толщину спички выдвинулся тонкий медный штифтик. Графин Стаканыч не просто потянул его (это-то, видимо, и было главной частью секрета тайника), а вначале осторожно повращал его…
И вот отскочил кусок тёмно-красного, с резьбой дерева. Мы с Костей ахнули — так было неожиданно. За этим куском открылся маленький, объёмом с небольшую книгу, тайник… Запахло сургучом, пылью. Я быстро мазнул пальцем — и в самом деле пыль. Так вот тут-то и лежали не изумруды и не алмазы, а рецепт для блинчиков.
— Я же говорил, — сказал Графин Стаканыч, — что всё смотря по человеку! У каждого свой идол, даже вот и клады. Другому золото интересно уберечь, а вот этой божьей душе — наставление о блинчиках. Покушать, наверно, старушка любила.
Костя меж тем притих. Не слушая рассуждений Графина Стаканыча, не пробуя пальцем пыль веков, он занялся той дощечкой, которая отскочила. Дощечка была не простая — она состояла из трёх долей, соединённых с изнанки крошечными навесками, и раздвигалась и складывалась, как ширма. С лицевой стороны ни швов соединения, ни тем более навесок не было заметно. Этому помогала не только идеальная подгонка долей дощечки, но и рисунок резьбы, из-за которого швы вообще исчезали.
Но Костю заинтересовала не эта хитрая ловкость мастера, а вот то, что дощечка из трёх долей, то есть то, что спокон веков было в обыкновенной домашней ширме, но чего Константин за малыми своими годами ещё не видел, не знал (ширм ни у него, ни у нас дома не было).
— Ты смотри! Смотри! — приговаривал он. — То большая дощечка, то маленькая! А то средняя. Ведь так и змея можно! Слабый ветер — всего змея расправил; посильнее — одну створку загнул, убрал; а если буря — две створки убрал, и змей на одной летит… Ну прямо как паруса…
— Так у парусов-то матросы стоят! А тут кто будет? — спросил я.
— А тут я буду! Я ж тебе говорил, что из верхней кабины буду управлять. Теперь ясно, как управлять. Ты не верил, а теперь вот понятно: то одну створку закрыл, то две…
Из всего я только услышал: «из верхней кабины». Значит, Костя опять за своё: он наверху, а я буду болтаться на хвосте!
— Нет, в верхней кабине буду я! Я первый сказал!
— Нет, я! — Костя даже пристукнул по секретеру. — Я буду управлять.
— Управляй откуда хочешь, только наверху я!
— Нет, я буду наверху!
Мы и не заметили, как начали орать, кричать друг на друга.
— Вы чего? Вы что? — Графин Стаканыч, выпучив глаза, щёлкнул по лбу меня, потом Костю. — Вы где? Вы в чужом доме!
Он остановил нас вовремя. На пороге комнаты появился хозяин Бурыгин. Сняв свой промасленный картуз, Андриан Кузьмич почему-то на цыпочках прошёл к буфету и взял там ломоть чёрного хлеба. Посматривая на нас, стал жевать. Под его взглядом мы затихли, а Графин Стаканыч, как человек нанятый, наоборот, стал проявлять рвение, усердие: появилась тряпка, бутылочка с какой-то тёмной жидкостью, руки пришли в движение.
Нет, это было не грозное явление. Хозяин сам робел в доме. Заслышав шаги жены, Андриан Кузьмич, виновато мигая глазами, вышел поскорее из комнаты… Его всё же заметили — со двора донёсся голос Светлозаровой-Лучезаровой:
— Андре! Когда я тебя отучу от этой мужицкой привычки есть пустой хлеб! Если не можешь дождаться обеда, то взял бы сыру, ветчины…
На обратной дороге Константин, то размахивая руками, то хмуро, исподлобья посматривая на меня и на Графина Стаканыча, продолжал говорить об управляемом змее. После того как мы с ним решили, что в верхней кабине будем находиться по очереди, я уже более мирно, спокойно слушал эти рассуждения.
А Константин, начиная косить глазами, распалялся всё более и более. Эта трёхдольная складывающаяся дощечка от куроедовско-бурыгинского секретера не отпускала его от себя. Он в ней видел не только будущего трёхдольного змея, которого, как парус, можно будет увеличить или уменьшить, но и другие нововведения — например, особые путы.
— Понимаете, вдруг такой сильный ветер, — Костя делал испуганные глаза, — что змей даже из одной доли вот-вот заколдует… Что делать? — Он останавливался, держал нас, глаза его блестели. — Очень просто! Из кабины надо выпустить, удлинить, среднюю путу. Что получится? А то и получится, что было у нас с такими путами: змей ложится на воздух. Наголовником вперёд ложится, и никакой ветер ему не страшен.
Удивительным было, конечно, не то, что Константин, воодушевившись, махая руками, рассказывал о будущем полёте на змее, и не то, что я всему верил, а то, что Графин Стаканыч — человек взрослый, серьёзный — довольно внимательно слушал Костю.
— Всё может быть, всё может быть, — приговаривал столяр. — Почему же человеку и не полететь? Всё соответственно надо увеличить — вот и всё… Покажи мухе орла — она тоже небось сказала бы: «Нет, такой не полетит! Слишком здоров, чёрт, тяжёл!» А он ничего, летает… Всё может быть… повторял он.
Мы проводили Графина Стаканыча до дому. Навстречу нам из подворотни вылез крошечный жёлтый щенок с чёрными ушами. Щенок замахал хвостом, настолько коротким и пушистым, что он выглядел шаром.
— Пока суд да дело, вы бы вот для Кутьки, — столяр кивнул на щенка, полёт устроили. Вот и была бы для вас практика-проверка! И восьмерик у вас есть, зря лежит.
Мы даже отпрянули… Это замечательно! Ведь первые знаменитые воздухоплаватели на монгольфьерах тоже сначала поднимали для пробы животных, а потом уж поднимались сами. И беспризорный, ничейный Кутька будет рад! А то шляется от помойки к помойке и ничего не знает, ничего не видит.
24. «ВОТ ЭТО ДА!»
Константин и этого змея решил делать научно, то есть исходя из расчётов, полученных после полёта Стаканчика. Но при полёте не на «опытном» змее, а на меньшем, на синем, — там данные были вернее.
Кутьку взвесили на безмене — взвесили в платке, в узелочке, как бабы вешают творог. И Костя тотчас приступил к вычислениям. Получилось, что змей должен был быть не менее как в полтора листа. Полтора листа! Почти «солдатский»! Впрочем, никто «солдатского» вблизи не видел, — может быть, в нём не два, а три листа. Но дело было не в этом, а в том, что мы-то с Костей до сих пор больше как полулистовых змеев не пускали.
Животами на полу мы лежали у нас в гостиной. Перед нами в виде выкройки были разложены листы газеты, которые показывали, что такое полтора листа — не этой, а цветной, из магазина Юдина — бумаги. Полтора листа! Ну и здоровый! Это больше, чем тот, куроедовский, полосатый.
Костя, измерив выкройку бечёвкой, вскочил, примерил бечёвку на себе.
— Смотри, до бровей будет. Вот это да! — воскликнул он.
Никто не знал, что это восклицание, как в сказке, трижды повторится за один день…
— Выдержит ли восьмерик? — спросил я.
Мы достали наши трофейные нитки, и нельзя было не залюбоваться ими: крупно крученные, блестящие, предусмотрительно, чтоб не лохматились, навощённые догадливыми братьями-разбойниками. Нет, такие выдержат! (Как выяснилось, в тот раз не было обрыва, а просто куроедовские ребята упустили нитку от своего полосатого.) Восьмерик-то выдержит, а вот руки можно им порезать. Придётся мне и Константину просить у наших мам перчатки, которые, как известно, вместе с зимними вещами спрятаны на лето в сундуки.