Меня будит звонок телефона. Долгие упрямые сигналы режут слух, разносясь по дому. Я сажусь в кровати, чувствую, что проспал слишком долго; так спят после сильного напряжения, за которым следует слабость. Едва я собираюсь встать, как вспоминаю, что в доме нет никакого телефона. Когда приезжает папа, то пользуется своим мобильным телефоном.
Я остаюсь в постели и пытаюсь проснуться. Телефон все так же звонит, до меня доходит, что это Мари-Лу.
— Да-а-а, слушаю! — кричу я.
— Это «Такси Адама»?
Я улыбаюсь самому себе. Понимаю шутку.
— Да, слушаю вас?
— Мне нужно доехать до «шмелиного домика».
— Принимаю заказ: поездка до «шмелиного домика». Я уже снова готов заснуть, как вдруг понимаю, что Мари-Лу нужно в туалет. Вскакиваю с кровати, натягиваю джинсы и, спотыкаясь, вбегаю в кухню. Мари-Лу сидит и смеется надо мной. На столе беспорядок: миски, упаковка из-под маргарина, мешочки из-под сахара и яичная скорлупа. Пахнет свежей выпечкой.
— Ну, ты и соня! Уже пол-одиннадцатого.
— Правда?
Мари-Лу кивает:
— Я испекла персиковый пирог.
— Вкусный?
— Скоро попробуешь.
Мари-Лу выезжает в прихожую, открывает дверь и осторожно спускается по рампе. Я иду следом, беру тачку, прислоненную к стене, и помогаю Мари-Лу сесть. Замечаю, что мне стало намного легче справляться с ней. Наверное, я уже привык. Кажется, она каким-то образом помогает мне, чего не делала раньше.
— Держись, — говорю я и несусь в гору по каменистой тропке.
Мы завтракаем персиковым пирогом. Пирог удался на славу и исчезает на глазах, и, когда мы наедаемся до отвала, от него остается лишь узкий треугольник. Мари-Лу решает скормить его курам.
— Научишь меня потом, — говорю я, потому что мне понравился ее рецепт — тесто такое же, как для яблочного пирога, но если нет яблок, подойдет все, что есть на кухне: бананы, дыня, даже огурец или любые сласти. Мари-Лу добавила банку консервированных персиков из папиных припасов.
Пока я мою посуду, Мари-Лу отправляется в курятник. Я наливаю в ее чашку кофе, выношу на улицу и ставлю на скамейку около дома. Я заметил, что, в отличие от меня, она не прочь выпить после еды несколько чашек.
— Сив и Рут остались довольны, — кричит она в открытую дверь.
— Хорошо!
Я вытираю насухо стол и подметаю с пола рассыпанный сахар, прилипающий к подошвам. Мари-Лу кричит в окно:
— Адам!
— Да.
— Пойдем погуляем?
— Куда?
— Ну, не знаю, может, на «бронзовый век», если, конечно, получится добраться туда.
Мы идем по лесу, и меня наполняет предчувствие чего-то особенного. Солнце пробивается сквозь верхушки могучих елей и освещает мох и те немногочисленные растения, которым удается выжить в тени раскидистых лап. В солнечном луче, словно живое облако, танцует комариный рой.
— Чувствую себя маленькой, как муравей, — говорит Мари-Лу и, прищурившись, смотрит на верхушки деревьев, подпирающие небо.
«Маленький рабочий муравей толкает перед собой инвалидную коляску с другим муравьем», — думаю я.
Под ногами много корней, двум маленьким муравьям приходится преодолевать эти препятствия. Корни, словно толстые руки, тянутся через тропинку. Я никогда раньше их не замечал. Никогда я даже не мог представить себе, что буду везти по этой тропинке инвалидную коляску.
— Ты как? — спрашиваю я, когда нам попадается особенно трудный участок пути и мой альбом для эскизов падает на землю.
— Здесь так прекрасно, Адам. Я люблю этот лес.
— Да, тут красиво, — соглашаюсь я, поднимаю упавший альбом и даю его в руки Мари-Лу.
— Этот лес — словно с картины Йона Бауэра[7], — киваю я на древние деревья.
Когда я был младше, Йон Бауэр был моим кумиром. У папы есть целый ящик со старыми рождественскими газетами, журналами и открытками с его иллюстрациями. Несколько лет я пытался научиться рисовать как он. Пробовал имитировать его картины с темными древними лесами, населенными большими симпатичными троллями и милыми красавицами-принцессами. Я накладывал на картину кальку и перерисовывал ее. Позже старался обойтись без кальки. Наконец я стал чувствовать, что попал в его мир, в его древние леса. И даже, кажется, понял, как он добивался такого эффекта. Именно его картины заставили меня мечтать стать настоящим художником, таким как он.
Мне хочется поделиться с Мари-Лу своими мыслями:
— Он действительно мог передать в своих картинах, насколько мал человек по сравнению с природой.
— Кто?
— Йон Бауэр. В его лесу каждый пенек оживает. Он открывает новые измерения, творит новые миры.
Путь до луга занимает у нас гораздо больше времени, чем я предполагал. Я беру на себя трудную задачу навигации, просчитываю самый подходящий и удобный путь по лесу. Чувствую себя капитаном корабля. Иногда резко сворачиваю в сторону от тропинки, чтобы объехать корень или камень. Иногда приподнимаю передние колеса коляски, как если бы взбирался на бордюр тротуара. Это как в компьютерной игре, где нельзя падать, иначе тебя подстрелят.
Лес заканчивается, и перед нами открывается луг, тянущийся до горизонта. Первое время все кажется нереальным. Мы словно совершили путешествие на машине времени. Когда Мари-Лу была здесь в последний раз, ей было двенадцать. Она словно летний ветерок носилась среди цветов и курганов. Она была такой жизнерадостной, такой непоседливой. Я все еще помню, какой она была тогда: ее голос, ее стремительные движения, ее смех. Все это осталось в моей памяти. Все это осталось здесь, на лугу. И вот теперь я привожу ее сюда в инвалидной коляске. Калеку, живого мертвеца. Впрочем, нет, уже не мертвеца. Ограниченную в движении, словно бабочку без крыльев.
— Как красиво, — говорит она. — Все осталось таким же, как я помню.
Сегодняшний день — особенный. Внешне все как обычно. И все же кое-что происходит. Во всяком случае, для меня.
Начинается все с того, что луг предстает передо мной как застывшая когда-то давным-давно движущаяся картинка. Это случилось в тот день, когда Мари-Лу бросилась с черешни в своем саду. С тех пор ничего не изменилось. Ни убавилось, ни прибавилось. Все словно замерло на своих местах. Я благоговейно ступаю на траву.
Похоже, что Мари-Лу вовсе не разделяет торжественности момента, которую чувствую я. Для нее это скорее встреча со старым милым другом. Мы останавливаемся у цветущего куста шиповника, и Мари-Лу восклицает: «О, как красиво!» Я срываю цветок.
— Это для самой красивой девушки на лугу, — говорю я и вручаю цветок ей. Она, смеясь, принимает мой подарок, закрывает глаза и вдыхает сладковатый аромат.
— Помнишь, как я подарил тебе рисунок с таким же цветком? — спрашиваю я.
— Нет, — удивленно отвечает Мари-Лу. — Совершенно не помню.
— Я нарисовал полураспустившийся бутон шиповника и подписал «Для Мари-Лу». Ты взяла его.
— Как жаль, что он не сохранился.
— Хочешь, я нарисую еще один? Теперь у меня получается гораздо лучше.
— Ты все так же часто рисуешь цветы?
— Только когда приезжаю сюда. Здесь особенные цветы. Они такие живые, у них есть душа. Почти как у людей. Но это не сразу заметишь. Сначала нужно научиться видеть их и только потом — рисовать.
Я делаю паузу, оглядываю луг и затем говорю:
— Цветы — это глаза земли.
— Что ты имеешь в виду?
— Оглянись вокруг, Мари-Лу. Разве ты не замечаешь, как они смотрят на нас? Они наблюдают за нами с тех пор, как услышали наши голоса на тропинке. Обрати внимание на колокольчики вон там, в тени, и на ромашки около твоей коляски. Они видят нас.
Мари-Лу молчит. Наверное, она размышляет над моими словами. Может быть, она думает, что это просто красивая фраза. Романтичная. Как в старой мечте, что живет в нас еще с древних времен. Мечте о лучшем мире.
— Как ты думаешь, они узнают нас? — спрашивает Мари-Лу.
— Еще бы. Цветы могут быть очень старыми. Встречаются и такие, которым несколько сотен лет. Они цветут на одном и том же месте каждый год. Это те же самые растения, что цвели, когда мы были здесь последний раз. Конечно же, они узнают нас.
— Привет, — говорит Мари-Лу и кивает нескольким подмаренникам, растущим неподалеку от нас. — Простите нас за эту колымагу.
— Я не шучу, Мари-Лу. Я уверен, что это так. Бытие — это нечто большее, чем мы можем осознать. Цветы — лишь малая часть этого. Но они живые, так же как и мы. Они видят, чувствуют. Боль, которую мы причиняем другим живым существам, ранит их.
Я замолкаю, Мари-Лу тоже ничего не говорит. Я беру альбом и начинаю рисовать. Чувствую, что все сказанное — чистая правда. Передо мной — живые натурщики. Каждый цветок индивидуален.
Мари-Лу ездит зигзагами по лугу. Выбирает места со скудной растительностью и утоптанной землей. Объезжает вокруг одного кургана и возвращается ко мне.
— Нашла что-нибудь? — кричу я.
Мари-Лу непонимающе смотрит на меня:
— Что?
— То, что еще никто не находил.
— Что ты имел в виду, сказав «то, что еще никто не находил»? — спрашивает Мари-Лу, когда мы лежим на траве у обрыва.
— Ты всегда так говорила, когда мы бывали здесь. Бегала по лугу, заглядывала в курганы и кричала, что сделаешь великое открытие. Найдешь то, что еще никто не находил. И что ты станешь археологом, вернешься сюда и устроишь настоящие раскопки.
— Правда? — удивляется Мари-Лу. — Археологом?! Я лишь помню, что играла здесь с камнями. Ты сидел где-то поблизости и рисовал цветы. Потом мы лежали у обрыва, смотрели на озеро, а ты всегда боялся смотреть вниз. Ты все еще боишься высоты?
— Да. К сожалению, это само по себе не проходит. Даже стало еще хуже. Мне стыдно, что я не умею плавать. Во всем виновата эта Бритт Бёрьессон.
Мари-Лу молча наблюдает за мореходной яхтой с голубым парусом, скользящей по воде далеко под нами. За яхтой тянется белый пенный след.