Я сажусь на стул в нескольких метрах от Мари-Лу. Рассматриваю ее. Прищуриваюсь, затем медленно открываю глаза. Вижу, как на заднем плане у мостков покачивается лодка, блестит зеркально-гладкая поверхность озера, а вдалеке виднеется северный мыс. Я чешу лоб карандашом. Было бы лучше, если бы она сидела во дворе под деревом, свет был бы мягче. Здесь же солнце светит как прожектор.
— Здесь будет плохо, — говорю я.
— Почему?
— Свет слишком резкий. Все кажется плоским.
— Тогда на берегу, — говорит Мари-Лу и показывает ногой, где хочет сидеть.
Я оборачиваюсь и вижу заросли ольхи. Под деревьями свет будет более естественным.
— Давай попробуем там.
Я ставлю коляску с Мари-Лу под дерево, поворачиваю ее так, чтобы на заднем плане была видна лодка. Беру стул и сажусь в нескольких метрах от нее.
— Тут гораздо лучше, — говорю я довольным голосом, поскольку здесь и правда, другой свет. Лицо Мари-Лу наполняется красками и жизнью.
— Чудесно, — говорит она.
Я долго сижу и смотрю на нее. Снова прищуриваюсь и открываю глаза. Определяю тени и блики. Чувствую, что начинаю нервничать. Мне и раньше приходилось рисовать людей, но не так. Как-то раз я делал набросок своего одноклассника. Теперь я хочу большего. Я хочу поймать и нарисовать настоящую Мари-Лу. Уловить то, что прячется в глубине ее карих глаз. То, что три года назад заставило ее спрыгнуть с дерева.
Я вырываю из альбома пол-листа и складываю его вчетверо. В центре вырезаю прямоугольник, разворачиваю лист и смотрю в окошко.
Поворачиваю его то так, то эдак. Так я отмечаю для себя, где будет Мари-Лу, а где — задний план. Мари-Лу с удивлением смотрит на меня, но ничего не говорит.
Рука начинает свою работу. Я намечаю контуры головы и тела, коляски и правой руки на подлокотнике. Несколькими легкими штрихами обозначаю задний план.
— Я хорошо сижу? — спрашивает Мари-Лу.
Я киваю, останавливаю руку, задумываюсь, что делать с цветами в бутылке. Надеюсь, они скоро завянут и она про них забудет. Но на всякий случай намечаю и их контуры.
Думаю, мы сидим в тишине почти час. Я — на своем кухонном стуле, Мари-Лу — в коляске. Карандаш скрипит по бумаге. Прерываясь на мгновение, я беру бумажную рамку и смотрю через нее на Мари-Лу. Иногда она что-то говорит. Я киваю в ответ. По озеру проносится компания ребят на водных лыжах, но я отмечаю это лишь где-то на краю сознания. Я внимательно смотрю на бумагу. Уже есть контуры Мари-Лу. Я чувствую, что работаю с ней. Киваю самому себе. Но на месте лица я пока оставляю чистый овал. Оставляю все детали на потом. Я хочу работать медленно, чувствовать, как картина вырастает во мне самом. Так медленно я еще никогда раньше не рисовал.
— На сегодня хватит, — говорю я и потягиваюсь.
Я наполняю графин холодной лимонной водой, и мы молча выпиваем по нескольку стаканов. Никто из нас не голоден. Сегодня слишком жарко, солнце висит над нами словно огненный шар. Я вспотел, хотя просто рисовал.
У Мари-Лу щиплет ноги. Она берет мою рамку, и я объясняю, как нужно вращать ее и выбирать правильную композицию. Мари-Лу в восторге смеется и говорит, что, если смотреть через рамку, все становится совершенно другим. Словно смотришь слайды.
Я везу ее во двор и приношу книгу. Она садится под старой яблоней и погружается в чтение.
Я не чувствую усталости и волоку большой парус к берегу. Затаскиваю его в воду и оставляю намокать. Когда я иду за вторым парусом, кливером, вижу, что Мари-Лу заснула. Книжка выпала у нее из рук и, раскрытая, лежит на траве. Я поднимаю ее, закрываю и осторожно кладу рядом.
Первый парус некоторое время плавает в воде у берега. Затем я волоку его на мостки и начинаю намыливать. Не так-то просто выстирать такой большой кусок ткани: капли пота капают со лба мне на руки и на щетку.
Выстирав первый парус, я делаю перерыв, одновременно купаюсь и споласкиваю его от мыльной пены. Складываю его прямо в воде и волоку бесформенную кучу назад к сараю.
— Разве ты не будешь сегодня учиться плавать? — спрашивает Мари-Лу, когда я прохожу мимо нее.
— Может быть, позже, — говорю я. — Сначала нужно постирать второй парус. Ты долго спала?
— Нет, всего несколько минут.
— Еще нужно подстричь траву. Она чертовски быстро растет.
Я провожу подошвой по газону. Если воспользоваться ручной газонокосилкой, трава будет намного короче. Газон станет похож на поле для гольфа.
— Должно быть красиво, — говорит Мари-Лу.
Вечером я недолго плаваю на куске пенопласта. Мари-Лу сидит на мостках и наблюдает. На ней черное бикини, на коленях футболка. Я ложусь на живот и делаю несколько гребков руками, но после двух-трех взмахов чувствую, что сейчас пойду на дно, и быстро встаю на ноги.
— У меня никогда не получится. Этот пенопласт не помогает.
— Это потому, что ты боишься. Не торопись, и ты увидишь результат.
Мари-Лу разворачивается и быстро едет по мосткам. Поворачивает на берег, бросает футболку на песок и заезжает в воду.
— Подойди ближе! — кричит она.
Я бреду к ней, бросая перед собой пенопласт.
— Ну вот, — говорит Мари-Лу. — Здесь можно остановиться. Будь добр, помоги мне.
Я послушно выполняю то, что она говорит, ставлю коляску, где она хочет.
— Хорошо. Ложись на пенопласт как обычно, а я подержу его.
Мне не верится, что это сработает, но я следую ее указаниям, пока она не начала все усложнять. Я делаю несколько взмахов руками, плыву и замечаю, что пенопласт не выскальзывает из-под живота. Я не тону!
— Молодец, Адам! Продолжай плыть.
Я делаю еще пару взмахов, понимаю, что сейчас начну тонуть, и встаю.
— Очень хорошо! — говорит Мари-Лу. — Чувствуешь, что пенопласт на месте? Ты не утонешь. Попробуй еще раз.
Я киваю, снова ложусь животом на пенопласт, гребу руками.
— Не так быстро, — говорит Мари-Лу.
Я стараюсь успокоиться.
— Раз, и два, и… — считает Мари-Лу, — …три, и четыре… Я снова поднимаюсь.
— У тебя прекрасно получается, Адам.
— Все равно, я никогда не поплыву сам.
«По-прежнему тепло. Температура +29 °C, штиль. Еще два яйца. Сив и Рут прекрасно себя чувствуют на свободе. Адам скоро научится плавать. У нас здесь здорово!»
Мари-Лу снова делает запись в моем дневнике. Она пишет, пока я готовлю еду. Затем читает мне вслух, что написала. Интересно, что подумает папа, прочитав эти строки?
Я не верю, что скоро научусь плавать. Я никогда не научусь. Я чувствую это, как только ложусь на пенопласт. Меня охватывает паника. То, что Мари-Лу сидит рядом и держит пенопласт, не поможет. Ничего не поможет.
После обеда я отправляюсь на «наш» луг, Мари-Лу остается в своей комнате и что-то пишет. Я снова рисую цветы, мой альбом уже наполовину заполнен эскизами, и во мне начинает созревать одна слабая идея: зарисовать однажды все растения, какие только есть в папином гербарии. Получится настоящая книга. «Луговые цветы» Андерса и Адама О. Папа мог бы написать статьи. Рассказать о луге, о его растениях, о старых названиях цветов и о том, как их раньше использовали. Об этом можно найти много информации.
Йон Бауэр начинал работать именно так. Он постоянно выходил на пленэр, рисовал с натуры цветы, тренировал свою наблюдательность. Позже, став художником, он научился рисовать душу растений. Лес начал оживать на его картинах. Там, где были лишь мертвые камни, мох и старые пни, появились тролли и принцессы.
Вернувшись домой, я вижу, что Мари-Лу сидит во дворе и делает странные движения. Сначала мне становится интересно, чем же она занимается, но потом до меня доходит, что это те самые упражнения, о которых она рассказывала. Впервые она тренируется на свежем воздухе. Хотя я догадываюсь, что раньше она занималась в своей комнате по вечерам.
Я останавливаюсь. Тайком наблюдаю за ней. Она делает упражнения для нижней части тела и ног. Зарядка кажется сложной. Наконец она замечает меня и машет рукой. Я подхожу и показываю набросок «ведьминого зуба», или, по-научному, лядвенца рогатого, которым я особенно доволен, и рассказываю о своей идее с книгой.
— Это здорово, Адам! — говорит она. — Представляешь, ваша с папой книга. Про «наш» луг!
— Это те самые упражнения, о которых ты говорила?
— Только часть.
— Тебе не трудно выполнять их в одиночку?
— Получается, как видишь.
— Если хочешь, я могу тебе помочь.
Я только недавно рассказывал ей, что несколько сезонов тренировал команду юниоров по флорболу. Что ездил на курсы инструкторов в учебный центр на озере Меларен. Но Мари-Лу качает головой:
— Не нужно, Адам. Это пустячок, которым я занимаюсь, чтобы совсем не заржаветь. Я же говорила тебе, что не хочу в сборную параолимпийцев.
— Ну, как хочешь. Я собираюсь в магазин. Что тебе купить?
— Список в кухне.
Приехав в «Вивохаллен», я иду к стене, где лежат товары для активного отдыха: сумки-холодильники, итальянские кегли, переносной гриль, дешевые спиннинги и прочие подобные вещи.
Я изучаю ассортимент, потом спрашиваю у Линды, нет ли у них надувных манжетов. Кажется, она рада меня видеть.
— Где-то были, — отвечает она.
Линда осматривает полки, затем исчезает в подсобке и возвращается с коробкой.
— Вот все, что у нас осталось, — говорит она и достает два желтых надувных манжета.
— Какие маленькие.
Линда читает инструкцию на коробке:
— Для детей до восьми лет.
— Не подходят, — говорю я. — Нужно на ребенка постарше.
Вечером Мари-Лу снова позирует мне. Цветы иван-чая начинают увядать, но она упрямо держит их перед собой. Говорит, что сорвет новые, когда эти совсем завянут.
Я сдаюсь и вспоминаю портрет жены Йона Бауэра. Ее звали Эстер, она тоже была художницей. Он изобразил ее на фоне летнего луга с березками на заднем плане и ландышами, приколотыми к платью.