Я снова захотела Эрика, но время было уже позднее. Взглянув на будильник на тумбочке, я увидела, что уже почти два часа ночи. Я начала выбираться из постели, но его рука потянула меня назад. Второй раз оказался даже лучше первого, и мне стоило больших усилий встать с постели.
Час спустя, он смотрел, как я одеваюсь; волосы его были взъерошены, на лице проступала щетина.
– Ты уверена, что не хочешь остаться?
О, я хотела, но не могла.
– Мне нужно с утра быть на работе.
– Подожди, я оденусь, вызову тебе такси.
– Да ладно, я сама.
– Ну позволь хотя бы заплатить.
Против этого я возражать не стала, иначе мне пришлось бы идти домой пешком. Когда я обувалась, он сказал:
– Не забудь свои «Плейбои».
– Не забуду.
– Ты ей скажешь, кто их тебе дал?
– Ей?
– Ой, ладно тебе, Элис. Я же знаю, они нужны Хелен.
Теперь я поняла, зачем был нужен «Плейбой». Два дня спустя, по указанию Хелен, я готовилась встретить мистера Хью Хефнера, и вот он вышел из лифта.
Хелен понимала, что «Плейбой» воплощает собой все то, чего не переваривал Хёрст. Больше всего наследники Хёрста боялись, что Хелен превратит «Космополитен» в женский вариант «Плейбоя». Когда она обратилась ко мне с просьбой организовать встречу с мистером Хефнером, я подняла взгляд от блокнота и сказала:
– Вы уверены, что не хотите, чтобы я зарезервировала столик на ланч в каком-нибудь заведении?
– Ой, прошу тебя, – она закурила и рассмеялась. – Берлин со своими миньонами все равно пронюхают, что я встречалась с Хью. С таким же успехом я могу принять его здесь, у себя в кабинете, и сберечь средства компании, чтобы не оплачивать этот ланч. Особенно после того счета из «21». Фух. К тому же, – добавила она с озорной улыбкой, – мне нравится щекотать Хёрсту нервы. Это лишает их устойчивости и дает мне преимущество.
Хью Хефнер оказался симпатичным мужчиной с квадратной челюстью, выдающимся носом и темной шевелюрой, свисавшей на высокий лоб. Он был учтив и обворожителен, настоящий щеголь в классическом костюме и при галстуке. Он курил трубку, выпуская клубы ароматного дыма.
– Я провожу вас в кабинет миссис Браун, – сказала я. – Следуйте за мной, пожалуйста.
Немало знаменитостей побывало в редакции «Космополитена», особенно после того, как здесь обосновалась Хелен Гёрли Браун. Как-то раз Лорен «Бетти» Бэколл заглянула просто поздороваться. Так же к ней забегали Генри Фонда и Тони Кёртис, и другие звезды, снявшиеся в экранизации «Секса и одинокой девушки». Но визит мистера Хефнера вызвал наибольшее волнение. Все в офисе знали, кто он такой, и даже самые заскорузлые консерваторы провожали его взглядом, так что я словно видела вопросительные знаки у них над головами.
Когда я провела его в кабинет Хелен, она вскочила с софы и обняла его, как старого друга.
– О, Хью, – пропела она, – так рада видеть тебя.
Я принесла им кофе и вышла, закрыв за собой дверь. Они общались несколько часов, и шушуканье сотрудников в коридорах нарастало.
Перед женским туалетом меня подловила Марго.
– Что он здесь делает? – спросила она.
– Я не знаю. Она просто попросила меня организовать встречу.
Я уже хотела идти, но Марго схватила меня за руку и оттащила в сторонку.
– Нет, погоди, это правда?
– Что правда?
– Она собирается превратить «Космополитен» в «Плейбой» для женщин?
– Если ты о том, думает ли она печатать фотографии полуголых мужчин с оттопыренным задом, это вряд ли.
– Я серьезно.
Она заламывала руки, не в силах сдерживать напряжение.
– Почему тебя все это так волнует?
– Да просто, – Марго смолкла и огляделась прежде, чем продолжить. – Я просто не хочу, чтобы ты потеряла работу. А если она попробует копировать «Плейбой», Хёрст уволит ее и тебя вместе с ней.
Я была бы тронута, если бы думала, что она искренне переживает за меня. Но я не доверяла Марго и не осмеливалась ей сказать, что Хелен никогда не уволят, поскольку выкуп ее контракта обойдется Хёрсту в целое состояние.
– Ты слишком волнуешься, – сказала я. – Все будет в порядке. Она знает, что делает.
Я пошла по коридору, думая о том, как Хелен нравится щекотать Хёрсту нервы, и меня радовала мысль, что в этот момент кто-то – вероятно, Джордж – уже докладывает Димсу по телефону о визите Хью Хефнера.
Глава четырнадцатая
Однажды субботним утром, после завтрака с Труди, я вошла к себе в подъезд и остановилась у почтовых ящиков. Открыв свой, я с удивлением обнаружила что-то, помимо счетов.
Я сразу узнала почерк и вскрыла конверт, поднимаясь по лестнице. Оттуда выскользнула новенькая банкнота в двадцать долларов и спланировала мне под ноги. Также в конверте была записка, всего из нескольких слов: «Кажется, ты это обронила». Подписи не было. Но я и так все поняла. Это отец передавал привет. Я подняла банкноту и улыбнулась, предавшись воспоминаниям.
С самого моего детства отец, бывало, доставал четвертак, пятьдесят центов или даже серебряный доллар и вкладывал мне в ладонь со словами: «Кажется, ты это обронила». Это был наш с ним секретик – или я так считала. Может, мама и знала об этом, а может, и нет. Иногда я клала монетку в копилку в виде хрюшки, а иногда просто в карман, чтобы тут же потратить на шоколадку или газировку.
Войдя к себе в квартиру, я позвонила отцу.
– В этом не было необходимости, пап, – сказала я, глядя на его записку.
– Но ты обронила.
Я услышала его смех и шум телевизора или радио задним фоном. Было похоже на матч «Кливлендских индейцев», и я представила отца сидящим в кресле с откидной спинкой, босиком, без шлепанцев. Сколько раз я сидела у него на коленях, а потом, когда была постарше, лежала возле кресла на ковре, подперев голову руками и глядя в телевизор, такая счастливая, хоть и ненавидела бейсбол. Это было счастье такого рода, которое ценишь только задним числом.
– Я решил, тебе не помешает маленькая помощь, – сказал он, – и я знал, что сама ты не попросишь.
– Я в порядке, пап, правда. Но врать не стану, лишняя двадцатка мне не повредит.
– Хорошо. Только не трать на такси или модные рестораны.
– Не буду. Обещаю.
Я улыбнулась, открыла буфет и вздохнула, увидев там только жестянку крекеров и банку арахисового масла. В холодильнике было не сильно гуще.
– Как там Фэй? – спросила я, лишь бы удержать его на проводе.
– Поправляется после простуды, – сказал он. – Погода у нас мешуге[6]. То жарко, то снег валит. А весенние морозы, сама знаешь, хуже всего…
Мы еще поговорили о том о сем, и в общей сложности у меня получилось растянуть разговор на пять минут.
Повесив трубку, я взяла двадцатку и спустилась в аптеку за углом, где купила восемь катушек пленки «Кодак-Три-Икс» на тридцать шесть кадров, обошедшиеся мне в десять долларов. Вернувшись в квартиру, я положила сдачу в банку, где хранила деньги на продукты, достала блокнот с телефонными номерами и позвонила Кристоферу. Я должна была сделать это немедленно, пока не передумала.
– О, Эли, – сказал он. – Какой сюрприз. Рад тебя слышать.
– Я помню, был разговор, чтобы выбраться куда-то вместе, ну, поснимать.
Я стиснула трубку, чувствуя, что принуждаю его к чему-то. Возможно, он сказал это просто из вежливости. А может, вообще забыл, что говорил такое.
– Конечно. Сегодня свободна?
Сегодня! Я взглянула на свое отражение в чайнике. Сегодня?
– Да, идеально. Погода отличная. Может, встретишь меня в Виллидже?
Я повесила трубку, поражаясь, как все просто получилось.
Через двадцать минут я запрыгнула в поезд, а когда прошла через огромную арку Вашингтон-сквера, Кристофер ждал меня под светофором. Волосы его развевались по ветру, на нем была черная футболка и джинсы, на плече висел «Никон». В руке он держал свернутую, точно батон, «Виллидж-войс».
– Готова к уроку фотографии?
– Готова.
Я улыбнулась, подняв мамин фотоаппарат.
Мы прошли мимо стаи голубей и сели на скамейку перед фонтаном, выдававшем ввысь струю, от которой разлетались капли, танцуя на водной поверхности. День был жаркий и прекрасный. Цвели цветы; почки набухали на кустах. На деревьях в отдалении колыхались, точно марево, первые зеленые листочки. Люди катались на великах, другие растянулись на газоне, подложив под голову свитера или куртки, слушая уличных музыкантов, игравших народные песни.
– Ну, посмотрим, что тут у тебя. Можно? – он взялся за ремешок, снимая аппарат у меня с плеча. – Ого, – сказал он, расстегивая чехол. – «Лейка 3С Молли». Какого года? Сорок шестого? Седьмого?
– Сорок пятого. Он был мамин.
– Ого, – повторил Кристофер, глядя на меня через объектив.
Я засмеялась и подняла ладонь, закрывая объектив.
– Ладно тебе, – сказал он, игриво отводя мою руку.
– Мне больше нравится быть за аппаратом, а не перед ним.
– Ну, тогда вперед, – сказал он, вставая со скамейки.
Мы бродили по окрестностям, снимая пожилых мужчин за шахматами, лоточника, жарившего каштаны, с призрачным дымом перед его обветренным лицом.
– Тебе никогда не бывает не по себе оттого, что ты словно шпионишь за кем-то? – спросила я, наводя фокус на музыканта с банджо, склонившегося над футляром, считая выручку. – Ну, знаешь, как бы вторгаешься в личное пространство.
– Самые яркие фотографии всех времен попадают именно в эту категорию. Помнишь то бесподобное фото с моряком, целующим медсестру на Таймс-сквер после войны?
Забавно, что он вспомнил эту фотографию.
– Она всегда напоминает мне родителей. Отец был моряком и встретил маму вскоре после войны.
– Вот видишь? А как насчет фото американских военных, поднимающих флаг над Иводзимой? Или крушение «Гинденбурга»? Такие моменты канули бы в вечность, если бы рядом не оказалось кого-то, вроде нас, с фотоаппаратом.
– Отличный аргумент.
Я улыбнулась, думая о том, что только фотограф может вот так смотреть на мир.