– Ты знаешь, – сказала Элейн, – в «Барбизоне» было немного еврейских девушек, так что мы с твоей мамой держались вместе. Я помню, на Йом-Кипур другие девушки хотели поститься с нами, чтобы сбросить вес, – она взяла другое фото. – Ты только посмотри на это. Кажется, мы тут в одной из наших комнат.
Элейн протянула мне фото с мамой, лежавшей в ногах кровати, подпершись локтем и улыбаясь в камеру. Кто бы ни был фотографом, он отлично уловил озорной огонек в глазах у мамы. Этот взгляд с хитрецой был словно высечен у меня в памяти – я знала, что в следующий миг она рассмеется.
– Как же камера любила твою маму. Ее фото просто не могло не получиться. Даже Гарри Коновер это говорил.
– Гарри Коновер – это кто?
– Ты никогда не слышала о Гарри Коновере? – спросила она с удивлением. – До того, как появились Эйлин Форд или Джон Касабланкас, был Гарри Коновер. Он владел самым большим модельным агентством в Нью-Йорке. Своей первой работой я обязана ему. Крем для лица «Пондс». Вот как раз, полюбуйся, – Элейн со смехом протянула мне фотографию, на которой они с мамой, намазанные кольдкремом, игриво смотрели в камеру, раскрыв рты, как рыбы. – Ты знаешь, твоя мама могла бы сделать отличную карьеру модели, если бы ее отец не положил этому конец.
– Почему? Он не хотел, чтобы она была моделью?
– Ох, господи, еще бы. Ее отец, судья, – она закавычила в воздухе это слово, – был очень строг. Вечно волновался, что подумают другие. Ему не нравилась идея, что его дочь будет позировать за деньги. В его понимании это было все равно, что танцовщица кабаре.
Элейн говорила так легко, так буднично, но я ловила каждое слово. Я ничего фактически не знала о мамином отце, кроме того, что он был судьей.
– Никто никогда не рассказывал мне о маминых родственниках, – сказала я.
Мамины родители умерли незадолго до моего рождения.
– Что вы скажете насчет автокатастроф в моей семье? – спросила я.
– В смысле?
– Ну, сперва мамины родители так погибли, а потом и она. Словно бы автокатастрофы передаются в моей семье по наследству.
Элейн загадочно взглянула на меня и, налив себе солидную порцию сливок в кофе, стала неспешно размешивать.
– Родители отца тоже умерли, – сказала я, – так что у меня не было ни бабушки, ни дедушки.
– Что ж, единственное, что я знаю, – сказала Элейн, – это что отец твоей мамы был совершенно вне себя, когда она познакомилась с твоим папой. Можно было подумать, она преступление совершила.
– Ему не нравился мой папа? – я представила отца, такого добродушного и обходительного, самого неконфликтного человека из всех, кого я знала. – Я думала, все его любили.
– О, милая, там просто были такие обстоятельства. Не знаю, как ко всему этому относилась ее мать, но могу тебе сказать, отец ее был настоящим засранцем. Извини, – сказала она, заметив, как я сжалась, – но это правда. Твоя мама от него натерпелась. Поверь, твои родители правильно поступили.
– В чем?
Я понятия не имела, о чем она говорит. Словно мы вели два разных разговора.
– Как я сказала, отец ее был тем еще засранцем. А ее мать должна была бы вступиться за дочь, но не сделала этого, – Элейн словно бы хотела сказать что-то еще, но сбилась с мысли и после секундного замешательства подняла свою чашку. – Еще кофе?
Я попыталась выяснить больше о том, что такого ужасного сделал мамин отец, но Элейн увиливала от ответа, и к концу вечера, когда я ушла от нее, у меня осталось больше вопросов, чем ответов.
Я полагала, что могу спросить у отца, но у меня никогда не получалось удержать его на междугородной линии достаточно долго для серьезного разговора. И в письмах он был сдержан, так что не стоило писать ему об этом. Я решила ждать до следующей встречи с ним, когда бы она ни случилась.
Глава семнадцатая
Ответы на обращение Хелен о предварительных ласках поступали всю неделю. Я отходила от стола за кофе или в туалет, а когда возвращалась, видела еще несколько листков, сложенных вдвое и заклеенных скотчем или скрепленных степлером, а то и в конвертах. Большинство были набраны на машинке, чтобы нельзя было узнать почерк.
Зажужжала моя телефонная линия – меня вызывали в экспедиционный отдел, забрать почту для Хелен. Вернувшись, я увидела на столе еще два нежных признания.
Я вскрывала первое, когда по коридору шумно приблизился мистер Берлин.
– Хелен! Хелен, на этот раз ты зашла слишком далеко, – он махал экземпляром «Ежедневника женской одежды», лицо налилось краской, тяжелые брыли дрожали. – Ты делаешь нас посмешищем всей журнальной промышленности.
Не успела я встать из-за стола, как Хелен возникла в дверях своего кабинета, юбка ее колыхалась, но голос был само спокойствие:
– Ричард, что такого страшного случилось?
– Какого черта твоя записка делает в «Ежедневнике женской одежды»?
– Какая записка? О чем ты говоришь?
Хотя она пыталась сохранять спокойствие, я видела, что ей не по себе.
– Вот прямо здесь. В светской хронике, – он открыл журнал и стал читать вслух. – «Нам нужна ваша помощь с новой статьей о женской груди и предварительных ласках. Пожалуйста, расскажите мне, как бы вам хотелось, чтобы мужчина обращался с вашей грудью во время занятий любовью».
Я смотрела, как Хелен бледнеет, слушая все это, а также сопровождавшие записку колкости от издателя. Все теперь побросали свои дела и столпились поблизости, не в силах вымолвить ни слова, пока Ричард Берлин раскатывал Хелен.
– Надеюсь, Хелен, ты собой гордишься. Ты добилась, что все над нами смеются. Над тобой. О чем ты думала, черт возьми? И вообще, ты прекрасно знаешь, я бы никогда не позволил тебе опубликовать подобную статью.
И тут Хелен прорвало.
– Эта записка была конфиденциальной! – взвизгнула она, не в силах сдерживать эмоции. – Никто не должен был видеть ее за пределами этого офиса.
Ее взгляд остекленел, и она, убежав к себе в кабинет, хлопнула дверью.
– На что, черт возьми, уставились? – рявкнул Берлин на любопытных. – Быстро за работу!
Все разбежались, точно бильярдные шары после хорошей разбивки.
Когда Берлин отбыл, я подошла к двери Хелен и осторожно постучала.
– Миссис Браун? Миссис Браун, можно?
Ответа не последовало, так что я медленно повернула ручку и открыла дверь. Хелен свернулась в позе эмбриона на своей софе, рыдая в сжатые кулаки.
– Мне так жаль, что это случилось. Могу я хоть что-нибудь сделать? – я приблизилась к ней, протягивая носовой платок. – Хотите стакан воды? Сигарету? Что-нибудь?
– Как это случилось? – промямлила она, принимая платок. – Зачем кому-то делать такое?
– Я не знаю, – сказала я и села рядом; она казалась хрупкой, словно птичка. – Я раздала эту записку только нашим девушкам.
– И одна из этих девушек передала ее в «Ежедневник женской одежды», – она стала раскачиваться взад-вперед. – Это кошмар. Ты знаешь, сколько человек читают «Ежедневник женской одежды»? И наши сроки, – она сидела неподвижно, взвешивая возможные последствия. – Господи боже, я пытаюсь спасти этот журнал. Мне нужно находить авторов и фотографов. Нужно убеждать рекламщиков тратить на нас свои деньги. А теперь никто не станет воспринимать меня всерьез.
Ее ресницы отклеились и висели, как поломанные жалюзи. Она осторожно сняла их и положила на кофейный столик – две изогнутые гусенички.
Я смотрела, как она высморкалась, вытерла слезы и что-то в ней переменилось. Я никогда еще не видела ее такой сердитой.
– Мне плевать, кто это сделал, – сказала она дрожащим от напряжения голосом, показывая силу, которая изменила ей в присутствии Берлина, – но я найду эту сучку. Найду и тут же уволю.
На следующее утро, пока мы все пили кофе, Хелен решительно вошла в кухню, держа лист бумаги. Все расступились перед ней, точно морские воды перед Моисеем. Хелен молча подошла к доске объявлений и пришпилила записку: «В нашем гнезде гадюка!!!!!»
Развернувшись и ни на кого не глядя, даже на меня, она вышла. Все столпились у доски объявлений, как будто надеялись высмотреть там что-то новое. Я оперлась о стойку и смотрела на девушек, моих коллег, пока остывал кофе, и гадала, кто из них мог так поступить. Я знала, что у многих из них были претензии к Хелен, но я не представляла, кому она могла не нравиться настолько, чтобы подложить ей такую свинью, не говоря о репутации самого журнала.
Когда я вернулась к своему столу, я увидела Эрика, мерившего шагами пол. Я не сомневалась, что он в восторге от этого саботажа. Я всячески старалась избегать его после той вечеринки, и у меня было такое ощущение, учитывая ситуацию с запиской, что с тех пор прошло сто лет. Я смотрела на Эрика краем глаза. Он остановился поболтать с Биллом Гаем, Бриджет и еще кое с кем из секретарш. Когда же он направился в мою сторону, у меня по телу прокатился жар. Я думала, что все мои чувства к нему перегорели, но я ошибалась.
– Вот она, – сказал он, разыгрывая рубаху-парня, словно ничего такого не случилось, и его игривый тон только сильнее разозлил меня. – Давненько тебя не видел.
– Ну а я зато тебя видела.
Он нахмурился.
– И как это понимать?
– На вечеринке у Кэти Мерфи, на прошлой неделе.
– Ты там была? Я тебя не видел.
– Я знаю.
– Так почему ты не подошла, ничего мне не сказала?
– Потому что ты был занят. Не хотела прерывать твое свидание.
Его симпатичное лицо вытянулось.
– Что? С кем? Ты имеешь в виду Шэрон? – он рассмеялся. – Это не свидание. Шэрон – моя старая подруга. Я наткнулся на нее на вечеринке. Вот и все.
Я взяла ручку и стала писать какую-то ерунду у себя в блокноте, лишь бы чем-то занять себя.
– Ладно тебе, Эли, было бы, о чем переживать.
Я смерила его пристальным взглядом, и мне захотелось отмотать последние несколько минут назад, чтобы надеть на себя личину невозмутимости.
– Ты же веришь мне про Шэрон, правда?
Я перестала писать и отложила ручку.