Легко уловимый pendant[61] составлял ему шкодливый тихоня Вальховский, начальник (тоже, слава Богу, бывший) корпусного штаба. Его новенький щегольской мундир с чёрным бархатным воротником не мог ввести в заблуждение такого опытного знатока фрунтовой службы, каким был Николай Павлович. Размер эполет чуть-чуть меньше уставного, одна не к месту расстёгнутая пуговица, чуждый запах не принятых при петербургском Дворе духов — пармских фиалок — сразу же обличали в нём закоренелого фрондёра и либералиста.
Нахал Граббе, в своё время обманувший виселицу, и краснорожий мерзавец Раевский (оба, к сожалению, ещё командуют) в течение всего приёма притворялись, будто им нестерпимо жарко, и так и не удосужились застегнуть мундиры, под которыми были поддеты шёлковые белые сорочки.
А эта страдающая одышкой жирная свинья Галафеев! Как лениво, с каким недовольным хрюканьем он поднялся с барабана, когда Николай Павлович прибыл в лагерь 20-й пехотной дивизии, стоявшей около Грозной! И тоже, скотина, был одет не по форме: из-под генеральского мундира торчал не то домашний архалук, не то бабья кацавейка...
Эти воспоминания мешали ему понять как следует то, о чём доносил Головин. Чёткие, выведенные писарской рукой строки прыгали перед глазами, а с детства любимые и понятные лаконичные формулы военного языка выглядели для него сейчас как кабалистика. Государь злился, но прогнать этих воспоминаний не мог...
Он почувствовал, что прошло гораздо больше времени, чем нужно было, чтобы прочитать донесение, и что молчание пора прервать. Поэтому, сохраняя на лице гневно-непроницаемое выражение, Николай Павлович отодвинул бумагу, так и не прочитав её, и спросил:
— Какие предлагаются меры по этому донесению?
Чернышёв, которого кавказские дела касались больше, заговорил первым:
— Я полагал бы, ваше величество, весьма желательным внести некоторые изменения в устройство «генеральской республики»...
Николай Павлович поморщился: он не любил слов из революционного лексикона и, хотя сам изредка употреблял их, ему не нравилось, когда это делали другие. Чернышёв, поймавший эту беглую гримасу, растерялся и остановился.
— Вот именно, — весело поддержал его Меншиков, который ничего не заметил, — устроить этакое восемнадцатое брюмера!..
Государь снова поморщился: императорские министры отпускают якобинские шуточки, в то время как на театре военных действий дела идут из рук вон плохо по их же вине. Но он решил сдержаться и не устраивать до поры до времени сцены гнева, так как тогда надежды на серьёзный разговор о кавказских делах и вовсе не останется.
— Ну, хорошо, — сказал Николай Павлович спокойно, — допустим, что я согласился бы на это. С чего прикажете начать?
Меншиков едва заметно улыбнулся тонкими губами и промолчал. Чернышёв, прикрыв глаза синеватыми морщинистыми веками и остановив взгляд на огромной малахитовой чернильнице на царском столе, заговорил глухим старческим голосом:
— Я уже много раз имел честь обращать внимание вашего величества на то, что кавказские генералы преувеличивали и преувеличивают трудности борьбы с непокорными горцами («Чёрта с два!» — подумал Николай Павлович, не доверявший суждениям Чернышёва, которого он в то же время не рисковал почему-то заменить). Это началось с лёгкой руки Ермолова, было подхвачено Розеном и его сподвижниками, а теперь то же самое утверждает и Головин со товарищи...
Чернышёв нарочно поставил Головина и других кавказских генералов в один ряд с давно удалённым от дел Ермоловым, которого государь не любил, чтобы сильнее возбудить неприязнь к ним Николая Павловича.
— Разве не ясно, — продолжал он, словно читая по написанному, — что если бы они искренне хотели защитить береговую линию, то и Лазаревское, и Вельяминовское, и Михайловское укрепления были бы по-прежнему в наших руках?..
Это был ещё один ход конём в атаке, которую военный министр предпринял против «генеральской республики», — ход очень ловкий, поскольку идея создания Черноморской береговой линии родилась у самого государя и была им навязана кавказским генералам почти силой. Генералы требовали оставления этой линии, доказывая, что она вынуждает их распылять силы и причиняет войскам большой урон больными, так как почти все укрепления, составляющие линию, расположены в нездоровых болотистых местах. Государь же самолюбиво и раздражённо отметал эти представления и приказывал удерживать линию любой ценой. Он не раз давал понять, что считает её едва ли не самым крупным достижением русской стратегии на Кавказе, а генеральскую оппозицию — плодом jalousie de metier — профессиональной зависти, которую неизбежно испытывают опытные ремесленники, когда они сталкиваются с гениальным мастером.
Поэтому Чернышёв одной этой фразой чуть-чуть не добился цели — смещения Головина и других генералов, занимавших высокие посты на Кавказе, — но сам же испортил себе игру. После паузы, которую военный министр сделал намеренно, чтобы остановить внимание государя на этой фразе, он сказал:
— Ведь сейчас на Кавказе нам противостоит лишь какая-то горсточка непокорных, всего несколько аулов, а если их разорить, то...
— ...Настанет на земле мир и во человецех благоволение! — откинувшись на спинку стула, государь засмеялся оскорблённо и беспомощно, думая больше о злонравии кавказских генералов, чем о словах военного министра. — Нет, ваше сиятельство, дело обстоит не так просто. И не несколько аулов там, а несколько обширных областей, объединённых властью умного и энергичного правителя.
Чернышёв решил не сдаваться.
— Но, ваше величество, — настойчиво сказал он, — если окончательное покорение Кавказа поручить человеку с твёрдой рукой...
— Одной твёрдой руки даже жандарму недостаточно! — опять перебил его государь.
— Вот именно, — улыбнувшись своими тонкими губами, вставил Меншиков, — поэтому, например, у графа Бенкендорфа по крайней мере две руки, которые отличаются не только твёрдостью, но и длиной...
Государь не ответил на шутку. Наклонив голову и сжав бледными пальцами виски, он сделал вид, будто задумался, и после короткого молчания сказал Чернышёву:
— Повторяю ещё раз: допустим, я соглашусь отстранить Головина, Граббе, Раевского и ещё кое-кого из этой артели. Кем их заменить — ты знаешь?
Чернышёв фальшиво оживился.
— У вашего величества, слава Богу, ещё немало преданных слуг! — сказал он с пафосом, театрально взмахивая сморщенной рукой.
Николай Павлович зло рассмеялся:
— Оставим такие фразы для «Инвалида»! (Он имел в виду газету «Русский инвалид», издававшуюся военным министром.) Ты, видно, до сих пор не понял, что разговор сейчас идёт начистоту...
Государь с силой ударил ладонью по столу и забарабанил пальцами какой-то марш.
— Я сам об этом думал и думаю; эти господа уже давно у меня вот где сидят, — сказал он мрачно и постучал себе бледными пальцами пониже затылка. — Но хотя Граббе и Раевский замешаны в декабрьском бунте, хотя Головин хитёр и своевольничает, но — чёрт возьми! — они умеют воевать, они знают кавказских солдат и офицеров, и те их тоже знают и идут за ними. А у нас здесь кто умеет воевать? За кем из здешних генералов пойдут кавказские войска? За тобой, что ли? — Николай Павлович улыбнулся почти весело, — Или за мной?
Уподобляясь Фоме неверному, государь влагал персты в рану: сейчас он не только кокетливо делал вид, что отрицает за собой способности военачальника, но и действительно отрицал. Однако отрицал только перед самим собой и только для себя, будучи уверенным, что Чернышёв и Меншиков постараются доказать ему, какой он гениальный стратег и как его любит армия.
Расчёт Николая Павловича оправдался. Оба министра застыли в напряжённой торжественности.
— Как можно, государь! — с отлично разыгранным волнением в голосе воскликнул Меншиков. — Россия знает вас как победителя под Шумлой и Варной и гордится этим!..
Чернышёв, вспомнив, что государь уже одёрнул его, промолчал, но всем своим видом изобразил глубокое признание гениальных стратегических способностей Николая Павловича.
Государь величественно откинулся на спинку стула, — бальзам пролит, персты из раны можно вынуть.
— Не будем этого обсуждать, господа, — небрежно сказал он. — Пусть даже и так — я всё равно не могу бросить все дела и ехать на Кавказ для руководства операциями...
Оба министра очень натурально вздохнули, сделав вид, будто действительно сожалеют о том, что это невозможно.
Но Чернышёву было завидно, что так хорошо принятая государем фраза о Шумле и Варне была произнесена не им, а Меншиковым, и, кроме того, он ещё не совсем потерял надежду опорочить в глазах государя кавказских генералов и потому сказал:
— Замена ленивого и нерешительного Головина...
— Кем? — нетерпеливо перебил государь. — Имя, Чернышёв, имя!
Чернышёв осёкся.
Меншиков понял, что государь по каким-то ему одному известным, причинам не хочет пока сменять кавказских генералов, и решил помочь ему отвязаться от Чернышёва.
— Ваше величество, — тонко улыбаясь, сказал он, — если я правильно понял, граф Александр Иванович считает, что дело идёт всего лишь о разорении нескольких аулов. — Меншиков исподлобья взглянул на Чернышёва, — Если так, то лучше, чем граф Киселёв, и желать нельзя. После того как он по всей России разорил до нитки государственных крестьян, разорить несколько жалких горских аулов ему ровно ничего не будет стоить...
На этот раз государь принял шутку и уже почти весело рассмеялся.
— Вот именно! — сказал он. — Только это и остаётся!..
Граф Киселёв, всю молодость прослуживший в армии и на склоне лет поставленный во главе Министерства государственных имуществ, в ведении которого находились государственные крестьяне, своим невежественным и жестоким управлением довёл их до крайней нищеты. Меншиков, напомнив об этом государю, убивал сразу двух зайцев: пресекал домогательства Чернышёва и приближал возможное падение Киселёва, которого не любил.