Кто такой денди? Это праздный молодой человек, довольный собой, надменный, элегантный и непринужденный; его можно встретить на террасах Бульвара и в саду Тюильри; он болтун и острослов. Свое видение дендизма Бодлер кратко резюмирует в Моем обнаженном сердце:
Дендизм.
Что это такое – человек, превосходящий других?
Это не специалист.
Это человек, располагающий досугом и разносторонне образованный. [110]
Денди – это реакция на демократию, последний наследник порядочного человека, старорежимного придворного; он дилетант, и современный утилитаризм его ужасает. «Быть полезным человеком всегда казалось мне ужасной гадостью» [111], – признавался Бодлер.
Дендизм подробно представлен в Поэте современной жизни как строгая дисциплина внутри отсутствия дисциплины:
Не освященный никакими законами, дендизм сам подчиняет строжайшим законам своих адептов, какими бы страстными или независимыми ни были они по натуре. [112]
У денди должна быть возможность не заботиться о деньгах, чтобы посвящать всё свое время туалетам и любовным делам, но ни деньги, ни туалеты, ни любовные дела нельзя назвать главными атрибутами денди (наделав в юности долгов, Бодлер нуждался всю жизнь). Достаток, туалеты и любовные заботы – это всего лишь отличительные признаки денди, нечто вроде «символа аристократического превосходства его духа». Вот почему его элегантность характеризуется «крайней простотой» (Бодлер заботился о своем наряде – но одевался всегда более или менее одинаково).
Денди – это непримиримые индивидуалисты на заре эпохи массовости, они объединяются, чтобы сохранить высшее сословие общества, элиту духа:
Что же это за страсть, которая, став доктриной, снискала таких властных последователей, что это за неписаное установление, породившее столь надменную касту? Прежде всего это непреодолимое тяготение к оригинальности, доводящее человека до крайнего предела принятых условностей. Это нечто вроде культа собственной личности, способного возобладать над стремлением обрести счастье в другом, например в женщине; возобладать даже над тем, что именуется иллюзией. Это горделивое удовольствие удивлять, никогда не выказывая удивления. Денди может быть пресыщен, может быть болен; но и в этом последнем случае он будет улыбаться, как улыбался маленький спартанец, в то время как лисенок грыз его внутренности. [113]
Денди стремится владеть своими чувствами и быть абсолютно невозмутимым.
Это слово подразумевает подчеркнутую самобытность и тонкое понимание психологического механизма нашего мира. Однако, с другой стороны, денди тяготеет к бесстрастности <…>. Денди пресыщен или притворяется таковым из соображений тактических или кастовых. [114]
Эта новая аристократия праздных деклассированных людей ностальгически противостоит приливу демократии:
Дендизм – последний взлет героики на фоне всеобщего упадка. <…> Дендизм подобен закату солнца: как и гаснущее светило, он великолепен, лишен тепла и исполнен меланхолии. [115]
Холодный, решительный и пресыщенный, денди вырабатывает приемы, помогающие ему держаться на расстоянии от природы. «Денди должен непрерывно стремиться к совершенству. Он должен жить и спать перед зеркалом»[116]. Так в Моем обнаженном сердце названа другая черта денди, несвойственная женщине, «противоположности денди».
Денди находится одновременно внутри и вне ситуации, он вечный чужак. Как герой стихотворения в прозе Чужак, он местный – и космополит, он учтив – и дерзок, он наблюдатель, враг домашней жизни, бунтарь без причины:
Жить вне дома и при этом чувствовать себя дома повсюду, видеть мир, быть в самой его гуще и остаться от него скрытым – вот некоторые из радостей этих независимых, страстных и самобытных натур, которые наш язык бессилен исчерпывающе описать. [117]
Так денди вкушает и радости, и дискомфорт своей вечной двойной игры.
23Женщины
Дитя, сестра моя!
Уедем в те края,
Где мы с тобой не разлучаться сможем,
Где для любви – века,
Где даже смерть легка,
В краю желанном, на тебя похожем.
И солнца влажный луч
Среди ненастных туч
Усталого ума легко коснется
Твоих неверных глаз
Таинственный приказ —
В соленой пелене два черных солнца.
Там красота, там гармоничный строй,
Там сладострастье, роскошь и покой. [118]
О женщинах и о любви ни один поэт не сказал лучше Бодлера; среди его возвышенных стихотворений на эту тему – Волосы и Приглашение к путешествию. В Цветах зла принято различать несколько циклов, посвященных любимым женщинам – Жанне Дюваль, госпоже Сабатье и Мари Добрен. Но он же высказал о женщинах чудовищные мысли, из-за которых сегодня Бодлера называют женоненавистником, и умолчать об этих высказываниях невозможно. И верно, некоторые пассажи из Моего обнаженного сердца – хоть и не предназначенные в этом виде для публикации – ранят, и притом они еще не самые ужасные:
Меня всегда удивляло, как это женщинам дозволено входить в церковь. О чем им толковать с Богом? <…>
Женщина не умеет отделить душу от тела. Она примитивна, как животные. Сатирик объяснил бы это тем, что у нее нет ничего, кроме тела. [119]
Женщина – противоположность Денди.
Следовательно, она должна внушать отвращение.
Женщина испытывает голод – и хочет есть. Испытывает жажду – и хочет пить.
Она в течке, и хочет, чтоб ее …
Великая заслуга!
Женщина естественна, то есть омерзительна.
К тому же она всегда вульгарна и, значит, полная противоположность Денди. [120]
Всё же такие суждения похожи на ребяческое поддразнивание, на мальчишеские выходки. Бодлер полагает, что женщины лишены духовного начала, поскольку они ближе, чем мужчины, к природе, то есть к злу. В новелле Фанфарло описывается Самюэль Крамер, альтер эго поэта: «деторождение почитал он пороком любви, беременность – не то болезнью, не то ловушкой. Где-то он написал: ангелы – гермафродиты, они бесплодны»[121]. И куртизанка, уклоняясь от деторождения, становится женщиной высшей пробы.
В главе о любовницах в Советах молодым литераторам молодой (двадцатипятилетний) Бодлер приравнивал их к вещам:
Оттого-то, что истинные литераторы в определенные моменты испытывают ужас перед литературой, я и предлагаю им – вольным и гордым душам, утомленным умам, неизменно ощущающим потребность отдохнуть в свой день седьмой, – лишь два возможных разряда женщин: девок или дур – любовь или домашний уют. [122]
Эта мысль как нельзя лучше резюмирована в шокирующем афоризме из Фейерверков: «Любить высокоумных женщин – утеха педераста» [123]. А в более позднем Поэте современной жизни глава о женщинах и девках тоже полна презрения:
Существо, в котором большинство мужчин находят источник самых сильных и даже, скажем это в укор высоким радостям философии, самых длительных наслаждений; <…> существо, в котором Жозеф де Местр видел прекрасное животное, чья грация украшала и облегчала напряженную политическую игру. [124]
И лишь ухищрения макияжа отдаляют притворщиц от природы и позволяют им снискать милость Бодлера.
Подобные разглагольствования – самое первостатейное хамство, и бесполезно в оправдание Бодлера вспоминать, что можно отыскать подобные гнусные строки у массы его современников, в том числе у Барбе д’Оревильи, Флобера и Гонкуров.
Самое чудовищное читаем в Моем обнаженном сердце о Жорж Санд:
Санд, даром что женщина, – сущий Прюдом по части безнравственности.<…>
Она владеет хваленым текучим слогом, который мил сердцам буржуа.
Она глупа, она тяжела, она болтлива, в ее суждениях о нравственности столько же глубины и столько же тонкости чувств, сколько у консьержек и содержанок. <…>
То, что в эту клоаку ухитрились втюриться несколько мужчин, как нельзя лучше доказывает, сколь низко пали мужчины в нынешнем веке. [125]
Бодлер – «желчный тип», по его же самоопределению: он сердится на женщин, заставивших его страдать, но не меньше сердится и на мужчин; в адрес женщин он произносит много горьких и злобных слов. Однако не будем на этом задерживаться и лучше вспомним другое проявление его нрава – идеализацию женщины, например в