тебе же
Быть уж ребенком нельзя, ты из детского возраста вышел;
Знаешь, какою божественный отрок Орест перед целым
Светом украсился честью, отмстивши Эгисту, которым
Был умерщвлен злоковарно его многославный родитель?
Ханна Арендт видела в славе (kleos) возможность для людей достичь некоторой степени божественности, возможность быть включенным в пантеон человечества. Сцены битв в «Илиаде», сцены литературного героизма, обладают исключительным значением. Они открывают возможность избежать идиотизма настоящего, абсурдности человеческого положения, хрупкости его существования. Когда вы встаете под знамена, вам остается одно — чтобы будущие поколения вспоминали о вас.
Остаться в людской памяти
Но есть кое-что похуже непопадания в Историю: забвение самого себя. Одиссей попытается убежать от чудовищ и волшебниц, желающих сбить его с пути. «Одиссея» — это трактат о побеге. Нужно освободиться от объятий Калипсо, предлагающей ему стать богом (тогда он забыл бы о том, что он — человек), убежать от лотофагов, раздающих на одинокой скале наркотики (он забыл бы о человеческих страданиях), убежать от завораживающих сирен (он забыл бы, что человек должен быть воздержанным) или Цирцеи, превращающей своих любовников в свиней (он забыл бы свой облик).
В одном эпизоде «Одиссеи» дается проекция земного существования на человеческую память. Одиссей оказывается на пиру царя феаков. Не зная о присутствии Одиссея, аэд рассказывает о его конфликте с Ахиллесом. Из уст барда Одиссей слышит свою собственную историю. Это момент изобретения греками литературы! Ведь литература — это разговор об отсутствующих! Одиссей вошел в историю. Он преодолел реку забвения. Стал частью памяти. Получил свое законное место в космосе среди звезд и планет, которые де-факто обладают бессмертием.
Позднее греки классического периода найдут другой способ войти в бессмертие: через строительство городов, создание произведений искусства, изобретение политических систем и законов, которые будут рассматриваться как совершенные, а значит, как нетленные. В некоторых азиатских традициях появятся мифы о перевоплощении, призванные избавить человека от ощущения, что он на этой земле всего лишь мимолетная тень. Затем возникнут иудейские и христианские монотеистические сказки, лечащие эту тревогу обещанием рая каждому, даже самому негероическому человеку — и ему-то как раз в первую очередь: «Блаженные нищие духом, ибо их есть Царствие небесное». Заповеди блаженства являются полной противоположностью греческого учения о героизме.
В наше время герой совсем непохож на Одиссея. В течение двух тысячелетий христианство, не столь давно принявшее философию равенства, превозносило не сильного воина, а слабого человека. Общество производит героев, похожих на него самого. В западном обществе XXI века этого звания достойны мигранты, отцы семейств, жертвы притеснений, нищие. Ахеец, въехавший на своей колеснице в Париж 2018 года, был бы немедленно арестован. Ничто так не вечно, как фигура героя. Ничто так не эфемерно, как его воплощение.
Ханна Арендт, одержимая историей, то есть включением человеческих деяний в плоть времени, приветствует выбор греков следующими замечательными словами из «Кризиса в культуре»: «Однако если смертным удавалось сообщить своим произведениям, деяниям и словам некоторую длительность и задержать их гибель, то эти вещи, по крайней мере в какой-то степени, тоже входили в мир непреходящего и обживали его, а сами смертные находили себе место в космосе, где все, кроме людей, бессмертно. Способностью, позволявшей людям этого добиваться, была память»[40].
В эпоху непосредственности эти слова звучат несколько странно. Культ настоящего находится в оппозиции к желанию вписывать свои поступки в длинное время. Античный грек — это не человек эпохи Цукерберга. Он не хочет прилипнуть к экрану-зеркалу, как насекомое — к лобовому стеклу настоящего. Социальные сети — это предприятия по автоматической дезинтеграции памяти. Как только ваш пост опубликован, образ уходит в небытие. Новый Минотавр интернета опрокинул сам принцип нетленности. Полные иллюзий собственной видимости, мы поглощаемся цифровой матрицей, напоминающей огромный желудок. Древнегреческому герою интернет не нужен. Он предпочитает не постить, а рубить.
Этот древний грек, ради славы готовый разграбить какой-нибудь город, кажется нам чудовищем. В нашем западном мире XX века героизм еще обладал евангельской ценностью. Он предполагал жертвование жизнью ради чего-то внешнего по отношению к нашему собственному телу. В XXI веке западный героизм заключается в демонстрации своей слабости. Героем будет тот, кто пострадает от притеснений. Амбиции сегодняшнего героя — быть жертвой!
Задачей гомеровского героя было стать лучше всех.
А как христианское предписание современных демократий говорит нам, что все — лучшие.
Хитрость и ораторское искусство
Дикая сила — не единственная характеристика героя. Есть еще одна добродетель — «ме́тис», что-то вроде смеси мудрости и красноречия. Одиссей одергивает Евриала, молодого наследника, присутствующего на пиру у феаков:
Боги не всякого всем наделяют: не каждый имеет
Вдруг и пленительный образ и ум и могущество слова;
Тот по наружному виду внимания мало достоин —
Прелестью речи зато одарен от богов; веселятся
Люди, смотря на него, говорящего с мужеством твердым
Или с приветливой кротостью; он украшенье собраний;
Бога в нем видят, когда он проходит по улицам града.
Тот же, напротив, бессмертным подобен лица красотою,
Прелести ж бедное слово его никакой не имеет.
Да, вот так вот, чтобы стать героем, недостаточно размахивать среди врагов обнаженным мечом. Нужно еще уметь поднять всех на бой.
Одиссей, несмотря на свою физическую силу, еще и немалый хитрец. Он обходит расставленные ловушки благодаря своему искусству произнесения двусмысленных речей. Как главный дипломат, он всегда готов солгать, переодеться, использовать любую другую стратегию. Его героизм заключается в симбиозе силы и ума. Эта наука происков в общем и целом поощряется богами, и в частности Афиной. Она питает к Одиссею почти материнские чувства.
Когда Одиссей высаживается на Итаку и встречает облачившуюся в пастуха Афину, он по-прежнему не желает раскрывать свое имя. Этот «многохитростный муж», как всегда, врет. И богиню охватывает насмешливая нежность к этому «терпеливому герою», мастеру скрытности:
Должен быть скрытен и хитр несказанно, кто спорить с тобою
В вымыслах разных захочет; то было бы трудно и богу.
Ты, кознодей, на коварные выдумки дерзкий, не можешь,
Даже и в землю свою возвратясь, оторваться от темной
Лжи и от слов двоесмысленных, смолоду к ним приучившись;
Но об этом теперь говорить бесполезно; мы оба
Любим хитрить. На земле ты меж смертными разумом первый,
Также и сладкою речью; я первая между бессмертных
Мудрым умом и искусством на хитрые вымыслы.
Любопытство
Одиссей добавляет в колчан героя самую острую стрелу — любопытство.
Европейский ум определяется способностью решать любую ситуацию на месте. Древние греки называли это словом «кайрос»[41], то есть искусством пользоваться случаем и принимать ясное и ответственное решение. История не забудет, как жители Гордиона предложили Александру Македонскому развязать гордиев узел. Царь Македонии вынул меч и ничтоже сумняшеся разрубил этот узел, оставив нам великолепную иллюстрацию своей способности суждения.
Помимо этого искусства мгновенного преодоления всякого яда сомнений, европейский ум обладает еще одной добродетелью. Она воплощается в Одиссее и могла бы называться жаждой познания. Одиссей не только капитан корабля, терпеливый оратор, любовник волшебниц и верный муж. Он еще и исследователь, который не может устоять от того, чтобы пройти мимо загадки. И если кораблекрушение предоставляет ему такую возможность, он попытается раздвинуть завесу тумана. «Одиссея» — это исследовательский трактат. Все эти острова Эгейского моря таят в себе свой секрет, богатство, надежду или угрозу. Каждый является отдельным миром. «Одиссея» — плавание по этим мирам.
И миры эти полны опасностей. Древние греки плавали по скалистому и пенному архипелагу, объятые ужасом:
Горе! К какому народу зашел я! Здесь, может быть, область
Диких, не знающих правды, людей, иль, быть может, я встречу
Смертных приветливых, богобоязненных, гостеприимных, —
жаловался Одиссей, прибыв на Итаку («Одиссея», XIII, 200–202).
Можем ли мы понять эту тревогу перед неизведанным, мы, превратившие мир в некое общее пространство и давшие Земле это детское название «наша планета»? Можем ли мы во времена кругосветных путешествий без остановок и грез о вселенском человечестве понять их ужас? Можем ли мы представить себе, что каждая морская миля Одиссея заставляет его открывать двери неизвестных домов и проникать в грозящие опасностью помещения?
Тем не менее Одиссей не колеблясь идет вперед. Он противопоставляет неизведанному свое любопытство. Будь то на острове циклопов или на острове Цирцеи, он смело шагает вперед. Он хочет все увидеть своими глазами и, взяв в руки меч, стремится познать неизвестное. Когда моряки просят его не удаляться от приставшего к берегу корабля, он кладет на плечо свой бронзовый с серебряными заклепками меч, надевает лук и говорит, что хочет на все посмотреть сам, потому что его толкает к этому необходимость.