Но тут надо быть осторожным! Принять свою жизненную участь не значит смириться с ударами судьбы. Разве не направлена вся энергия Одиссея на то, чтобы вновь обрести свое место в пошатнувшемся от людского безумства порядке? Он не хочет жить плывя по течению. В этом заключается один из парадоксов определения свободы у Гомера: мы можем свободно передвигаться по заранее для нас начертанной небесной карте. Иными словами, как идущий на нерест лосось, мы вольны плыть против течения, направление которого мы изменить не в силах.
Но судьбы, как я мню, не избег ни один земнородный
Муж, ни отважный, ни робкий, как скоро на свет он родится, —
скажет Гектор Андромахе («Илиада», VI, 488–489). В этом утверждении нет возмущения. Человек борется, суетится, плывет против течения, сражается, но никогда не предается этому столь картезианскому, столь современному и столь французскому занятию — сетованию на свою судьбу, поиску виновных в своих собственных ошибках, перекладыванию своей ответственности на других и в конечном счете невнятному малеванию на стенах надписей, в которых он пытается объяснить всему миру, что «запрещено запрещать»[44]. Эта способность принимать то, что должно случиться, делает греческого человека чрезвычайно сильным. Сильным, потому что мыслящим широко.
Удовлетворенность миром
Греческий человек довольствуется реальностью. Гомер развернет эту аксиому и обогатит греческую философию. Это простая и вместе с тем сильная мысль: жизнь коротка, всё перед нами, здесь, под солнцем, нужно этим пользоваться, радоваться этому и боготворить, не ожидая завтрашнего дня, этой сказки шарлатанов. Этот абсолют удовлетворенности миром был превосходно воспет в эссе «Брачный пир» Альбера Камю. На алжирской земле, под «небом, смешанным со слезами и солнцем» писатель научился «соглашаться с землей»[45]. Да, для античного грека жизнь — это брачный контракт с миром. Как только мы рождаемся, мы заключаем с ней союз, чтобы быть вместе в радости и горе.
А что, если именно свет Средиземного моря — сверкает ли он в Алжире Камю или на берегах Итаки — дает нам силы принять это чистое присутствие мира? Восхищение светом греческих островов представляется общим местом. Турфирмы так нахваливали загар на белом мраморе, что совершенно исчерпали эту тему. Тем не менее именно свет заставил греков принимать свою судьбу. Он как проявитель. Мир представляется нам под его белым дождем. В этом блеске Гелиоса он становится ощутимым, устойчивым, неопровержимым. Мир — это каменная глыба, цветок, лодка. Его невозможно отвергнуть или изменить. А значит, им нужно с радостью довольствоваться. «Всё у него, и у мертвого, что ни открыто, прекрасно» («Илиада», XXII, 73), говорит Приам (будто Хайдеггер, философствующий на крепостной стене). Быть греком — значит понимать, что свет является местом. Мы в нем живем. Мы стоим в его истине, не нуждаясь в туманных химерах загробного мира… Мы можем любить то, что предлагает нам свет, радоваться «своей жизненной доле», защищать свое правое дело и, не боясь, ожидать ночи, потому что после нее неизбежно снова наступает день. Когда стоишь под солнцем, вечная жизнь кажется невразумительной идеей какого-то бледного, давно не выходившего на воздух церковника.
Не уповать ни на что
Греческий человек ничего не ждет от потустороннего мира. Чтобы размахивать перед человеком такого рода сомнительными обещаниями понадобится монотеизм.
Альбер Камю подходил к мифу о ящике Пандоры с другой стороны. Пандора открыла ящик, и из него вылетели все несчастья. В ящике осталась только надежда. А это значит, что и надежду нужно причислить к несчастьям! Сегодня это звучит как оскорбление!
Греческий человек так и полагает. Он знает, что нам дана жизнь. Давайте любить то, что вправду нам дано. Не будем искать того, чего у нас нет. Давайте принимать то, что нам предлагается. Завтрашний день ничего не даст, потому что его нет. Эта философия удовлетворенности данным может показаться своего рода слабостью. Но все как раз наоборот, в отсутствии надежды заложена сила принимать порядок вещей. Или даже способность любить его? Гомер прославляет это качество в одном месте «Илиады», фрагменте истинной поэтической храбрости. Речь идет о песни XVIII, в которой Фетида направляется к Гефесту, чтобы попросить его выковать для Ахиллеса новые доспехи.
Этот бог-ремесленник кует огромный щит, украшая его сценами семейной, пасторальной, городской, домашней и политической жизни. Это что-то вроде фотографии земной жизни. Некое подобие проекта «Google Earth», только от Гефеста. По описанию этого щита можно понять, что на нем изображено все богатство человеческой жизни, собранное в пределах небольшого диска и не такое уж недосягаемое. Это вполне доступное нам богатство. Его только нужно взрастить своими руками. Зачем надеяться на какой-то иной мир, если все перед нами, в пределах деревни или города — близкое, данное, находящееся в нашем распоряжении, дружелюбное и знакомое. Здесь и сейчас. Нет нужды ждать заоблачного урожая. Нужны всего лишь ум, желание, находчивость и скромность. Послушаем описание этого выкованного в металле мира и не будем ни на что надеяться. Давайте довольствоваться тем, что есть на нашем щите. Примем мир Гефеста!
Разрыв современного человека с природой породил такой механизм: чем больше мир приходит в негодность — тем больше проявляется потребность в абстрактной религии. В начале XXI века химерические религии вновь оживились, а средства массовой информации называют это «возвращением религиозности». Человек придумывает себе всевозможные райские кущи, вместо того чтобы ценить свои основы. Разоряйте же мир, братья человеческие! Вас ожидает рай, семьдесят девственниц искупят ваши преступления!
И вначале работал он щит и огромный и крепкий,
Весь украшая изящно; кругом его вывел он обод
Белый, блестящий, тройной; и приделал ремень серебристый.
Щит из пяти составил листов и на круге обширном
Множество дивного бог по замыслам творческим сделал.
Там представил он землю, представил и небо, и море,
Солнце, в пути неистомное, полный серебряный месяц,
Все прекрасные звезды, какими венчается небо:
Видны в их сонме Плеяды, Гиады и мощь Ориона,
Арктос, сынами земными еще колесницей зовомый;
Там он всегда обращается, вечно блюдет Ориона
И единый чуждается мыться в волнах Океана.
Там же два града представил он ясноречивых народов:
В первом, прекрасно устроенном, браки и пиршества зрелись.
Там невест из чертогов, светильников ярких при блеске,
Брачных песней при кликах, по стогнам градским провожают.
Юноши хорами в плясках кружатся; меж них раздаются
Лир и свирелей веселые звуки; почтенные жены
Смотрят на них и дивуются, стоя на крыльцах воротных.
Далее много народа толпится на торжище; шумный
Спор там поднялся; спорили два человека о пене,
Мзде за убийство; и клялся един, объявляя народу,
Будто он все заплатил; а другой отрекался в приеме.
Оба решились, представив свидетелей, тяжбу их кончить.
Граждане вкруг их кричат, своему доброхотствуя каждый;
Вестники шумный их крик укрощают; а старцы градские
Молча на тесаных камнях сидят средь священного круга;
Скипетры в руки приемлют от вестников звонкоголосых;
С ними встают, и один за другим свой суд произносят.
В круге пред ними лежат два таланта чистого злата,
Мзда для того, кто из них справедливее право докажет.
Усложнять реальность
На щите Ахиллеса вместе кружатся крестьяне и цари, деревенские и городские жители, дикие звери и домашние животные, земля и море, воины и мирный народ. Бог-ремесленник выковал на нем весь реальный мир во всей его сложности и противоречивости. Здесь прочитывается идея Гераклита о единстве противоположностей, из которого возникает любая жизнь.
Гераклит Эфесский писал: «Бог это день-ночь, зима-лето, война-мир, избыток-нужда». Древний грек знал: мир является нам в своей пестроте, и это лоскутное одеяло необходимо принять таким, какое оно есть. Лучше стремиться охватить все целиком, а не по отдельности. Лучше признать противоречивость мира, а не пытаться привести его к единой системе, что еще хуже, стереть различия.
Для Гомера это также возможность напомнить о сложной иерархии всего живого. Мир Гомера не обструган рубанком. Под небом античности нет равенства. Есть боги, люди и животные, а среди людей есть более или менее одаренные, согласно воле богов. Именно эту идею иллюстрирует Ахиллес Приаму, когда старый отец умоляет его отдать ему тело своего сына Гектора:
Две великие урны лежат перед прагом Зевеса,
Полны даров: счастливых одна и несчастных другая.
Смертный, которому их посылает, смесивши, Кронион,
В жизни своей переменно и горесть находит и радость;
Тот же, кому он несчастных пошлет, — поношению предан.
Греческое общество — это общество аристократическое. Речь идет не о титулах, а о проекции на человеческий мир неравенства, царящего в природе. Если Одиссей чем-то превосходит других, то не потому, что он царь своего острова, а потому, что он сильнее, умнее и опытнее других в силу своего двадцатилетнего странствия. Прибыв на Итаку, Одиссей возвращает себе свое состояние не предъявлением нотариального акта, а благодаря своей крепкой руке, помощи богов и силе ума.
Уметь ограничивать себя
Щит, сделанный Гефестом, представляет собой диск. Он показывает