Воинственные боги
Ясно только одно: боги не желают мира.
Война выгодна тем, кто царствует.
Более того! Иногда они начинают воевать друг с другом. Когда боги противостоят друг другу физически (как Афина и Арей), Зевс этому очень радуется:
и с радости в нем засмеялось
Сердце.
Благодаря войне Зевс проявляет свое расположение ко всем богам по очереди. Люди в его руках — это как бы такая переменная стабильности на Олимпе. Однажды он говорит возмущенной промедлением Афине:
Бодрствуй, Тритония, милая дочь! не с намереньем в сердце
Я говорю, и с тобою милостив быть я желаю.
Он подразумевает вот что: следуй своему рвению, и ты снова вступишь в эту битву!
Позднее многие философы, например Прудон[52], формулировали это так: сильные мира сего заинтересованы в том, чтобы люди дрались друг с другом.
Сегодня, две тысячи пятьсот лет спустя, некоторые «темные боги» по-прежнему пытаются разделить людей. Их больше не зовут Зевс, Аполлон, Гера или Посейдон. Их имена куда проще, их внешность размыта. Но их цели все те же.
Контроль над ресурсами, абстрактная мощь финансов, демографические сдвиги, распространение всевозможных религий откровения — не это ли новые боги вечного Олимпа, пытающиеся поддерживать людей в состоянии войны?
Иногда эти человечные, слишком человечные боги, разрываемые судьбой и разрабатывающие свои тактические схемы, кажутся нам трогательными, а порой — и смехотворными, как, например, Гера, которая, желая околдовать Зевса, прибегает к помощи Афродиты, прося у богини любви «пояс узорчатый», в котором «заключались все обаяния» и который Афродита рекомендует ей скрыть его «на лоне» («Илиада», XIV, 215–219). Представьте себе, что в наши дни женщина дает лучшей подруге свою ночнушку, чтобы та смогла кому-то вскружить голову.
Последствием этих беспорядков и слабостей на Олимпе является печальное колебание людей между предназначением, неясным волеизъявлением богов и своими собственными чаяниями.
Боги-интервенты
Подчинение Паркам дает человеку возможность избавиться от всякой ответственности.
Можно ли чувствовать вину за свои промахи, если над человеческой жизнью властвуют мойры?
После примирения с Ахиллесом Агамемнон обращается к своим войскам. Его самозащита похожа на отмазку профессионального политика:
Часто винили меня, но не я, о ахейцы, виновен;
Зевс Эгиох, и Судьба, и бродящая в мраках Эриннис:
Боги мой ум на совете наполнили мрачною смутой
В день злополучный, как я у Пелида похитил награду.
Что ж бы я сделал? Богиня могучая всё совершила,
Дщерь громовержца, Обида, которая всех ослепляет,
Страшная; нежны стопы у нее: не касается ими
Праха земного; она по главам человеческим ходит,
Смертных язвя; а иного и в сети легко уловляет.
И дальше он продолжает ту же линию защиты:
Но, как уже погрешил я и Зевс мой разум похитил.
Помните один министерский девиз 1990-х годов, прекрасно отражающий посредственность карьеристов: «Ответственен, но невиновен»[53]? Для изобретения этого оксюморона обвиняемые, должно быть, вдохновились предводителем ахейцев. Но все эти тартюфы никак не могут служить моделью древнегреческой добродетели.
Конечно, не все герои ссылаются на внешние силы. Некоторые берут ответственность на себя. И герой Гомера, возможно, является как раз тем, кто принимает свою судьбу, отстаивает поставленные цели и отвечает за свои поступки.
Поэмы Гомера проливают свет на загадку вмешательства богов в человеческие дела. «Древние греки верили в свои мифы?» — задается вопросом Поль Вейн. А что, если поставить вопрос так: боги верили в то, что контролируют поступки людей? Их вмешательство в дела смертных может принимать различные формы: они то вдохновляют человека на поступки, то открывают ему на что-то глаза, то манипулируют им.
Боги делятся своей силой, источая на воинов магическую, невидимую энергию, некий бальзам. И тогда воины идут вперед, словно окруженные некой аурой. Этот эликсир течет в их венах и стократно преумножает их силы. Они не становятся ни богами, ни неким подобием боевых машин. Но это уже и не люди. В них обитают боги.
На современном языке это переливание силы из богов в человека назвали бы «благодатью, вдохновением». На военном языке это — «моральный дух войск».
Хорошо известно, как укрепляют дух народа патриотические песни. Одно присутствие Наполеона на поле боя уже выводило солдат из оцепенения.
В «Илиаде» нет Наполеона, зато есть Афина, которая так обращается к Диомеду:
Ныне дерзай, Диомед, и без страха с троянами ратуй!
В перси тебе я послала отеческий дух сей бесстрашный.
И Гомер описывает нам физиологическое преображение воина:
И, как ни пламенно прежде горел он с врагами сражаться,
Ныне трикраты сильнейшим, как лев, распылался он жаром,
Лев, которого пастырь в степи, у овец руноносных,
Ранил легко, чрез ограду скакавшего, но, не сразивши,
Силу лишь в нем пробудил; и уже, отразить не надеясь,
Пастырь под сень укрывается; мечутся сирые овцы;
Вкруг по овчарне толпятся, одни на других упадают;
Лев распаленный назад, чрез высокую скачет ограду, —
Так распаленный Тидид меж троян ворвался, могучий.
Бог снизошел в человека. Происходит преобразование одной субстанции в другую. Божественные токи проникают в воина и возвышают его над себе подобными.
Иногда и в мирской жизни можно увидеть такое проявление божественной силы в человеке. Вспомним того потерявшегося зимой в Андах пилота, который, чтобы выжить, преодолел горы пешком: «Я сделал то, что было бы не под силу никакому дикому зверю»[54]. Возможно, боги вдохнули в Гийоме свои силы. В «Пармской обители» Фабрицио в момент побега «словно ведет неведомая сила». Эта сила помогает ему преодолевать стены и пропасти.
А вот еще одна иллюстрация такого переливания божественной крови. Посейдон однажды решает приободрить ахейцев и, возникнув из моря, касается двух Аяксов своим жезлом, словно волшебной палочкой. И сразу же один из них признается другому:
«Так, Оилид! и мои на копье несмиримые руки
В битву горят, возвышается дух, и стопы подо мною,
Чувствую, движутся сами; один я, один я пылаю
С Гектором, сыном Приама, неистовым в битвах, сразиться».
Так меж собой говорили владыки народов Аяксы,
Жаром веселые бранным, ниспосланным в сердце их богом.
И вот уже силы обоих Аяксов укреплены богами (химерическая идея об «усовершенствованном человеке», это техногенное надувательство нашего времени, возникла еще в глубокой древности). Однако благосклонность богов по отношению к избранным не нравится покинутым богами бедолагам.
В «Илиаде» не раз можно услышать и жалобы. Так, Менелай будет упрекать Гектора в принятии этого божественного допинга:
Кто, вопреки божеству, осмелится с мужем сражаться,
Богом хранимым, беда над главой того быстрая грянет.
Нет, аргивяне меня не осудят, когда уступлю я
Гектору сильному в брани: от бога воинствует Гектор.
Это серьезный упрек. Можно ли называться героем, получая помощь богов?
Боги и прямое вмешательство
Иногда боги не довольствуются одним эликсиром! Они принимают участие в битве, становятся частью реальности, проявляют себя поступком.
Мы говорим о чуде, когда Дева Мария вдруг является человеку в пиренейской пещере[55]? А у греков VIII века до нашей эры близость богов к человеку не была чем-то сверхъестественным — просто обитатели Олимпа спускались к своим марионеткам.
Тут какой-нибудь бог отклоняет летящую стрелу, там какая-нибудь богиня управляет траекторией полета копья; здесь Афина превращается в птицу, а вот она стоит на корме корабля Телемака. Афина же удерживает Ахиллеса, когда тот хочет расправиться с Агамемноном.
Аполлон обволакивает Гектора густым туманом, в котором четыре раза теряется копье Ахиллеса. Приам идет к Ахиллесу, ведомый Гермесом.
А иногда боги сражаются друг с другом, участвуют в общей куче-мале, подражая людям и тем самым показывая, что они тоже несовершенны и могут терять контроль над собой.
Боги настолько смешиваются с людьми, что иногда им приходится скрываться в облаке от человеческого взгляда. Чудесное в мифологическом мире вполне банально.
Одни принимают человеческий облик, как Посейдон в XIII песни «Илиады» — черты прорицателя. Другие предстают в божественном обличии, как Афина, касающаяся в I песни волос Ахиллеса. Конечно, не все замечают их появление, потому что «не всем нам боги открыто являются» («Одиссея», XVI, 160–161), как это подчеркивает Гомер, когда Афина является Одиссею, оставаясь неузнанной для Телемака.
Афина то гримируется под Деифоба и досаждает Гектору, то под Ментора и приободряет Телемака, то превращается в ласточку, как во дворце Одиссея. Это все она, совоокая богиня, владеющая тонким искусством преображения.