А что, если боги являются всего лишь переносом наших чувств, проявлением наших желаний или, как это говорится в научной терминологии, объективацией наших внутренних состояний в символическом присутствии?
Тогда эти психологические отражения дали бы свои имена целой палитре чувств: Афродитой называли бы соблазнение, Аресом называли бы гнев, Афиной — хитрость, Аполлоном — жажду войны. А когда Афина удерживает Ахиллеса от убийства Агамемнона, разве это не метафора внутренних сомнений? Эта теория о божественной персонификации наших чувств позднее послужила толчком для психоаналитической теории, которую Генри Миллер[56] со свойственной ему нюансированностью называл «приложением древнегреческих мифов к гениталиям».
Люди: марионетки или властители своих судеб?
Так что, мы, люди, все-таки свободны или нами манипулируют?
Парки — это феи, что разматывают, прядут и обрывают нить судьбы, им послушны даже боги. Какой же свободой действий мы обладаем, если ход нашего существования заранее предопределен?
Гомер не дает нам ответа на этот вопрос.
Люди знают, что ими боги правят. Вот как Приам в начале «Илиады» утешает Елену:
Ты предо мною невинна; единые боги виновны:
Боги с плачевной войной на меня устремили ахеян!
Далее тот же Приам призывает своих воинов отдохнуть и бросает им:
и заратуем снова, пока уже демон
Нас не разлучит, одним иль другим даровавши победу.
Одиссей избегает чар Калипсо только потому, что этого желают боги.
В начале «Одиссеи» Зевс так обращается к собранию богов:
Размыслим же вместе,
Как бы отчизну ему возвратить.
Возвращение Одиссея — это возвращение, разрешенное богами, а вовсе не победа героя над своей судьбой.
Все происходящее в жизни людей сводится к тому, что даровано им богами. Гектор пойдет дальше всех в этом подчинении судьбе. Прежде чем вступить в битву, он прощается с Андромахой, зная, что не увидит, как растет его сын, и говорит:
Но судьбы, как я мню, не избег ни один земнородный
Муж, ни отважный, ни робкий, как скоро на свет он родится.
И что тогда? Мы так и обречены быть рабами сверхъестественных сил? Какое место отведено нашим собственным усилиям? Гомер отвечает на это словами Ахиллеса:
«Но не сойду я
С боя, доколе троян не насыщу кровавою бранью».
Рек — и с криком вперед устремил он коней звуконогих.
Значит, мы можем вырабатывать свою собственную стратегию! Значит, можно избежать этой фатальности! Значит, боги не так уж всесильны, раз античный человек мог заставить их пойти на уступки! «Умолимы и самые боги», — говорит Ахиллесу Феникс («Илиада», IX, 497), дабы убедить его вернуться в битву:
Столько превысшие нас и величьем, и славой, и силой.
Но и богов — приношением жертвы, обетом смиренным,
Вин возлияньем и дымом курений смягчает и гневных
Смертный молящий, когда он пред ними виновен и грешен.
На Олимпе обо всем можно договориться!
Свобода человека заключается в более или менее интенсивном принятии того, что ему предписывается. Это — артерия гомеровской мысли: свобода не в том, чтобы распоряжаться своей судьбой, а в ее изначальном более или менее энергичном принятии, в более или менее достойном подчинении ей.
Древнегреческий герой свободен располагать собой в рамках отведенной ему жизни, применяя в ней наилучшим образом свое умение жить и умение умирать. А значит, у нас есть некоторая свобода действий в рамках уже уготованной для нас судьбы…
В общем, жить — значит с песней идти к тому, что предначертано.
Двойная причинно-следственная связь
Это напряжение между судьбой и свободой воли связано с двойной причинно-следственной связью.
У Гомера люди получают от богов помощь, но в то же время сохраняют за собой часть свободы, потому что могут устремляться к своей судьбе с большим или меньшим энтузиазмом и даже предпринимать какие-либо маневры.
Ведущие в этом танце — боги. И они это знают.
Но их можно смягчить. Они знают и это.
Судьба начертана заранее, но между ее строками есть небольшие зазоры.
В общем, в эту мозаику судьбы можно еще кое-что добавить. Доказательством служат следующие слова, исполненные на троянской равнине армейским хором:
Так не один возглашал, на пространное небо взирая:
«Зевс отец, обладающий с Иды, преславный, великий,
Дай ты Аяксу обресть и победу и светлую славу!
Если ж и Гектора любишь, когда и об нем промышляешь, —
Равные им обоим и могущество даруй, и славу!»
Последние слова — ключевые. Все возможно, все в конечном счете решает именно свобода действий. По крайней мере люди могут утешаться этой иллюзией…
Ахиллес является совершенным воплощением этой двойной причинно-следственной связи между судьбой и свободой. Он знает, что умрет. Ему это предсказала его же мать. Он знает, что его долей является смерть на этих берегах.
И все же у него есть выбор. Он мог бы взойти на корабль и вернуться домой. Он отказывается сражаться до смерти Патрокла. Но потом устремляется к своей судьбе.
Он знает, что умрет, убив Гектора, потому что ему это сказала Фетида, и все же бросается в бой, впадая в безумие и сея вокруг себя смерть. Боги пытаются остановить его, но напрасно.
Вот перед нами герой, возжелавший идти навстречу судьбе. Идти к ней, несмотря ни на что.
Свобода заключается в движении навстречу неизбежному. Его принятие, как выражение свободы, может показаться нам, современным кочевникам, уж очень мрачным. Такая свобода чужда нашей психологии личности, в которой мы славим индивидуальную независимость.
Но это очень красивая идея. Ведь в конце концов мы действительно умрем. Мы не знаем когда, но знаем, что занавес обязательно опустится. Разве это мешает нам смотреть спектакль?
Заключение богов
В начале «Одиссеи» Зевс берет слово перед собранием богов. Он осуждает Эгиста, убийцу Агамемнона, которого Орест убил в силу сыновней мести. Зевс в нескольких фразах выводит перед нами уравнение судьбы и свободы, отведенных человеку:
Зло от нас, утверждают они; но не сами ли часто
Гибель, судьбе вопреки, на себя навлекают безумством?
Так и Эгист: не судьбе ль вопреки он супругу Атрида
Взял, умертвивши его самого при возврате в отчизну?
Гибель он верную ведал; от нас был к нему остроокий
Эрмий, губитель Аргуса, ниспослан, чтоб он на убийство
Мужа не смел посягнуть и от брака с женой воздержался.
«Месть за Атрида свершится рукою Ореста, когда он
В дом свой вступить, возмужав, как наследник, захочет», — так было
Сказано Эрмием — тщетно! не тронул Эгистова сердца
Бог благосклонный советом, и разом за все заплатил он.
Тут светлоокая Зевсова дочь Афинея Паллада
Зевсу сказала:
…………………………….
Но теперь сокрушает мне сердце
Тяжкой своею судьбой Одиссей хитроумный; давно он
Страждет, в разлуке с своими
…………………………….
Тебя ль не довольно дарами
чтил он в Троянской земле, посреди кораблей там ахейских
Жертвы тебе совершая?
В общем, если переводить Зевса (останемся при этом смиренны!) с этого олимпского языка на наш, то оказывается, что у человека есть выбор.
Человек всегда обвиняет богов — это очень удобно. Он мог бы выбрать собственный путь, но предпочитает переложить ответственность на другие плечи.
Человек получает иногда помощь от бога, указывающего ему дорогу, как это сделал Гермес.
Но его губят излишества. А ведь он свободен сдержать себя. Он всего лишь жертва самого себя, а не игрушка некоего несговорчивого бога. И тогда он должен заплатить за свои излишества.
Но из этой беды есть один выход: здравое суждение, стремление к добропорядочной жизни, равновесию, мере (не убивать, не зариться на чужих жен, напоминает нам Зевс похожими словами, которые позже использует в своих заповедях один пророк).
Тут вмешивается Афина: ответ на этот великий вопрос об исправлении жизни предстоит дать Одиссею. Перенесемся силою мысли на стены Эльсинора в Данию. По ним прогуливается Гамлет: «The time is out of joint, I was born to set it right!» («Век расшатался — и скверней всего, / Что я рожден восстановить его!»[57]). Это — миссия Одиссея.
Одиссей соответствует тому описанию человека, которое дает Зевс. Он навлек на себя гнев Посейдона. Он должен расплатиться за свою ошибку полным испытаний странствием. «Одиссея» будет его миссией. В конце этого странствия, возможно, его будет ждать награда.
А пока видимой целью будет восстановление разграбленного женихами дворца.
Только Одиссей сумеет исправить совершенные им ошибки.
Только Одиссей искупит свои излишества.
Только Одиссей восстановит век.
Только «Одиссей многосильный» будет достоин свободы, которую он попрал своими излишествами.
И теперь он волен попробовать быть свободным.
Война — мать родна
«Для человека нет ничего более естественного, чем убийство». Эта фраза, как рыдание падающего с вершины Олимпа бога, принадлежит перу Симоны Вейль