[58]. Она называла «Илиаду» «поэмой силы».
Ей можно было бы возразить, что эта поэма поднимает множество других тем: сострадание, нежность, дружба, ностальгия, верность, любовь.
Но Симона Вейль написала это об «Илиаде» в 1939–1940 годах, во времена фашистской оккупации, когда стук сапог по мостовым Европы электризовал зарядом страха любое чтение.
Ее предчувствие открывает перед нами один несомненный факт (Гомер, думаю, согласился бы): война — это наше главное занятие. Возможно, даже самое древнее, чтобы не сказать — извечное. Ее угли продолжают тлеть под поверхностью мирной жизни. И наши предположения о том, что каждый следующий мировой пожар — «последний и решительный», вероятно, просто совпадают с надеждами отправляющихся на фронт солдат, которые, как и мы, невнимательно читали Гомера.
Люди не хотят войны!
В начале «Илиады» люди не хотят войны. На исходе девяти лет сражений ахейцы, достигнув моря, надеются вернуться домой.
Время погасило их пыл, как это обычно и происходит со всякой армией, находящейся вдали от дома.
Люди мечтают о домашнем очаге.
Ничего так не наполнено ностальгией, как ночь солдата. Наполеон это хорошо знал, утверждая, что готовился к сражениям, прислушиваясь к сновидениям своих солдат.
Даже Агамемнон, сын Атрида, признает это: троянский поход неудачен, пора думать о возвращении. Его надежда на возвращение слышна уже в первых стихах «Илиады»:
Девять прошло круговратных годов великого Зевса;
Древо у нас в кораблях изгнивает, канаты истлели;
Дома и наши супруги, и наши любезные дети,
Сетуя, нас ожидают; а мы безнадежно здесь медлим,
Делу не видя конца, для которого шли к Илиону.
Други, внемлите и, что повелю я вам, все повинуйтесь:
Должно бежать! возвратимся в драгое отечество наше;
Нам не разрушить Трои, с широкими стогнами града!
Это первые песни. Тем не менее, несмотря на все надежды на мир, вскоре прольется кровь и вопли будут заглушать лязг металла.
А пока что человечество, не столь бесцеремонное, как боги, все еще пытается избежать кровопролития.
Пробуют решить проблему дипломатическим путем.
Но не являются ли все эти пустые речи верным знаком предстоящей войны? Чем изысканнее любезности послов, тем ближе трагедия…
Эти первые песни представляют собой композицию.
Гектор побуждает своего брата Париса к дуэли с Менелаем. Победивший получил бы Елену, и обе армии смогли бы вернуться домой. Затем он пытается превратить надвигающуюся войну в драку между двумя воинами. Он знает, чувствует, что
Наших условий высокоцарящий Кронид не исполнил,
Но, беды совещающий, нам обоюдно готовит
Битвы, покуда иль вы крепкобашенный град наш возьмете
Или падете от нас при своих кораблях мореходных.
Во избежание такого сценария, он предлагает, чтобы какой-нибудь грек бросил ему вызов.
Такое решение является древней мечтой человека: преобразовать войну в поединок двух полководцев. Тем самым два могущественных человека разрешили бы свой конфликт. Каждый представлял бы свой народ. Это было бы дуэлью титанов, обладающих репрезентативной властью.
В конце концов, не это ли принцип современного путча: претенденты на трон или президенты уничтожают друг друга в своих дворцах, гибнут несколько предателей, но массы при этом не затрагиваются.
Представьте себе, сколько тонн крови удалось бы сэкономить, если бы Александр I и Наполеон на рассвете и при свидетелях сразились бы на дуэли. Или если бы кайзер Германии и Клемансо сошлись друг с другом на Марсовом поле в Париже?
А что, если бы сегодня султан Эрдоган вызвал бы на поединок по кечу канцлера Германии Ангелу Меркель?
Дуэль была бы для ахейцев благим решением, театральной мечтой, приятной фантазией. Но жадные до людской крови боги всегда прячутся где-то рядом.
Короче говоря, блондин Менелай мог бы бросить вызов красавцу Парису. Это решило бы судьбу Елены.
К тому же такой поединок смотрелся бы просто великолепно. Кристофер Нолан мог бы сделать потрясающий видеоряд.
В начале «Илиады» намерения людей вполне достойны похвалы. Все устали от войны. Вскоре окажется, что боги тоже устали — от людей.
«Илиада» и «Одиссея» — попытки избежать уныния.
Война — мать родна
Агамемнон излагает основные принципы такого единоборства:
Если Парис Приамид поразит Менелая Атрида,
Он и Елену в дому и сокровища все да удержит;
Мы ж от троянской земли отплывем на судах мореходных.
Если Париса в бою поразит Менелай световласый,
Граждане Трои должны возвратить и жену и богатства.
Это решение сэкономило бы столько крови! Но не стоит забывать о том, что боги воинственны. Они заставят людей нарушить этот договор, причем сделают это довольно топорно.
Позднее, каждый раз, когда мы будем свидетелями столкновения армий, один из богов всегда будет где-то рядом, позади войск, занятый своими махинациями, разжигающий и поощряющий пыл борьбы. А Зевс «устремил их на брань» даже не прибегая к уловкам, говорит Гомер, описывая штурм под предводительством Гектора. Вот это признание!
Только вчера; устремил их на брань всемогущий Кронион.
Шли на сраженье трояне, как ветров неистовых буря,
Если под громом Кронидовым грозная степью несется
И, с ужаснейшим воем обрушась на понт, воздымает
Горы клокочущих волн по немолчношумящей пучине,
Грозно нависнувших, пенных, одни, а за ними другие, —
Так илионцы, сомкнувшись, одни, а за ними другие,
Медью блеща и гремя, за своими вождями летели.
Моя мать напевала мне в детстве одну советскую песню периода «гонки вооружений» — «Хотят ли русские войны».
Боги — не русские. Они любят войну. Они хотят ее. Они толкают людей к ней. Они разделяют, чтобы властвовать.
Как говорится, нет худа без добра.
Великие боги, — вчера это были боги Олимпа, сегодня это политики, — процветают на наших руинах. Руины — это их чернозем. Здесь уместно напомнить о том, что некоторые нефтяные олигархи с успехом извлекают свою частную выгоду из коллективного беспорядка.
Итак, боги инициируют войну. Никто уже не может остановить ее. Это животворящая сила.
Люди! Человеки! Не стоит высвобождать дремлющую в нас жестокость.
Мы тем самым пробуждаем в себе такое исступление, которое уже невозможно остановить. Война превращается в некое автономно живущее чудовище.
Здесь можно было бы переиначить одно высказывание Симоны Вейль. «Илиада» — это, конечно, поэма силы, но она же и поэма слабости.
Потому что бушующие в «Илиаде» силы, звон мечей и натиск противников выдают человеческую слабость перед толкающими их на войну богами, малодушие человека, не способного избежать войны, не способного сосредоточиться на мирной жизни и обреченного на невзгоды. Как не согласиться с Гераклитом, писавшим, что «война — отец всего». Или с Бальзаком, который в «Трактате о современных возбуждающих средствах» цитирует одного хорошо известного императора: «Война — состояние естественное».
Единственной возможностью человека выйти сухим из воды является героизм. Война — это всего лишь общая панорама, на фоне которой проявляется индивидуальность.
Эти индивидуумы шагают по полю битвы и пытаются зацепиться за эту возможность проявить себя. Единоборства, аристея (под этим греческим словом следует понимать личный каталог доблестных подвигов), увещевания, торжественные речи, жесты отчаяния, дикий напор — все это высоты индивидуальной доблести, которые Гомер непременно нам показывает.
Аристократическая античная мысль во всем ищет возможность для проявления добродетели и уж тем более — в битве. «Наивысший почет в Древней Греции — одержать победу благодаря своим качествам, уму, отваге, красоте и достоинству», — пишет в романе «На скалах Спеце» Мишель Деон[59].
Неизбежность сражения
У людей нет другого выхода из сложившейся ситуации — нужно сражаться. «Илиада» похожа на поэму предопределения. По Гомеру, встреча человеческих сообществ всегда приводит к конфликту. Это их удел, их рок. И старый поэт прав. История предоставляет нам массу доказательств: враждебность всегда была самым банальным способом отношений между людьми. Мирная жизнь — это всего лишь интерлюдия между двумя войнами.
«То, что большинство людей называет миром, есть только имя», — говорит в своих «Законах» Платон.
Жить — значит убивать, — вторят ему песни Гомера.
Это банальное представление о жестокости предвосхищает теорию эволюции Дарвина как средства достижения своих целей. Достичь славы, богатства, известности, найти себе жену, обрести родину, отомстить за себя, восстановить попранную честь — все это толкает ахейцев к войне. Человек, будучи всего лишь плохо прирученным зверем, только этим и занят, и даже сегодня, две тысячи пятьсот лет спустя, стремится к одному — к битве.
По сравнению с «Илиадой» «Одиссея» предлагает выход из этой ситуации: бежать, вернуться домой, забыть весь этот кошмар, залечить нанесенные космосу раны, восстанавливая залитый кровью мировой порядок. Но, дорогой читатель, не стоит забывать, что даже если тебе удастся вернуться в свой прекрасный Лире[60], в родной дом с поднимающимся из трубы дымком, война может разгореться вновь. И эта война ведь чуть не разгорелась в конце «Одиссеи». Зевс упросил Афину заключить долгосрочный мир. Остается надеяться, что этот мир будет прочен и мы сможем насладиться передышкой.