В «Илиаде» война вызывает отвращение у богов, возмущает полноводный Ксанф, утомляет людей. Война — это странный деспот. Она правит нами помимо нашей воли. Мы призываем ее и при этом ненавидим. Мы не хотим ее, но создаем все условия для ее возвращения.
Аполлинер будет находить войну красивой и видеть в жутком великолепии стальных гроз вспышки какого-то безумного творческого гения. Но когда его разоренный сад освещают разрывы снарядов, автор «Алкоголей» погружается в бездну отчаяния.
Сначала война удручает Ахиллеса:
О, да погибнет вражда от богов и от смертных, и с нею
Гнев ненавистный, который и мудрых в неистовство вводит.
Он в зарождении сладостней тихо струящегося меда,
Скоро в груди человека, как пламенный дым, возрастает!
Затем приводит в уныние самого Гомера:
Гнев <…>
Грозный, который ахеянам тысячи бедствий соделал:
Многие души могучие славных героев низринул
В мрачный Аид и самих распростер их в корысть плотоядным
Птицам окрестным и псам.
Но что же делать и кто виноват? Что можно сделать против того, чего никто не желает, но что все равно грядет?
Боги захотели войны. Люди способны воевать. Разве могло произойти что-то другое? Падение Трои — это ее удел. «Илиада» — это такой сейсмограф неизбежности.
Единственным утешением на этих страницах разгула жестокости является то, что античные враги хранят друг к другу уважение. Конечно, сквозь свист копий прорываются кое-какие оскорбления, но воины сражаются без ненависти друг к другу. Античная война — это идеальный рыцарский турнир. Жестокость здесь запредельная, но для пыток нет места. Ахиллес оскверняет труп Гектора, но живые тела не оскверняются. Это такой междусобойчик удальцов отточенного жеста. Откуда это величие в несчастье?
Дело в том, что причины этой войны не в идеологии, политике, религии или морали. В ругани депутатов наших парламентских фракций куда больше ненависти, чем в речах античных героев.
Все виновники этого военного торжества поклоняются одним и тем же богам. Ни ахейцы, ни троянцы не стремятся навязать противнику никакой догмы, идола или завоевать их души. Это не времена религиозных войн, когда люди, убежденные в своей собственной сказке, пытались навязать веру в нее и другим народам. «Илиада» — это даже не война за территорию.
Здесь царит высокий долг восстановления чести. И вести себя нужно геройски.
Зверь в себе
С той поры, как троянцы дали отпор ахейцам, поколение за поколением чувствовали, как над их головами то и дело сгущаются черные тучи.
Это истощающее нервы напряжение называется предвоенным временем. И вдруг небо разверзается, как проколотый бурдюк. Поднимается волна. Кто ее сможет остановить?
Писатели XX века хорошо описали это предчувствие войны: Эдён фон Хорват — в «Юности без Бога», Миклош Банфи — в «Пусть вас унесет ветром»[61]. Солдаты, как и писатели, хорошо это чувствовали: «Что за буря идет на нас? Что это за знак в небесах?» — вопрошает марш Первого десантного батальона Франции. И потом, можно я кое в чем признаюсь? Так как я перечитывал «Илиаду» на белых склонах острова Тинос, я размышлял о событиях, потрясающих наш мир. Везде, от Ближнего Востока до Южно-Китайского моря, устанавливается нездоровый климат. Скоро все десять миллиардов подключенных друг к другу людей смогут завидовать друг другу. Я чувствую эту предгрозовую напряженность, мембрану которой, как будто врезающимся в живот персидским мечом, может прорвать только война.
В «Илиаде» война разражается на исходе первых вводных песней. Она является внезапно, как страшный зверь, питающийся своей собственной энергией и подгоняемый своим собственным стимулом.
Война — это «самость», говорят философы (и даже президенты, справившиеся с несколькими трудными книжками), то есть — это «вещь в себе».
По склонности древних греков к персонификации страстей война превратилась бы у них в нечто франкенштейновское.
Боги выпускают на волю этого скрывавшегося в человеческой лаборатории монстра. От одних он убегает, а других превосходит силой. Когда Ахиллес дает волю своему неистовству, против которого возмущаются даже воды Ксанфа, война уже захватила умы, отравила собой всю природу и наэлектризовала атмосферу на Олимпе. Война — это торнадо:
Но меж другими бессмертными вспыхнула страшная злоба,
Бурная: чувством раздора их души в груди взволновались.
В эту смертельную пляску вступают даже боги, и очень быстро битва становится безудержным шабашем, космическим циклоном.
Гений Гомера как раз заключается в этом умении сделать войну осязаемой. Она проносится по стране, как разрушающий все своими ногами великан, как Колосс Гойи или Смерть Фелисьена Ропса[62].
На следующий же день после начала операции «Барбаросса» Сталин заказал одному поэту песню, которая могла бы поднять дух советских солдат. В строках этой тут же подхваченной всеми песни слышится совершенно гомеровская персонификация борьбы с врагом:
Пусть ярость благородная
Вскипает, как волна, —
Идет война народная,
Священная война!
Гомер был первым художником, который прекрасно знал, что мысль может воплощаться. И доказывал в своих песнях, что неосознанные стремления способны материализовываться. События порождаются страстями, а не наоборот. И тогда эти события превращаются в бесконтрольный разгул сил. Вслед за нашим слепым поэтом многие писатели и мыслители примкнули к этой идее о самости войны. В поразительном тексте «Борьба как внутреннее переживание», который горячо встретили французские сюрреалисты 1920-х годов, Эрнст Юнгер[63] описал эриний, этих кровожадных тварей, богинь мщения, которые просыпаются и становятся неконтролируемыми: «Война — это не только наш отец, но и наше дитя; мы породили ее, а она — нас». В «Илиаде» люди заняты войной. А потом война воплощается, начинает жить своей жизнью и играть с человеком.
Именно поэтому не имеет особого смысла задаваться вопросом о причинах Троянской войны. Хотя в университетах по-прежнему спорят об этом. Хотел ли это Зевс наказать людей? Или причиной войны следует считать Фетиду? Или нужно винить Ахиллеса? Действительно ли все разгорелось из-за Прекрасной Елены, или она была всего лишь предлогом для написания поэмы? Следует ли нам понимать эту поэму как аллегорию стратегического продвижения Азии в Европу? Или это обычная война за власть между Приамом и Агамемноном? Или иллюстрация извечного конфликта оседлых народов против кочевников? В давней традиции толкования поэмы существует даже теория, утверждающая, что Зевс хотел подольститься к Гее, освободив Землю от нескольких тысяч надоедливых людей. Все эти предположения весьма занятны и уже долгое время питают наши умы. Только все это ни к чему.
Не будем забывать об образе Колосса, шагающего по равнине, на которой умирают люди.
Война — спутница человека. Она, как вечная тень, как бдительный пес, бродит по нашей планете.
Когда она жаждет крови, ничего не может ее остановить. Человек всегда готов утолить ее жажду. Одним словом, Троянская война началась, потому что ее нельзя было предотвратить. И она разгорелась точно так же, как позднее разгорится еще множество других троянских войн.
В начале поэмы Афина ходит среди деморализованных греческих воинов. Она хочет снова разжечь их пыл. И Гомер отмечает следующее:
С оным, бурно носяся, богиня народ обтекала,
В бой возбуждая мужей, и у каждого твердость и силу
В сердце воздвигла, без устали вновь воевать и сражаться.
Всем во мгновенье война им кровавая сладостней стала,
Чем на судах возвращенье в любезную землю родную.
Гомер — поэт совершенно ясного видения жизни. Он расширяет ту крохотную замочную скважину, через которую нам никогда не следовало бы смотреть, чтобы не потерять веру в самих себя.
Рок-опера
Гомер (опережая тем самым Сунь Цзы[64]) всегда описывает искусство войны с технической точки зрения. Двойное искусство войны, все же добавим мы. Искусство чистой силы и в то же время искусство ухищрений.
Или, иначе говоря, первое можно проиллюстрировать мощным наступлением Паттона[65] в Арденнах в 1944 году, а второе — разжигающими политические интриги дьявольскими стратегиями Талейрана[66]!
Ахиллес воплощает собой грубую силу. Тогда как Гектор и Одиссей объединяют в себе силу, хитрость и рассудок.
Гомер описывает всю амплитуду войны. Со страниц его поэм доносятся шум сражений, крики богов, раскаты маневров. «Илиада» — это рок-опера!
Гомер похож на режиссера, снимающего масштабную эпопею, который, сидя в своем кресле и расставив по съемочной площадке актеров и статистов, внезапно кричит «мотор!». Но даже вся эта голливудская армада никогда не сможет тягаться с вечными гомеровскими стихами.
Иногда на экране возникает общая панорама. Гомер поднимается над полем битвы. Армии сталкиваются друг с другом, камера взлетает еще выше и показывает нам все передвижения с высоты Олимпа.
Боги, как главные стратеги, занимают позицию на высоте. Ив Лакост[67] в своей книге «Политические пейзажи» так комментирует географию этих воинственных богов: «Место, с которого можно лучше всего наблюдать определенный пейзаж, откуда он красивее всего смотрится, это почти всегда то же место, которое представляет наибольший интерес с точки зрения военной тактики