».
В масштабе человека это можно соотнести с вечными холмами Наполеона, с которых он наблюдал за разворачивающимися внизу сражениями.
Гомер подмешивает к этим баталиям и фантастические образы. И тут уже в режиссерском кресле требуются как минимум Куросава или Терренс Малик периода «Тонкой красной линии»:
Ахейцы ж неслись от черных судов мореходных.
Словно как снежные клоки летят от Зевеса густые,
Быстро гонимые хладным, эфир проясняющим ветром, —
Так от ахейских судов неисчетные в поле неслися
Шлемы, игравшие блеском, щиты, воздымавшие бляхи,
Крепко сплоченные брони и ясеня твердого копья.
Блеск восходил до небес; под пышным сиянием меди
Окрест смеялась земля; и весь берег гремел под стопами
Ратных мужей.
И вдруг план сужается, глаз поэта — вернее его камера — приближается и мы видим, как бьются друг с другом наши яростные герои. Они — неистовые дуэлянты. В дело вступает Ридли Скотт, а Серджио Леоне наблюдает за этим, цинично улыбаясь. Вся сцена снимается на 35-миллиметровую пленку:
как лев, устремился
Царь Агамемнон
………………………..
и могучим ударом Пизандра сразил с колесницы.
В грудь он копьем пораженный, ударился тылом о землю.
Спрянул с коней Гипполох; и его низложил он на землю,
Руки мечом отрубивши и голову с выей отсекши;
И, как ступа, им толкнутый, труп покатился меж толпищ.
Затем сцена постепенно приближается к читателю — вернее, следовало бы сказать зрителю, — и, когда он уже совершенно ошеломлен, перед ним возникает невероятно крупный план. Как будто за дело берется съемочная группа Питера Джексона или специалисты по спецэффектам из «Игры престолов», и уже с головой окунают нас в этот кошмар.
Но у Гомера есть кое-что получше, чем камера «GoPro», дрон или компьютерная графика, — у него есть поэзия:
Ахиллес Демолеона там же,
В брани противника сильного, славную ветвь Антенора,
Пикой в висок поразил, сквозь шелом его медноланитный:
Крепкая медь не сдержала удара; насквозь пролетела
Пика могучая, кость проломила и, в череп ворвавшись,
С кровью смесила весь мозг и смирила его в нападенье.
Вслед Гипподама, который, на дол соскочив с колесницы,
Бросился в бег перед ним, поразил он копьем в междуплечье;
Он, испуская свой дух, застонал, как вол темночелый
Стонет, кругом алтаря геликийского мощного бога
Юношей силой влекомый, и бог Посидон веселится, —
Так застонал он, и дух его доблестный кости оставил.
Нет, дорогой Аполлинер! Нет, дорогой Юнгер! Война нам никогда не будет казаться красивой, потому что мы не знаем, что это такое.
Гомер словно бьет нас обухом по голове: война всегда невыразима.
Мы всегда будем ощущать ее дыхание, и сегодняшние эпицентры войны, — на Ближнем Востоке, в Южно-Китайском море, на равнинах Донбасса, — являются древним отголоском этой банальнейшей реальности.
«Илиада» звучит современно, потому что это поэма войны. За две с половиной тысячи лет жажда крови по-прежнему стучится в наши виски. Изменилось только вооружение. Оно стало совершеннее. Прогресс — это способность человека развивать свою всеразрушающую силу.
Рыдания войны не иссякнут. Они уносятся куда-то за горизонт. Мы должны это знать и спешить наслаждаться миром. Мы должны помнить, что Гектор никогда не увидит, как растет его сын. Мы должны благословлять каждый миг, позволяющий нам держать на коленях ребенка.
Мирная жизнь — это странное сокровище. Мы к ней невнимательны, когда она у нас есть, но плачем по ней, когда теряем.
«Илиада» — это поэма о потерянной мирной жизни, говорящая о ней между строк. Мир — не какой-нибудь естественный биотоп человечества. Проект всеобщего мира — это чисто философская конструкция. Она позволяет нам строить песчаные замки, пока кто-то точит мечи бронзового века или производит кремниевые чипы наступившей эпохи дронов.
Давайте читать Гомера и получать удовольствие от мирного времени, как те счастливцы, что раз в десять лет неожиданно для себя срывают чей-нибудь мимолетный поцелуй.
Чрезмерность, или Кровожадная тварь
Зачем портить картину?
Я же скажу, что великая нашему сердцу утеха
Видеть, как целой страной обладает веселье; как всюду
Сладко пируют в домах, песнопевцам внимая; как гости
Рядом по чину сидят за столами, и хлебом и мясом
Пышно покрытыми; как из кратер животворный напиток
Льет виночерпий и в кубках его опененных разносит.
Думаю я, что для сердца ничто быть утешней не может.
Таковы признания Одиссея феакам. И далее:
И смерть не застигнет тебя на туманном
Море; спокойно и медленно к ней подходя, ты кончину
Встретишь, украшенный старостью светлой, своим и народным
Счастьем богатый.
Вот мечта древнегреческого человека. Пусть прекратятся все войны и странствия! Пусть придет время «жизни средь близких до конца своих лет».
Для человека античности ничто не стоит милой добродетельной жизни, в неспешном ритме, уравновешенной, соизмеримой с окружающим миром, в гармонии с природой. Баронесса фон Бликсен[68] экспортировала этот древнегреческий проект в африканскую саванну, преследуя в тени Нгонга некий идеал «сладости, свободы и радости». Все что угодно, только не жестокое торнадо на троянской равнине.
Почему человек все время старается нарушить эту сладость? Почему он все время стремится выйти из самого себя и «уподобиться зверю»?
Когда Гектор, муж Андромахи, надевает доспехи, она упрекает его за то, что он идет на смерть:
Муж удивительный, губит тебя твоя храбрость! ни сына
Ты не жалеешь, младенца, ни бедной матери; скоро
Буду вдовой я, несчастная.
Почему что-то все время сбивает нас с пути?
Иногда это неистовство вспыхивает синим пламенем, заражает все общество и становится космическим. Древние греки, как мы помним, называли эту чрезмерность хюбрис.
Хюбрис — это вмешательство разбушевавшегося человека в равновесие мира, это оскорбление космоса.
Тем самым, творя бесчинства, человек, эндокринный возмутитель вселенной, поддается влиянию этой «сбивающей нас с пути» кровожадной твари.
Проклятие человека заключается в том, что он никогда не довольствуется тем, что у него есть. Религиозная философия поставила себе задачу сбить этот жар: Иисус — через любовь к ближнему; Будда — через усмирение желаний; Талмуд — через универсализм; у пророков, в отличие от Джонни, существует только одна цель — погасить огонь[69].
У Гомера падение — это не падение человека, не его выпадение из райского сада. Это — нарушение предустановленного порядка некоего идеального сада.
Кто из нас не терзался между желанием возделывать свой сад и желанием все бросить к чертям собачьим и отправиться странствовать?
Хищные дни
Забывая держать на коротком поводке свои страсти, мы добавляем масла в огонь чрезмерности.
«Так троянский народ, — признается Гектор, — погубил я своим безрассудством» («Илиада», XXII, 104). На троянской равнине воины зачастую срываются с цепи и забывают о пощаде.
Тогда они навлекают на себя гнев богов. Боги же, будучи существами достаточно слабыми, прощают все, кроме чрезмерности, творцами которой сами порой являются.
Хюбрис поочередно охватывает всех сражающихся. Он переходит от человека к человеку, проникает в него, как заразный вирус. Воины, ахейцы и троянцы, передают эту заразу друг другу. Они отключают мозг, сказали бы в наш электронный век. И тогда уже ничего не может их остановить.
Захваченный пылом сражения Менелай предлагает нам свое собственное определение хюбриса:
Но укротят наконец вас, сколько ни алчных к убийствам!
Зевс Олимпийский! премудростью ты, говорят, превышаешь
Всех и бессмертных и смертных, всё из тебя истекает.
Что же, о Зевс, благосклонствуешь ты племенам нечестивым,
Сим фригиянам, насильствами дышащим, ввек не могущим
Лютым убийством насытиться в брани, для всех ненавистной!
Всем человек насыщается: сном и счастливой любовью,
Пением сладостным и восхитительной пляской невинной,
Боле приятными, боле желанными каждого сердцу,
Нежели брань; но трояне не могут насытиться бранью!
Ахиллес — воплощение хюбриса. В Трое, униженный Агамемноном, он сначала не участвует в сражении. Отправляет назад Одиссея, пришедшего просить его вступить в битву. Но когда гибнет его друг Патрокл, он наконец решается. И тогда выпускает на волю всех своих демонов, претворяя свой гнев в безудержную ярость.
По троянской земле катится волна крови. Всеми овладевает «дьявольская одержимость», как сказали бы приверженцы устаревшей христианской терминологии. Ярость Ахиллеса испугает даже богов на Олимпе:
Он же, божественный, дрот свой огромный оставил на бреге,
К ветвям мирики склонивши, и сам устремился, как демон,
С страшным мечом лишь в руках: замышлял он ужасное в сердце;
Начал вокруг им рубить: поднялися ужасные стоны