На самом деле лицо его оставалось спокойно, а глаза, как обычно, смотрели с пронзительной, но приветливой синевой. Работа не была для него ни пыткой, ни наказанием, ни даже способом забыться. Работа была нормальным состоянием его тела и души.
На планерках вожатые в меру зубоскалили над происходящим.
— Вы поймите, Олег Семенович, — дружно напирали вожатые, — вам хорошо, а нам ведь надо ребятам объяснять, что это за могила такая.
— Мне тоже нехорошо, — серьезно отвечал начальник, — мне надо вам объяснять…
Михаил Сергеевич только улыбался.
Однако и ему пришлось призадуматься. Прежде он рыл днем, в свободное от кружка и разных столярных работ время. Теперь решил рыть ранним утром, когда все спали.
С этого, собственно, и начинается рассказ: как он взял лопату и пошел к своему бассейну.
За две недели рытья это была уже довольно внушительная яма, действительно напоминающая могилу, в которой решили упрятать мамонта или какую-нибудь столь же масштабную фигуру.
Сейчас Михаил Сергеевич критическим и несколько растерянным взором окинул ее. Что же это, в самом деле, будет? Совершенно ясно, что никакого бассейна не получится — яма мала. Для одного отряда и то мала, для одного звена и то не годится. Да еще дно глинистое… Настоящий лягушатник!
Подумав так, он перешагнул дощатый барьерчик, который был устроен, кстати, именно для того, чтобы в яму не залетали по ночам лягушки, спрыгнул вниз и упорно стал углублять свое «сооружение».
Он копал и думал.
Любая его работа всегда имела какую-то пользу. Вот хоть эти липки или снежная гора. Да и многое-многое другое, что он успел сделать за свою жизнь. Теперь, может быть, впервые, он копал зря, для собственного удовольствия и успокоения… А хоть бы так, ну и что?.. Однако это «ну и что» ему не нравилось.
«Что-то я все-таки должен придумать, — говорил он себе. — Для чего-то эта земляная пасть должна быть нужна». Утренние комары негустым, но все же облачком вились над его теперь уже голой и вспотевшей спиной.
Земляная работа не так уж плоха для крепкого человека. Главное, она спокойная в своей постоянности, благотворно влияет на нервы — вроде вязания или вышивки.
И потому Михаил Сергеевич все надеялся, что конечная цель придет сама собой. Он будет делать, делать и потом догадается, зачем ему это. Как в сказке: «Найди то, не знаю что». А нашел Василису Прекрасную!
Все-таки это странно. Стоит тебе после отбоя куда-нибудь исчезнуть хотя бы на пять минут — тут же ЧП, гром и молния.
А утром вставай хоть за два часа до подъема, никто тебе ни слова не скажет… ну почти ни слова. Этим просто не все умеют пользоваться: одни из-за большой сонливости, другие из-за небольшой сообразительности. А Леня Осипов со своим Пятницей как раз умели. Ну и Ветка тут как тут.
В раннем вставании ничего трудного нет. Все равно же днем приходится спать.
В раннем вставании, наоборот, очень много хорошего. Идешь, кругом ни души… По лагерю надо тихо-тихо идти. А по лесу и того тише, чтобы не вспугнуть ни одной птичьей песни и ни одной капли росы.
За неделю они научились этому преотлично. Научились бесшумно устанавливать фотоаппарат в удобную развилку и отодвигать еловую лапу, за которой пряталось гнездо. А Ветка научилась стоять не дыша.
Сейчас они возвращались — и удачливые, и одновременно таинственные — после молчаливого леса. Для них утро было уже в самой золотой и серебряной поре, а лагерь еще спал.
Когда птичьи разговоры окончательно остались позади, как бы за стеною леса, они услышали тихий, но упорный звук. И сразу узнали его — скрип лопаты о суглинок и мелкие камешки.
К бородатому человеку в лагере относились с уважением. Хотя бы уже потому, что он умел делать все, за что только ни брался.
А теперь и с особым уважением — после того как узнали (слухами земля полнится!) про его удивительную любовь, всю состоящую из печали и странных поступков.
И поэтому рытье представлялось им не дурацким делом, как могло бы показаться чужакам, а чем-то, наоборот, значительным, только непонятным.
Переглянувшись, все трое пошли на скрип лопаты. Так они ходили каждое утро. Без ясной цели: незаметно постоять несколько минут и уйти.
В этом подсматривании не было ничего худого, а даже что-то участливое, однако оно оставалось все же делом тайным. Леня и его компания вовсе не хотели, чтоб Михаил Сергеевич их увидел.
И вот сегодня утром он их увидел… То ли ему время настало утереть пот со лба, то ли особенно нахально впился под левую лопатку комар-кровопиец. Так или иначе, бородатый человек поднял глаза и увидел всю троицу. Посредине стоял Савелов с фотоаппаратом на животе.
Им нечего было сказать друг другу. Бородатый оперся на лопату — такая, можно сказать, любимая землекопами всего мира поза. Глаза его были удивительно синего цвета, и улыбка совсем не строга, скорее растерянна.
Ветка, с ее женским и к тому же еще раненым сердцем, услышала создавшееся вдруг положение чутче всех. Надо что-то сказать — вот что она услышала своим сердцем. Но как часто бывает, сказала при этом не
самые умные слова:
— А вы… А вы что тут копаете? — Вот когда действительно пожалеешь, что слово не воробей.
Леня по обыкновению своему просто хотел бы сквозь землю провалиться. Михаил Сергеевич покраснел. Это было заметно, даже несмотря на его огромную черную бороду. Огонь взял на себя Савелов, он сказал сердито:
— Твое-то, Веточка, какое дело?! Нашлась тоже… пенек!
Надо заметить, что Гена в своей жизни грубил раза два или три, то есть опыта в этом деле не имел никакого. Он сейчас же стушевался. И наступило совсем плохое положение. Над лагерем пролетела ворона, и было слышно, как она каркает — всем известная дурная примета.
— А это, — деревянно сказал бородатый, — пока государственная тайна, — и улыбнулся с каким-то стоном, не то со скрипом.
— Ну вот, все поняли! — сказала Ветка. — А то собрались тут умники-полуполоумники… «Бассейн-бассейн»!.. Чего стоите-то? Идите отсюда!
Все трое сейчас же развернулись и пошли. Причем такой походочкой, что не хочешь, да вспомнишь стихи про то, что пионеры, мол, из фанеры, а вожатый из доски…
Михаил Сергеевич махнул еще несколько раз лопатой… Не копалось.
Он вылез из ямы, пошел в душ. Но и добрая теплая водичка не помогла ему. И после завтрака был он все так же сумрачен. С горя пошел он в пятый отряд, осмотрел их игрушечное хозяйство, то есть количество лап и голов у зайцев, состояние задних мостов на заводских грузовиках, ну и так далее.
И лишь приведя все игрушки в порядок, он вспомнил, что собирался эту работу поручить своему кружку, чтобы старшие привыкали, заботились о младших. Да вот позабыл — опять неудача!
А игрушки стали так хороши — ну прямо лучше новых!
После обеда он подумал, что надо бы пойти поспать часика полтора — все-таки поднялся ни свет ни заря! Приняв это вполне логичное решение, он отправился в мастерскую, взял молоток, гвозди и чистенькую, обструганную дощечку. Прошел по засыпающему лагерю, потом по лесу — по той самой просеке, которую видел сегодня из своего утреннего окна.
Березы стояли не шевелясь в густой летней жаре. Он остановился, сел на траву, снял кеды и носки, пошел босиком по теплой траве, по теплой земле, осторожно переступая намертво завязанные узлы древесных корней.
Березовая дорога ушла вправо, на восток, а он свернул влево, на узкую и путлявую тропинку, которая довольно быстро пошла вниз, на самое дно оврага, потянулась среди кустов ивы, из которых золотыми копейками посверкивала вода. То была Переплюйка, река, совершенно соответствующая своему названию.
Михаил Сергеевич прошел еще немного и оказался около мостика. По этому мостику и по этой тропе взрослые «Маяка» ходили в безымянный поселочек при воинской части звонить из автомата в Москву. Вчера за ужином бородатый слышал, как Света Семина, вожатая пятого отряда, рассказывала Ольге Петровне, что чуть не упала в речку, когда взялась за перила.
Михаил Сергеевич осторожно пошатал перилину, быстро нашел ненадежную стойку. Но прежде чем приняться за дело, он сел на мост, свесив ноги к воде.
Переплюйка, очень чистенькая, ключевая, бежала в низких своих берегах гладко и скользко. Темно-зеленые длинные ветви ив с крупными листьями отражались в ней, подрагивали, покачивались, и от этого казалось, что они чадили зеленым прозрачным дымом.
Бородач, наверное, не сумел бы все это рассказать словами. Но легко представил себе, как привел бы сюда Женьку, посадил вот на это самое место, на старые, вымытые многими дождями и высушенные многими солнцами бревнышки, сказал бы: «Смотри… Здорово, да?»
От этих драгоценных и несбыточных мыслей ему стало до того грустно, что, если б не его столь внушительная борода, он бы расплакался, да и все.
Зная свое лекарство, он принялся за работу. Приладил захваченную доску, вколотил пару гвоздей. С качающейся еловой ветки сорвалась сорока и помчала, подметая хвостом ветер.
Бородач шатнул перила, для верности вколотил еще и третий гвоздь. Прошелся по мосту, проверяя, все ли в порядке. Мост был надежный и гладкий. По нему приятно было ходить именно босиком.
Грусть, однако, не проходила, а, напротив, все росла. «Надо в лагерь идти, — сказал он себе. — Приду сейчас, стрельну сигаретку. А чего, возьму вот и закурю!»
Несколько лет назад он был заядлым курильщиком. А потом бросил — на спор с Олегом Семенычем, а больше на спор с самим собой. Теперь он рассудил, что коли уж стрелять, то хотя бы первую сигарету надо стрельнуть у начальника — так будет честнее.
Начальник спал в своей комнатушке. Перед ним на низкой тумбочке стояла пепельница, полная окурков, и лежала сигаретная пачка — почти пустая. Бородатый покачал головой: надо же так отравляться! Тихо вынул сигарету, понюхал ее, передернул плечами и положил назад.
Тут начальник открыл глаза — усталые и красные, как у всякого человека, который мало спит по ночам, а потом пытается урвать часок днем.