Теперь из-под низкой челки его встречал совсем иной взгляд.
— Значит, не красишься? Извини. Это меня твои необыкновенные ресницы ввели в заблуждение.
Она усмехнулась и снова отвела глаза.
— Ну а что с курением? — И сам себе сказал: «Занудничаешь ты, долбишь одно и то же».
Коля Кусков толкнул языком жевательную резинку, чтоб не мешала говорить:
— Посадить их у костра, в пионерских галстуках, с комсомольскими значками и с сигаретами в зубах! — Он засмеялся, довольный собой.
Яна улыбнулась, и начальник подумал, что, наверное, он и сам так улыбается иногда — из приличия: когда слышит не очень удачную шутку.
— Ты, Яна, достаточно повзрослела… с тех пор, как мы с тобой познакомились. Единственное, что могу тебе сказать: на территории лагеря курить тебе запрещаю. Про влияние никотина на организм девочек — это тебе Андрей Владимирович мог бы рассказать…
Снова она чуть заметно пожала плечами.
— Ну, я так и думал… Хочу напомнить тебе одну вещь. Видела ты, как уезжал отсюда Илья Шереметьев?.. Уверяю тебя, уехав, он не побежал курить и пить водку. Уезжал он отсюда с грустью. Вот такой вот парадокс!
Она продолжала смотреть в окно.
— Ступай… Ты, Яна, должна быть лучше. — И последнюю фразу — как по наитию: — Надо естественней себя вести!
Эти слова как бы стронули ее с места. Яна быстро взглянула на Олега Семеновича и вышла — прямая, узенькая… Рубашка якобы линялая, джинсы якобы потертые, якобы грошовые тряпочные туфли — словом, униформа определенной части московского населения.
Начальник с видимым неудовольствием посмотрел на Колю. Очень хотелось сделать замечание, но он стеснялся. Сочтет меня старым дураком и будет прав… Все же сказал:
— Слушай, какого ты, я не знаю, аллаха?! Я отчитываю Яну, ты сидишь — жуешь эту свою…
Коля улыбнулся внимательно и удивленно:
— Олег Семеныч! Это же наша «резинка»! Называется: конфета жевательная. Вы думаете, это растленное влияние? — Он сделал движение головой куда-то за леса, за моря. — Нет, вполне официальное мероприятие! Продается. Купить вам? — Коля вынул из нагрудного кармашка сплюснутый кубик вроде ириски, положил начальнику на стол.
Олег Семенович неприязненно, через обертку понюхал «жевательную конфету». Ему хотелось сказать, что и водка продается, и те сигареты… «Опять я, наверное, занудничаю, — подумал он. — От жизни стал отставать, что ли?»
— Ладно, Колька, уйди с глаз! Как придумаю, что тебе ответить, так отвечу…
Коля улыбнулся и встал. Кстати, был он тоже в линялой рубашечке, и в джинсиках, и в тапочках… Соучастник, елки-палки! А ведь сам ее сюда и привел — каяться.
У двери Коля обернулся:
— Так, а чего с Янкой будем делать, Олег Семеныч?
— «Будем посмотреть»… И последите там с Валерией Павловной. По-моему, курение — это у нее так… форма протеста.
— Протеста? Против чего?.. Кого?! — обидчиво спросил Коля.
Начальник развел руками.
Сказать, что ее там действительно задело, в этом разговоре? Две фразы: «Из лагеря уезжают с грустью» и «Веди себя естественней».
Они были некоторым образом связаны. И связь их надо понимать так: она себя ведет неестественно, делая вид, что не дорожит лагерем и готова отсюда уехать в любую секунду.
Ей вспомнился Илья Шереметьев.
Она опоздала на вторую смену — не из-за чего-нибудь, просто хотела выпендриться. Вечером вышла во двор и встретила Шеремета. Он словно искал ее: как-то прямо выскочил, едва она показалась из подъезда.
— Привет, Янка! Чего? Тоже не поехала к Начосу?
Здесь, в Черемушках, услышать это чисто лагерное слово было ей ужасно странно. И Яна вдруг подумала, что Шеремет жалеет о «Маяке».
— Чего ты смотришь-то? — спросил он. — Хочешь, посмокаем? — Это, стало быть, покурим.
Яна прищурилась, так что сквозь ресницы едва виднелись блестящие черные щелочки:
— Ты, Шеремет, как иностранный шпион: говоришь одно, а думаешь другое.
Шереметьев достал пачку «БТ».
— Янка у нас умная дико! Таких обычно ликвидируют в конце второй серии.
Они залезли в кусты, где Шереметьев мог спокойно покурить. Да и Яна подымила с ним за компанию.
Шеремет курил плохо. Он часто плевался, а это значит, что куришь через силу.
— Кончай, — сказала Яна. — Что ты, как я не знаю… Все исплевал!
Тогда Шереметьев бросил сигарету. А Яна нарочно еще покурила свою. У них были сложные отношения…
— Чего будешь летом делать? — спросила она.
— Тут сидеть, — ответил Илья без особого энтузиазма. — Чего мне еще делать?..
— Ну так попросись к Олегу?
— Чокнулась ты? У него свои принципы, а у меня-то свои!
Это Илья говорил про начальника. Он хотя и уехал из «Маяка», а на самом деле, в мыслях, остался. Продолжал спорить с Олегом.
Они все привыкли за много лет детства: зимой школа, летом «Маяк». Дом не дом, а все-таки что-то вроде дома. В общем, их собственность — так называемых ветеранов…
Теперь для Шереметьева это оборвалось. И на следующий год он тоже не приедет. А там уж и кончатся лагерные твои лета. На всю жизнь. Навсегда.
Теперь кандидаткой на вылет стала Яна.
«Веди себя естественней… Шереметьев уезжал с грустью». Шереметьев как раз уезжал с весельем. А оказалось, что действительно с грустью.
Откуда он это все знает, Олег?
Впервые Яна подумала, что вот как существуют постоянные и незаменимые понятия «отец», «мать», так же незаменим для нее и «начальник лагеря»… Интересно, что он там сейчас делает, после того как она ушла? Курит небось! Курит и решает, как бы сделать так, чтобы Янка Алова бросила курить. И тут она поняла, что действительно думает о лагере как о чем-то очень похожем на дом. Вот и выпендривается, хандрит, срывает зло, как она бы выпендривалась и хандрила перед матерью. Ей бы остановиться, а она не может. Наверно, и Шеремет так же.
Она действительно «не могла остановиться». И когда через несколько дней мать приехала навестить ее, Яна объявила, что уезжает отсюда.
— Но Яночка!
Мать сделала страдальческое лицо, и от этого становилось заметно, как много она кладет грима и жидкой пудры… Вообще-то Янина мать умела краситься. И суть ее «крашения» была совсем иная, чем, например, у девчонок из первого отряда. Те красятся, чтоб было заметно. А Янина мать — чтоб было незаметно.
Это открытие грустно тронуло Яну. А мать сказала то, чего никогда не говорила:
— Пойми, Яна. Мне тебя просто некуда деть! Я знаю, ты взрослая. Но ты совершенно невзрослая! Я не могу тебя оставлять на целые сутки одну… Отпуск у меня будет только в октябре! — Тут мать заплакала: и из-за Яны, и из-за отпуска.
Плакала она так же, как идет дождь над пустыней… Не знаете? В небе идет, а до земли не долетает — испаряется. Янина мать ловила слезы в уголках глаз и промокала их платочком, чтоб не испортить свою пудру, грим, румяна… Не надо только думать, что все это лежало слоями штукатурки. Все было очень тоненько, как надо. Но потревожить такое, сооружение — потом не восстановишь! Так она и плакала: искренне, но заботясь о своем лице.
Яна, забыв крикнуть, что мать, как всегда, ошибается при оценке ее невзрослости, засмотрелась на материн аккуратный плач. Таким он ей знакомым был, таким родным (приходилось над доченькой-то поплакать), а рассмотрела словно впервые… И надо бы ее пожалеть… Но об этом и о многом другом хорошем Яна подумала уже только после того, как мать уехала.
После слез на мать напала отчаянная решимость:
— Я пойду к Олегу Семенычу!
Родители относились к начальнику в зависимости от отряда, в котором был их ребенок. «Младшие» мамы разговаривали с большим почтением, сдерживая слишком громкое дыхание, потому что, слава богу, наслышаны были, что это за педагог, Олег Семеныч. А «старшие» уже были и сами с усами по части педагогики, уже давно считали себя его друзьями. Он же, втайне, был уверен, что в его обязанности входит воспитывать как ребят, так и их родителей… по возможности, конечно.
— Олег Семеныч! — сказала Янина мать громким шепотом. — Она мне сказала: сяду к нему под окна, закурю, и он меня выгонит! Ведь это ужасно, что девочка произносит такие вещи, Олег Семеныч!
— Она не уедет никуда, — сказал начальник.
— Вы уверены в этом? — спросила Янина мать строго.
— Нет, не уверен.
Отбушевал, отплакал, отцеловался и от… я уж не знаю, что еще, родительский день. Слава тебе, господи, наступил вечер. «Тогда считать мы стали раны, товарищей считать», — как говорил Андрей Владимирыч, которому действительно приходилось считать, а потом выхаживать перекормленных, перегретых на солнце, отравленных консервированными компотами граждан лагерной республики. Родительский день — счастливое бедствие!
Угомонились наконец. Над «Маяком» щедро просы́пались звезды. Снизу им посылали привет пяток часовых, пяток фонарей, стоящих в разных углах территории.
В такие дни лагерь засыпал быстро, несмотря на так называемую эмоциональную перегрузку, о которой любят писать психологи… Все засыпают — и младшие отряды и старшие. Не спит лишь тот, кто приказал себе не спать.
Мы не знаем, что делалось в других отрядах. В первом не спала Яна. Она думала о матери, думала, как не пожалела ее, когда должна была пожалеть. Некоторые считают, что жалость — это пустое чувство, что надо не жалеть, а действовать. Наверно, правильно. Действовать, конечно, лучше. Но когда лежишь вот так вот, а мать от тебя в ста километрах, то хотя бы пожалей. Все же совесть свою потренируешь — на чуткость.
С такими мыслями долго без движения не вылежишь. Яна поднялась. Треснула, прозвенела под ней панцирная кровать. В темноте, в свете лишь нескольких лучей далекого фонаря, она оделась, тихо подошла к окну и раскрыла его. Два окна в спальне и без того были открыты. Зачем Яне понадобилось еще третье открывать?
От стука рамы проснулась Маша Богоявленская. Проснулась испуганно — в самую первую секунду. Но тут же ее охватило ощущение тайны. Янка Алова сидела на подоконнике, свесив ноги в запретную ночную зону, уже на улицу.