И назвал. Когда прозвучала фамилия Лисовский, Борька буквально взвился на месте. Во-первых, напомнил он Коле, он — костровой и эти труднейшие обязанности не позволяют ему отвлечься ни на минуту. Во-вторых, вспомнил Борька мамину присказку, большой африканский слон в детстве прошелся ему по ушам и потому, если Коля не хочет нанести тяжелый и непоправимый ущерб окружающей природе («а птицы, — сказал Борька, — передо́хнут после первого же куплета в моем исполнении»), его нужно немедленно исключить из списка. Наконец, в-третьих, Коля же сам сказал, что это дело добровольное.
— Добровольное, — подтвердил Коля, — я же не отказываюсь. Просто хочу сообщить, что перечисленные граждане получат за участие в концерте гонорар. Можно — авансом. — С этими словами Коля вытащил из висевшей на боку сумки увесистую пачку писем и помахал ею в воздухе. Оказалось, что на родительском дне капитан Грант втайне от ребят продиктовал родителям почтовый адрес ближайшей к Щучьему озеру деревни! Туда-то Коля и ходил после завтрака!
Боевой клич индейцев-апачей потряс округу, а к пачке мгновенно потянулись десятки рук. Но Коля оказался проворней. Он высоко поднял пачку над головой, вскочил на бревно и с этой недосягаемой высоты поинтересовался, как насчет добровольцев. На таких кабальных условиях трудно было не согласиться. Надо сказать, что до сих пор Борька получал письма только от жившей в Воронеже двоюродной папиной сестры тети Наташи. Видел ее Борька всего два раза в жизни: раз, когда ему было три года, и второй — когда восемь. А вот письма получал на каждый праздник — на Первое мая, Седьмое ноября и на Новый год. Все письма были совершенно одинаковыми, как будто тетя Наташа когда-то давно однажды села и написала их под копирку, а теперь только даты проставляет. «Дорогой племянник, — писала тетя Наташа, — сердечно поздравляю тебя с праздником… (далее следовало название наступавшего праздника), желаю тебе крепкого здоровья и успехов в учебе». Поначалу Борька очень злился, когда папа требовал, чтобы он был вежливым и тете Наташе отвечал (ну что, в самом деле, можно ответить на такое письмо?), а потом сообразил и тоже стал желать крепкого здоровья и больших успехов.
Увидев у Коли в руках конверт со своей фамилией, Борька даже в первую секунду подумал о тетке: «У нее-то откуда адрес?» Но письмо было от мамы. После неизменного вопроса, не простудился ли Борька (мама умудрилась его задать даже в письме), она сообщала, что капитальный ремонт в Одессе наконец благополучно завершился, билет на самолет уже куплен, так что, вернувшись из похода, он сразу вылетает на море. Еще мама написала: «Привет от «крокодилов».
Забавная мартышка — героиня очень смешного мультфильма — все время требовала, чтобы ей отдали обещанный привет. Борьке повезло больше, чем ей: его «привет» был вполне материален. На листочке бумаги был нарисован крокодил с огромным рюкзаком, причем морда у него была отчасти крокодильская, а отчасти, причем от большей части, Борькина.
И у Маринки Мыльниковой в письме тоже был привет-вкладыш: листок с отпечатком собачьей лапы. Маринкина мама писала, что Юмка растет, обрастает («Мы ее весной наголо постригли», — объяснила Маринка), съела папины выходные туфли и все время интересуется, когда Маринка вернется.
— Вот бандитка! — сказала Маринка со счастливой улыбкой. — Борь, а ты приедешь знакомиться с моей собакой?
Борька кивнул. Конечно, он приедет. Маринка — отличная девчонка, и собака у нее, судя по всему, симпатичная. Но только все равно — Маринка это Маринка, а Оля это Оля. И это ничего не значит, что она не спрашивает, приедет ли Борька к ней в гости.
Концерт удался на славу! В нем было все: и стихи, и песни, и номер фокусника-иллюзиониста Кио, и даже дрессированные тигры.
В роли Кио выступил инструктор Коля. И получалось у него совсем не хуже, чем у знаменитого иллюзиониста. Маленький подосиновик, который только что был у Коли в руках, на глазах у всех зрителей превратился в огромный мухомор.
— Так как насчет супчика? — допытывался «Кио», демонстрируя мухомор первому ряду.
Тигром была Маринка. У кого-то из девчонок нашлась полосатая тельняшка, усы подрисовали угольком, а хвост был создан из подручных материалов в основном усилиями Веры Андреевны. Дрессировщик Сашка-Таганский грозно щелкал бичом, сконструированным из отстегнутых от рюкзаков лямок. Тигр не менее грозно рычал, но все же выполнял все, что дрессировщик от него требовал: ходил по сооруженному специально к представлению буму, садился в шпагате, а в завершение номера даже сделал эффектную стойку на передних лапах.
Борька читал стихи. Он долго думал: какие выбрать? Хотел про войну — в честь героев сегодняшнего вечера, но любимое симоновское «Жди меня» все, конечно, знают. Твардовского тоже знают. Борьке очень хотелось представить себе капитана Гранта и Дмитрия Николаевича совсем молодыми, такими, какие они были до войны. И в памяти всплыли чеканные строчки:
Мы были высоки, русоволосы,
Вы в книгах прочитаете, как миф,
О людях, что ушли не долюбив,
Не докурив последней папиросы…
И хотя у капитана Гранта на голове сейчас была шапка седых волос, а в молодые годы он, наверное, был черным как уголь, а у Дмитрия Николаевича под брезентовой шляпой скрывалась весьма прозаическая лысина и не был он вовсе высок и хотя оба они вернулись с войны, Борька все равно точно знал: это — про них.
А еще были песни — и туристские, и про то, что лучше гор могут быть только горы, и про полк, который поднимался в облака и уходил по перевалу. Все пели хором, и Борька тоже пел вместе со всеми, потому что когда поешь вечером у костра, то это не так уж и важно, есть у тебя слух или нет.
А потом ребята дружно закричали:
— Коля, давай нашу!
И Коля взял уже было первые аккорды, но капитан Грант остановил его и, забрав гитару, протянул ее Дмитрию Николаевичу:
— Не разучился еще?
— Не разучился, — улыбнулся тот.
Все захлопали. Дмитрий Николаевич поднял руку.
— Только прежде, чем петь, я хотел бы сказать несколько слов… Это случилось в самом начале 1942 года. Наша часть держала оборону в районе Баксанского ущелья. Двое альпинистов — Андрей Грязнов и Люба Коротаева — отправились на разведку. Они забрались на гребень между вершинами Донгуз-Орун и Малый Когутай, на высоту около трех с половиной тысяч метров. Оттуда хорошо были видны немецкие позиции в Баксанском ущелье, на «Приюте одиннадцати». Но и разведчиков тоже легко могли заметить немецкие наблюдатели. Одно неосторожное движение — и смерть. Целый световой день, до сумерек, пролежали они неподвижно на ледяных камнях, дожидаясь наступления темноты… И вот тогда Андрей предложил: «Давай оставим здесь записку. После войны, если будем живы, заберем». На обрывке бумаги Люба карандашом написала: «3/1—42 г. В дни, когда враг побежал под ударами Красной Армии, мы поднялись сюда без веревок и палаток, в шубах и валенках по суровым стенам Донгуз-Оруна, чтобы указать путь наступающим бойцам». Записку положили в гранату, из которой был вынут запал, сделали на гребне небольшой тур — горку из камней, спрятали туда гранату.
А в феврале 1943 года альпинисты, воевавшие в составе 242-й горнострелковой дивизии — и мы с вашим «капитаном Грантом» в их числе, — получили приказ: снять с вершин Эльбруса гитлеровские штандарты и водрузить на них советские флаги. И вот в один из вечеров, когда мы прикидывали маршрут, составы групп, Андрей Грязнов посмотрел в сторону Донгуз-Оруна и спросил у Любы: «Помнишь гранату и записку в ней?» А стоявший рядом альпинист Николай Персиянов тут же подхватил в рифму: «На скалистом гребне для грядущих дней». Дальше включились все, и через полчаса песня была готова.
Я говорил, что Андрей и Люба сами собирались вернуться за своей запиской. Не получилось. Грязнов погиб. Коротаева надолго попала в больницу — сказалось, наверное, и то долгое лежание на холодных камнях. Но было же сказано: «Для грядущих дней!» А в такой песне все должно быть правдой. И оказалось правдой. Гранату с запиской много лет спустя нашли московские студенты, совершавшие восхождение на Донгуз-Орун. Нашли — и подарили автору записки. Да, Любовь Георгиевна Коротаева жива, и граната хранится у нее, как самая дорогая память.
Дмитрий Николаевич тронул гитарные струны.
У костра можно петь хором, и не имеет никакого значения, есть у тебя слух или нет. Но иногда лучше и помолчать. Даже нужно помолчать. Это сразу сообразили и Борька, и Денис, и Борис Нестеров, и остальные ребята, хотя «Баксанскую» все уже давно знали наизусть.
В костре потрескивали ветки, что-то ухало и шипело. Елка все-таки проникла в огонь, и оттуда потянуло густым, едким дымом.
На костре в дыму трещали ветки,
В котелке варился крепкий чай,
Ты пришел усталый из разведки,
Много пил и столько же молчал.
Синими, замерзшими руками
Протирал вспотевший автомат,
Тяжело вздыхая временами,
Головой откинувшись назад…
Два немолодых уже человека пели у костра песню своей юности. И голоса у них были молодые. И слова этой песни непонятным образом связывали дни, когда она была написана, и день сегодняшний в единое целое. Два костра — тот и этот, Баксанское ущелье и Щучье озеро, Дмитрий Николаевич в брезентовой шляпе, граната с запиской в каменном туре, памятник в Сосновке, поле, Серега Феофанов, приволакивающий ногу капитан Грант с тяжелым рюкзаком за спиной — все и всё было связано тысячами нитей и не могло существовать одно без другого.
— Грант Александрович, Дмитрий Николаевич, скажите, а Феофанов вместе с вами не воевал? — спросил Борька, когда песня кончилась.
Понимал, что глупость спрашивает, что чудеса бывают только в кино, но спросил.
— Феофанов? — переспросил капитан Грант и наморщил лоб. — Нет, не воевал.
16. ГДЕ СНЕГА ТРОПИНКИ ЗАМЕТАЮТ
Колья от палаток они связали вместе и аккуратно прислонили к сосне на пригорке. Тот, кто вслед за ними придет на берег Щучьего — а в это замечательное место обязательно кто-нибудь придет, — сразу увидит колья, и ему не нужно будет искать новые, а уж тем более повторять ошибку Дениса. Сами палатки были уже скатаны и приторочены к похудевшим рюкзакам.