толпе.
По тесноте вагона метро. По вороне перед окном, которая всегда ухитряется будить его утром еще до будильника. Хотелось в Москву.
Теперь ему не хочется, чтобы поход кончился. Пусть бы еще долго продолжался этот путь по реке, байдарка шла бы, оставляя невидимый след на прозрачной воде речки Демы. И берега, бархатные, ярко-зеленые, проплывали бы мимо. А впереди сидит Андрей, лучший друг, которому ничего не надо объяснять — он и так все понимает. И лишнего не спросит. А вокруг хорошие люди, которые откуда-то знают секрет, как надо жить среди себе подобных. С ними легко и просто, никто тебя ничему специально не учит, а ты сам многому научился у них. И они с готовностью приняли тебя, хотя видят впервые. Как будто сказали без слов: «Ты относишься к людям честно? Не шкурничаешь? Ты, значит, нам подходишь».
— Что, Евгений, задумался? — спросил Адмирал. — Жалко, что поход к концу?
Женя вздрогнул. Как Адмирал догадался? Он никому не говорил, даже Андрею.
— Да жаль немного, — промямлил Женя. Разве расскажешь, как трудно будет ему без них? И особенно — без одного человека.
— Замечательное состояние, — сказал Адмирал. — Поверь, просто великолепное. Ты его сохрани. Если до конца похода продержишь это чувство, увидишь, как хорошо тебе будет: и в походе не надоело, и домой хочется.
— Это кому здесь домой хочется? — Инна стояла в новом розовом свитере, стройная, высокая, щеки розовые, ямочки у подбородка. Совсем девчонка. — Тебе, Женя, домой хочется? А мне вот ни капли. Работа, дом, работа. Что за жизнь?
— Да нет, мне здесь нравится, — сказал Женя. А что он еще может ей сказать? Что не представляет, как будет теперь жить без нее? Как ему не видеть ее розового лица, не слышать тихого смеха, не следить украдкой, как трогательно тонкая рука ведет по воде весло и серебряная вода подчиняется этому веслу?.. Не скажешь, не объяснишь. Ни ей, никому. Ни себе самому.
— Женя, Женя, смотри, где я! — закричал Алешка. Он сидел на толстом сосновом суку и болтал босыми ногами. — Сам залез! Никто не подсаживал даже! Женя!
— Слезай, не выдумывай, — весело сказала Инна. — Я дежурю, некогда мне, Алешка, с деревьев тебя снимать.
— Меня Женя снимет! Правда, Женя?
Однажды Жадюга сказала про Инну:
— Удивительный дар доброжелательности. Этому надо учиться. Всех любить — это так трудно.
После того большого дождя Андрей стал по-другому видеть Диму. Раньше замечал одно, а теперь — совсем другое.
Вот они причалили к берегу, останавливаются на ночлег. Дима выволок на песок свою лодку, сел под кустом, блаженно закурил. Нет, он не отлынивает от работы. Но он — курящий человек, на ходу курить неприятно и вредно, вот он и курит, удобно усевшись на бревнышке. Тем более что его байдарка уже на берегу, он никого не обременяет своим грузом. И другим помочь Дима не откажется, пусть только скажут. Но никто ни о чем его не просит. Отдыхает Дима — пусть отдыхает. Иногда Капитан насмешливо посматривал в его сторону. Иногда Адмирал бурчал что-то про себя. Но замечаний не делали. Да и посматривали не очень часто — делом были заняты, тут не до Димы. Все помогали всем. Дима — только себе.
Иногда Андрею хотелось сказать Диме что-нибудь язвительное. Он легко придумывал ядовитые слова и шептал их, когда Дима не мог его слышать. Но все понимающий Адмирал как-то напомнил:
— За двадцать четыре дня человека не переделаешь. Больше он с нами не пойдет, а сейчас не заводи волынку. От волынки всем будет тошно.
И Андрей старался сдерживаться.
Один раз он поделился своим негодованием с Женей, но Женя неожиданно сказал:
— Хватит тебе, Андрей, бороться за справедливость.
— Привет. — Андрей даже остановился, разговор происходил в лесу, они собирали грибы. Андрей поставил корзину на землю и уставился на Женю. — А за что, по-твоему, надо бороться? Конечно, за справедливость.
— Но справедливость у тебя своя, а у Димы — своя.
— Да? Женщины работают, а он под кустом сидит. Ничего себе справедливость!
— Это ты видишь. А он видит, что свою работу сделал, а чужую не обязан.
— «Не обязан»! А остальные обязаны?
— А ты что, чужую работу делаешь?
Женя смотрел весело. Он так смотрел, как будто решил задачку, которая Андрею не по зубам.
Андрей вспомнил мешки с продуктами, которые они с Женей таскали к стоянке. Палатку Инны, которую иногда ставил Андрей, иногда Женя, иногда Адмирал — кто успеет.
— Делаешь ты, Андрей, чужую работу?
— Вроде свою, — озадаченно ответил он.
— Ну вот. Значит, для тебя все справедливо, и нечего ерепениться.
— Ага! А то, что Алешка надувает матрасы, — это тоже справедливо? Для всех, заметь, надувает.
— А ты попробуй их у Алешки отобрать, — засмеялся Женя.
И Андрей перестал спорить. Потому что Женя был прав.
Своя работа, чужая работа — все зависит от того, как ты относишься к этой работе. А главное — к этим людям.
А поговорить с Димой Андрею иногда хотелось. Не ссориться, не выяснять отношения, а просто поговорить. Объяснить что-то. Он, Андрей, например, считает, что «сачковать» — хамство. А Дима как считает? Что не помогать слабым — непорядочно. Может быть, Диме этого просто не объяснили в свое время? Но однажды он оставил эту мысль — говорить с Димой.
Профессор в этот день хотел пройти побольше и попросил всех быстрее собираться. Чем-то это было вызвано: то ли до ближайшего леса далеко, а стоять на безлесном месте плохо — дров нет и вообще неуютно. То ли еще что-то. Но все согласились с Профессором и стали собираться.
Андрей с Женей стояли в воде и грузили байдарки — Профессора, Адмирала, свою, Капитанскую. Работа шла быстро — ребята приладились. Спальник — под борт. Продуктовый мешок — в корму, рюкзак с одеждой — в нос, он полегче, а нос должен быть легче кормы. К другому борту для равновесия — резиновые сапоги или еще один мешок с продовольствием, только длинный, чтобы удобно было ему сбоку, чтобы не мешал. Сюда — ведро, обернутое клеенкой, чтобы копотью не пачкало. Сюда — сумку с хлебом, чтобы на нее с весел не капало.
На берег вышел Дима с сигаретой во рту.
— Дима, собери, пожалуйста, наши рюкзаки, — попросил Женя, — а мы байдарки догрузим. Годится?
— Сделаю, — легко согласился Дима.
Он ушел с берега. Лагерь, как обычно, был на возвышении, Димы не было видно. Управились еще с одной байдаркой, поднялись на стоянку, чтобы взять оставшиеся вещи и загрузить последнюю. Увидели, что Дима сложил свой роскошный красный рюкзак и опять сидит, курит. Посмотрел на ребят, сказал:
— Сейчас покурю, начну ваши рюкзаки складывать.
Тут Андрей не удержался от вопроса:
— А почему со своего начал? — За шесть походов он впервые видел, чтобы человек начал укладывать вещи сначала себе, а потом другим.
— Со своего же приятнее начать! — Дима тоже удивился. — Свой — это свой. Разве не так?
Вот тут Андрею стало ясно, что Дима его не поймет, объясняй — не объясняй. Он ничего не поймет и ничего не почувствует. Нельзя изменить человека за двадцать четыре дня. Нельзя — и точка.
И вдруг за несколько дней до конца похода произошло неожиданное. Дима вытащил из воды свою байдарку, а потом пошел помогать Адмиралу. Он вытащил еще одну байдарку, потом не сел курить, а стал вместе со всеми таскать наверх рюкзаки. Что это с ним? Андрей ошалело смотрел на Диму, а Дима работал, как все.
— Женя, что это с ним? Перевоспитался? С ума сойти.
— Нет, не думаю. — Женя волок наверх самый большой мешок. — В Москве опять будет сачковать, проезжаться за чужой счет.
Их догнал Профессор, свалил ношу, сказал:
— Просто наша работа заразительна. Потому что мы делаем ее с удовольствием. Вот он и «заболел». Скорее всего временно.
С удовольствием. Андрей не задумывался об этом. Надо делать — он старается. Стыдно быть хуже других. Неприлично отдыхать, когда рядом трудятся. А удовольствие? Ну какое удовольствие таскать дрова? Или стирать? Или двадцать четыре вечера подряд ставить палатку? Мыть миски и ложки, когда дежуришь? Надо — вот и делаешь. Но тогда, значит, ты приносишь жертвы? А самому тебе это делать не хочется? Нет, никаких жертв. Все делается с удовольствием.
В такой обстановке даже Дима перестал быть «сачком».
По берегам расстилались луга, широкие, ярко-зеленые. Вечером там паслись лошади, табун стоял у реки, на фоне заката небольшие точеные лошадки казались черными, развевались хвосты на ветру. Мчался всадник. Пригляделся Андрей — а это мальчишка. Может, лет двенадцати. А может, и десяти.
Мальчишка сидел верхом, обхватив лошадь босыми ногами. И она несла его, летела, и грива летела. Тишина в лугах, только копыта стучат по земле.
— Кумысные лошадки, — сказал отец. — Здесь, в этих краях, делают целебный напиток — кумыс. Из кобыльего молока.
— Вкусный? — спросил Андрей.
— А мы его попробуем. Завтра сходим и попросим бутылку или две.
Лошади вошли в воду, нагнули длинные шеи, аккуратно пили. Отражения в розовой воде были тоже черными.
Потом они напились, вышли из реки. Мальчишка крикнул что-то высоким голосом, и табун помчался, полетел.
Целый табун — и один мальчик.
Это было так необыкновенно, что окликнуть мальчика Андрей не посмел бы. Как будто все это — огромный волшебный театр. Мальчик и красавицы лошади — на сцене, а Андрей — зритель, он может только восхищаться. Обращаться к этим волшебным картинам он не может ни с какими словами.
Утром отец тихо сказал около их палатки:
— Андрей, Женя, пошли пить кумыс.
На тропе их ждали Адмирал и Юлька с Викой. Остальные спали.
— А вы-то чего, девчонки? Ты же, Юля, никакого молока не пьешь — ни коровьего, ни козьего, — сказал заспанный Женя. Он, похоже, был не рад, что согласился с вечера идти за кумысом. Спать хотелось.
— А кумыс — не молоко. Я хочу попробовать. — Юля шагала по тропинке, роса сверкала разноцветными огоньками, пахло медом и хвоей.
Вика тоже сказала:
— Кумыс для всех, а не только для больших. Это же не вино, правда, Юля?