Есть у Монтеня и еще один, более близкий к нему по времени образец, который он почерпнул в модном трактате Бальдассаре Кастильоне Придворный, опубликованном в 1528 году: это sprezzatura, как говорят итальянцы, то есть непринужденность или небрежность аристократа, ладная нескладность, которая, в отличие от напыщенности, скрывает за собой истинное искусство.
Я охотно подражал в свое время той небрежности, с какой, как мы видим, наша молодежь носит одежду: плащ, свисающий на завязках, капюшон на плече, кое-как натянутые чулки – всё это призвано выразить гордое презрение к этим иноземным нарядам, а также пренебрежение ко всякому лоску. Но я нахожу, что еще более уместным было бы то же самое в отношении нашей речи. Всякое жеманство, особенно при нашей французской живости и непринужденности, совсем не к лицу придворному, а в самодержавном государстве любой дворянин должен вести себя как придворный. Поэтому мы поступаем, по-моему, правильно, слегка подчеркивая в себе простодушие и небрежность (I. 26. 161).
Вот стиль Монтеня: капюшон на плече, свисающий на завязках плащ, сползающий чулок. Искусство, которое, достигая своих вершин, смыкается с природой.
34Антимемуары
Отношение Монтеня к памяти двойственно. Следуя античной традиции, он не устает восхвалять ее как необходимый атрибут достойного человека. Память является важнейшей частью риторики: она предоставляет в распоряжение оратора сокровищницу слов и идей, среди которых найдутся подходящие к любым обстоятельствам. Тренировать память советуют все авторы трактатов по риторике, в частности Цицерон и Квинтилиан. В эпоху Возрождения процветает мнемоника, создаются театры памяти. Но Монтеню не повезло: он часто сетует на слабость своей памяти, как, например, в этом автопортрете из главы О самомнении:
Поразительные и бесценные услуги оказывает нам память, и без нее наш ум почти бессилен. Я, однако, лишен ее начисто. Если мне хотят что-нибудь рассказать, необходимо, чтобы это делали по частям, ибо ответить на речь, в которой содержится много различных разделов, – это мне не по силам, и я не сумел бы выполнить ни одного поручения, не располагая записной дощечкой. И если мне требуется произнести сколько-нибудь значительную и длинную речь, я вынужден прибегать к убогой и жалкой необходимости выучивать наизусть, слово за словом, всё, что я должен сказать; в противном случае я не смогу держаться подобающим образом и не буду обладать должной уверенностью в себе, испытывая всё время страх, как бы моя слабая память не подвела меня (II. 17. 579).
Монтень признается, что страдает из-за плохой памяти. Она входит в длинный перечень недостатков, который автор Опытов приводит всякий раз, когда описывает себя, иллюстрируя тем самым свою физическую и нравственную посредственность. Он не способен запоминать сложные речи, а значит, и отвечать на них. Если ему нужно выполнить задание, оно должно быть записано на бумаге, а чтобы произнести речь, ему приходится заучивать ее наизусть и воспроизводить механически. Он всё время напоминает, что у него нет проворной памяти оратора, который, произнося речь, представляет себе архитектурное сооружение, дом, по комнатам которого он мысленно гуляет, обнаруживая оставленные там заблаговременно предметы и слова. Память Монтеня не обладает этой гибкостью – поэтому он и вынужден декламировать заученные речи.
Однако отсутствие памяти представляет и некоторые преимущества. Прежде всего, оно препятствует обману и принуждает к искренности. Лжец без помощи памяти забудет, что и кому он сказал. Он начнет противоречить себе и тем самым обнаружит свою ложь. Монтеню тот же резон позволяет скромно представлять нам свою честность не как добродетель, а как неизбежное следствие плохой памяти. К тому же человек, лишенный памяти, более рассудителен, потому что он не так зависит от чужих мнений:
Память есть склад и вместилище знаний, и, поскольку она у меня крайне слаба, я не имею никакого права сетовать на то, что решительно ничего, можно сказать, не знаю. Вообще говоря, я знаю названия всех наук, и чем они занимаются, но дальше этого ничего не знаю. Я листаю книги, но вовсе не изучаю их; если что и остается в моей голове, то я больше уже не помню, что это чужое; и единственная польза, извлекаемая моим умом из таких занятий, это мысли и рассуждения, которые он при этом впитывает. Что же касается автора, места, слов и всего прочего, то всё это я сразу же забываю. Я достиг такого совершенства в искусстве забывать всё на свете, что даже собственные писания и сочинения забываю не хуже, чем всё остальное (II. 17. 581).
В том, что касается памяти, смирение Монтеня вполне можно воспринять и как притязание на оригинальность.
35Запахи, привычки, жесты
Внимание Монтеня-читателя порой привлекают детали, которые могут показаться совсем незначительными. Вот что он пишет в небольшой главе О запахах из первой книги Опытов:
О некоторых людях – к ним относится Александр Великий – говорят, что их пот издавал приятный запах, благодаря каким-то редким и исключительным особенностям их телесного устройства. Причину этого пытались выяснить Плутарх и другие. Но обычно человеческие тела устроены совсем по-иному: лучше всего, если они вовсе не имеют запаха (I. 55. 278).
Этот пустяковый факт Монтень выудил в Сравнительных жизнеописаниях Плутарха – бестселлере эпохи Возрождения, который был его настольной книгой. А нам он прежде всего напоминает о том, что запахи могли быть мучением для людей и до возникновения гигиены в современном смысле этого слова: если, как отмечает Монтень, «обычно человеческие тела устроены совсем по-иному», нежели у Александра, это значит, что большинство людей пахнет плохо. Во время путешествий Монтеню докучают миазмы в атмосфере городов:
Отыскивая себе жилье, я прежде всего забочусь о том, чтобы избежать тяжелого и зловонного воздуха. Пристрастие, которое я питаю к прекрасным городам Венеции и Парижу, ослабляется из-за острого запаха стоячей воды в Венеции и грязи в Париже (I. 55. 280).
Лучше бы люди совсем не пахли. Однако Александр с его благоуханным потом не просто не источал неприятного запаха, но даже наоборот – очаровывал естественным ароматом. Согласно Плутарху, он обладал горячим, почти огненным темпераментом, который сжигал и развеивал влагу тела. Монтень обожает детали такого рода и разыскивает их у всех историков. Его не интересуют великие события прошлого, сражения, завоевания; ему нужны занятные подробности жизни, привычки и непроизвольные жесты людей: Александр Великий свешивал голову набок, Цезарь чесал себе голову пальцем, Цицерон ковырялся в носу. Эти непроизвольные жесты говорят о человеке больше, чем его великие свершения. Их-то и ищет в исторических трудах Монтень: он сам говорит об этом в главе О книгах, прибегая к образу «верного мяча» из спортивной игры – мяча, который легко поймать, потому что он летит прямо в руки:
Историки для меня – верный мяч, так как их труды занимательны и легки; тем более, что человек вообще, к познанию которого я стремлюсь, выступает в их писаниях в более ярком и более цельном освещении, чем где бы то ни было; мы видим разнообразие и действительность его внутренних свойств как в целом, так и в подробностях, многообразие средств, которыми он пользуется, и бедствий, которые ему угрожают. Больше всего мне по душе авторы жизнеописаний: их прельщает не само событие, а его подоплека, они задерживаются на том, что происходит внутри, а не на том, что совершается снаружи (II. 10. 363; с изменением. – Пер.).
В исторических книгах, которые Монтень любит больше всего, ему интересны не сами события, а их «подоплека», то есть мотивы, взвешивание которых предшествует решениям, и то, как эти решения принимаются. Ход событий зависит от случая, а их подоплека больше говорит нам о людях, позволяя понять, что происходило у них внутри.
Вот почему Плутарх – историк во всех отношениях в моем вкусе. Мне очень жаль, что у нас нет десятка Диогенов Лаэртских или нет хотя бы одного более пространного и объемистого. Ибо меня не в меньшей степени интересует судьба и жизнь этих великих наставников человечества, чем их различные учения и взгляды (II. 10. 363).
Изучение чужих жизней привело Монтеня к описанию своей собственной.
36Против пыток
Дело Мартена Гéрра хорошо известно. Этот крестьянин из графства Фуа покинул свою деревню после семейной ссоры, а когда вернулся двенадцать лет спустя, обнаружил, что его место везде вплоть до супружеской кровати занял неотличимый двойник. Герр подал жалобу. Последовало долгое судебное разбирательство, которое должно было отдать каждому из двух мужчин то, что ему причиталось. В 1560 году узурпатор личности Герра Арно дю Тиль (в фильме Возвращение Мартена Герра, который поставил в 1982 году Даниэль Винь, его сыграл Жерар Депардье) был признан виновным и повешен. Рассказ об этой «удивительной истории нашего времени» опубликовал советник тулузского парламента Жан де Корас. Монтень упоминает о ней в главе О хромых третьей книги Опытов:
В детстве я был свидетелем процесса по поводу одного необыкновенного случая. Данные об этом процессе опубликовал Корас, советник тулузского парламента, и речь шла о том, что два человека выдавали себя за одно и то же лицо. Помнится (ничего другого я не помню), мне тогда показалось, что обман, совершенный тем из них, кого Корас признал виновным, выглядел так удивительно, настолько превосходил наше понимание и понимание самого судьи, что я нашел слишком смелым постановление суда, приговаривавшее обвиняемого к повешению. Предпочтительнее было бы, чтобы формула судебного заключения гласила: «Суд в этом деле разобраться не может». Это было бы и прямодушнее и честнее, чем решение ареопагитов