[18], которые, будучи, вынужденными вынести заключение по делу, для них совершенно неясному, постановили, чтобы обе стороны явились для окончательного разбора через сто лет (III. 11. 234).
Монтень путает годы (ему тогда было двадцать семь лет, и его детство осталось позади), но его недоумение не становится от этого менее искренним. Окажись он на месте Кораса, ему бы не удалось определить, кто из двух Герров настоящий, а кто – самозванец, и решить, на чьей стороне правда – того, кто долгое время жил с семьей, или того, кто явился после нескольких лет отсутствия и потребовал вернуть ему законное место. История мнимого Мартена Герра кажется Монтеню настолько удивительной, что он изумляется уверенности судьи, вынесшего приговор, и признается, что сам, подобно ареопагитам, предпочел бы не спешить с решением.
Внимание Монтеня привлекают и другие запутанные дела, которые нелегко разрешить. Он восстает против пыток, к которым прибегают, чтобы в них разобраться, и оказывается едва ли не единственным, кто требовал в то время осторожности при осуждении ведьм:
Ведьмы всей нашей округи оказываются в смертельной опасности каждый раз, как какой-нибудь новый автор выскажет мнение, признающее их бред за действительность. ‹…› [Так как] причины и ход [подобных событий] нам непонятны, необходимо иное разумение, чем у нас. ‹…› Если речь идет о том, чтобы лишить кого-то жизни, необходимо, чтобы всё дело представало в совершенно ясном и честном освещении. ‹…› И я согласен со святым Августином, что относительно вещей, которые трудно доказать и в которые опасно верить, следует предпочитать сомнение (III. 11. 234–236).
Тогда были в моде трактаты по демонологии, которые якобы объясняли феномены черной магии и оправдывали использование пыток во время судов над ведьмами. Но Монтень сохраняет скепсис: для него ведьмы – просто сумасшедшие, а демонологи – лжецы; и те и другие являются жертвами одной и той же коллективной иллюзии. Недостаток знаний должен требовать от нас осторожности и сдержанности: «Во всяком случае, – заключает Монтень, – заживо поджарить человека из-за своих домыслов – значит придавать им слишком большую цену» (III. 11. 236).
Говоря о Герре-самозванце, о ведьмах или о туземцах Нового Света (в главе О средствах передвижения), Монтень восстает против любой жестокости, ратуя за терпимость и снисхождение. И это одно из самых характерных проявлений его натуры.
37Да и нет
Затрагивая вопросы религии, Монтень всегда предельно осмотрителен. В начале главы О молитвах из первой книги Опытов, прежде чем высказать свое мнение об этом ритуале христианской жизни, он оговаривается:
Я предлагаю вниманию читателя мысли неясные и не вполне законченные, подобно тем, кто ставит на обсуждение в ученых собраниях сомнительные вопросы: не для того, чтобы найти истину, но чтобы ее искать. И подчиняю эти свои мысли суждению тех, кто призван направлять не только мои действия и мои писания, но и то, что я думаю. Мною принято будет и обращено мне же на пользу осуждение так же, как и одобрение, ибо сам я сочту нечестием, если окажется, что по неведению или небрежению позволил себе высказать что-либо противное святым установлениям католической апостольской римской церкви, в которой умру и в которой родился (I. 56. 280).
Эта глава, как и многие другие у Монтеня, начинается с демонстрации смирения: мы тут кое о чем порассуждаем, но выводов делать не будем; поспорим ради удовольствия, как это делают на университетской скамье, защищая всевозможные «за» и «против», «да» и «нет» какой-либо теории не для того, чтобы принять решение, а просто чтобы поупражняться. Собственно, Опыты и есть упражнения, пробы мысли, игры идей и ни в коей мере не трактат по философии или богословию. Монтень не держится за свои слова, выражает готовность отказаться от них, если они окажутся ошибочны, и безоговорочно повинуется авторитету Церкви.
Именно поэтому в 1580 году он отправился в Рим, чтобы представить первую и вторую книги Опытов на суд папской цензуры. Цензоры подвергли критике некоторые незначительные детали вроде использования слова fortune, но пропустили без всяких возражений фидеизм и христианский скептицизм, то есть практически полное разделение веры и разума, которое имеет место в Апологии Раймунда Сабундского. Подтвердить неизменную приверженность Монтеня Церкви было призвано и вступление, которое он добавил к тексту главы О молитвах после 1588 года, чувствуя приближение смерти.
Всё это не мешало ему то и дело высказывать скепсис в отношении чудес и суеверий или, как мы уже отмечали, требовать большей терпимости к ведьмам. Но в закоулках Опытов можно встретить и более дерзкие мысли, например такую, из Апологии Раймунда Сабундского:
Я вкладываю всю свою веру в то, во что верю и чего придерживаюсь сегодня; все мои средства и способности удерживают это воззрение и отвечают мне с его помощью на всё, что могут. Никакую другую истину я не в состоянии был бы постигнуть лучше и удерживать с большей силой, чем эту; я весь целиком на ее стороне. Но не случалось ли со мной – и не раз, а сотни, тысячи раз, чуть ли не ежедневно, – что я принимал с помощью тех же средств и при тех же условиях какую-нибудь другую истину, которую потом признавал ложной? (II. 12. 496)
Иными словами, в настоящий момент я могу всей душой, с полной искренностью и убежденностью во что-то верить, вместе с тем понимая, что мне часто случалось менять свои взгляды. Неуверенность в суждениях и непостоянство в поступках – ключевые понятия Опытов, повторяемые Монтенем во всех смысловых узлах книги. В данном случае, говоря о своей вере, Монтень избегает прямой отсылки к христианству, но дает понять, что и вера не ускользает от всеобщей зыбкости, если только не допустить ее принадлежность к какому-то иному, несоизмеримому с человеком порядку.
38Ученое незнание
Ближе к концу первой книги Опытов, в начале главы О Демокрите и Гераклите – то есть о смеющемся и плачущем философах как двух выражениях нелепости человеческого удела – Монтень уточняет свой метод работы:
Я беру наудачу первый попавшийся сюжет. Все они одинаково хороши. И я никогда не стараюсь исчерпать мой сюжет до конца, ибо ничего не могу охватить в целом (I. 50. 268).
Другой вариант той же идеи: «Всякий довод для меня одинаково плодотворен» (III. 5. 89). Отправной точкой для размышления Монтеня может послужить любое наблюдение, впечатление от книги или случайная встреча. Поэтому он так любит путешествия – особенно, как мы видели, прогулки верхом, во время которых к нему лучше всего стекаются идеи, то подталкиваемые, то задерживаемые движением вещей, самой жизни. Он думает о чем-то одном, потом перескакивает на другое, но ничего страшного – ведь всё взаимосвязано.
Позднее Монтень развил этот беглый набросок своего метода в добавлении к той же главе:
[Я] ничего не могу охватить в целом и полагаю, что не удается это и тем, кто обещает нам показать это целое. Каждая вещь состоит из многих частей и сторон, и я беру всякий раз какую-нибудь одну из них, чтобы лизнуть или слегка коснуться, хотя порою вгрызаюсь и до кости. Я стараюсь по возможности идти не столько вширь, сколько вглубь, и порою мне нравится смотреть на вещи под необычным углом зрения (I. 50. 268–269).
Теперь, когда Опыты увидели свет, их автор более уверен в себе: те, кто претендует на проникновение в суть вещей, говорит он, пытаются нас обмануть, ибо человеку не дано познать эту суть. К тому же мир настолько многообразен, что всякое знание хрупко и сводится к мнению. Вещи состоят из «многих частей и сторон». «[Их] наиболее устойчивым свойством ‹…› является несходство» (II. 37. 698). Поэтому можно рассчитывать в лучшем случае осветить некоторые из их аспектов. Монтень умножает точки зрения, противоречит себе, но только лишь потому, что мир сам по себе полон парадоксов и неувязок.
Если бы я знал себя хуже, то, может быть, и попытался бы досконально исследовать какой-нибудь вопрос. Я бросаю тут одно словечко, там другое – слова отрывочные, лишенные прочной связи, – не ставя себе никаких задач и ничего не обещая. Таким образом, я не обязываю себя исследовать свой предмет до конца или хотя бы всё время держаться его, но постоянно перебрасываюсь от одного к другому, а когда мне захочется, предаюсь сомнениям, неуверенности и самому главному в себе – незнанию (I. 50. 269; с изменением. – Пер.).
Только иллюзия может заставить нас поверить, что мы доходим в исследовании той или иной темы до конца. Разбрасываясь, обозревая всё беглым взглядом, выхватывающим лишь малую часть предмета, Монтень пишет не так, как «следует»: он не стремится к серьезности и основательности, а слушается своей прихоти, не боясь пойти себе наперекор и даже оставить вопрос без ответа, если он окажется запутанным или неразрешимым, как в случае с ведьмами.
Добавленный Монтенем пассаж завершается похвалой тому, что он считает «самым главным» в себе, – незнанию. Но будем осторожны: это незнание, в котором заключен итоговый посыл Опытов, не имеет отношения к банальному невежеству и «глупости» того, кто не желает учиться и отказывается от знаний. Это ученое незнание, которое изведало науки и обнаружило, что они – всегда лишь полузнания. Как скажет позднее Паскаль, нет ничего хуже полуученых, уверенных в своей мудрости. Превозносимое Монтенем незнание – это незнание Сократа, который знает, что ничего не знает; это «предел трудности и совершенства», который смыкается с «первичными, чистыми впечатлениями бездумного естества» (III. 12. 255).
39Потерянное время
Поля «бордоского экземпляра»