Опытов – напечатанного в 1588 году пухлого тома ин-кварто, в который Монтень вносил свои «восполнения» вплоть до смерти, настигшей его четырьмя годами позже, – изобилуют оглядками автора на свой труд, подобными следующей вставке в главу Об изобличении во лжи:
И если даже случится, что ни одна душа так и не прочитает моих писаний, потратил ли я понапрасну время, употребив так много свободных часов на столь полезные и приятные размышления? Пока я снимал с себя слепок, мне пришлось не раз и не два ощупать и измерить себя в поисках правильных соотношений, вследствие чего и самый образец приобрел бóльшую четкость и некоторым образом усовершенствовался. Рисуя свой портрет для других, я вместе с тем рисовал себя и в своем воображении, и притом красками более точными, нежели те, которые я применял для того же ранее. Моя книга в такой же мере создана мной, в какой я сам создан моей книгой. Это – книга, неотделимая от своего автора, книга, составлявшая мое основное занятие, неотъемлемую часть моей жизни, а не занятие, имевшее какие-то особые, посторонние цели, как бывает обычно с другими книгами (II. 18. 593).
Чем ценны Опыты? Что делает Монтеня столь человечным, столь близким нам? Сомнение. В том числе сомнение в самом себе. Он всё время колеблется, балансирует между смехом и грустью. Посвятив Опытам лучшую часть своей жизни, он всё так же спрашивает себя, не пропало ли его время даром. Книга преподносится нам как слепок или отпечаток автора, точно запечатлевший его контуры. Но Монтень не довольствуется этой простой аналогией и идет дальше: он описывает диалектику, связывающую между собой оригинал и копию или, как говорит он сам, «образец» и «слепок». В процессе снятия слепка изменился и сам образец, вышедший из мастерской более «причесанным» и упорядоченным. Модель обнаруживает себя в копии, а копия меняет модель. Они вылеплены друг с друга или созданы друг другом, так что теперь их невозможно отличить: «кто касается одной, тот касается и другого», – скажет Монтень о своей книге и о себе в главе О раскаянии (III. 2. 20).
Он явно в известной степени гордится тем, что осуществил свой беспримерный труд – ведь до него никто еще не замахивался на столь совершенное тождество книги и человека. Однако, позволив себе краткий порыв тщеславия, он тут же осаживает себя: у него не было никакого плана, всё вышло случайно, в угоду его прихоти.
Потерял ли я даром мое время, с такой настойчивостью и тщательностью отдавая себе отчет в том, что я такое? Ведь те, кто лишь изредка и случайно оглядывают себя мысленно, не записывая своих наблюдений, те не исследуют себя так обстоятельно и не проникают в себя так глубоко, как тот, кто делает это предметом своего постоянного изучения, своим жизненным делом, своим ремеслом, как тот, кто ставит перед собой задачу начертать исчерпывающее свое описание и отдается ее выполнению со всею искренностью, со всем жаром своей души ‹…›. Сколько раз отвлекала меня эта работа от докучных размышлений, – а докучными нужно считать все те размышления, которые бесплодны! (II. 18. 593)
Монтень осознает самобытность и смелость своего предприятия: тот, кто лишь время от времени обдумывает себя или рассказывает о себе, не заходит так далеко, как он, в самопознании, то есть в познании человека. Монтень знает: то, что он пишет, причем пишет о себе, изменило его самого и его отношение к себе и другим. «Удовольствие от жизни на этой земле поистине умножилось оттого, что писал такой человек, как он»[19], – скажет Ницше.
Но цель Монтеня не в том, чтобы высечь себе изваяние и «установить его на городском перекрестке» (II. 18. 592). Едва возвысив себя, он тут же уходит в тень: письмо для него – прежде всего развлечение, лекарство от скуки, спасение от меланхолии.
40На самом высоком из земных престолов
Я долго колебался: цитировать ли мне здесь довольно беззастенчивое заключение Опытов? Не оскорбит ли оно чувствительные души? Однако Монтень написал то, что написал; почему нужно молчать об этом? Книга заканчивается, поэтому – вперед:
Эзоп, этот великий человек, увидел как-то, что господин его мочится на ходу: «Неужели, – заметил он, – нам теперь придется испражняться на бегу?» Как бы мы ни старались сберечь время, какая-то часть его всегда растрачивается зря (III. 13. 310).
В этих нескольких хлестких словах выражена целая философия жизни. Люди эпохи Возрождения не жеманничали так, как мы, и открыто говорили то, что думали. В главе Об опыте, завершающей труд Монтеня, он подытоживает свое кредо, которое часто ассоциируют с эпикурейством. Будем ценить жизнь, следовать природе, наслаждаться настоящим, не будем спешить без нужды. «Festina lente» – «Поспешай медленно», гласит парадоксальный девиз, который высоко ставил Эразм Роттердамский. А вот как говорит о том же самом Монтень:
Есть у меня свой собственный словарь: время я провожу, когда оно неблагоприятно и тягостно. Когда же время благоприятствует, я не хочу, чтобы оно просто проходило, я хочу овладеть им, задержать его. Надо избегать дурного и утверждаться в хорошем (III. 13. 307).
Будем ускорять шаг, когда нам нелегко, и смаковать мгновения удовольствия. «Carpe diem», – говорит Гораций. «Пользуйся днем, завтрашнему не верь»[20]; лови момент во всей его полноте и не думай о смерти. На последних страницах Опытов Монтень повторяет эту максиму во множестве вариантов, проповедуя верность себе:
Когда я танцую, я занят танцами, когда я сплю, я погружаюсь в сон. Когда же я одиноко прогуливаюсь в красивом саду и мысли мои некоторое время заняты бывают посторонними вещами, я затем возвращаю их к прогулке, к саду, к сладостному уединению, к самому себе (III. 13. 303).
Избранная Монтенем этика жизни – это еще и эстетика, искусство жить в красоте. Ловить момент – вот лучший образ жизни в этом мире: скромный, естественный, во всей простоте и полноте человеческий.
Мне очень нравится приветственная надпись, которой афиняне почтили прибытие в их город Помпея:
Себя считаешь человеком ты, —
И в этом – божества черты.
Действительно, уменье достойно проявить себя в своей природной сущности есть признак совершенства и качество почти божественное. Мы стремимся быть чем-то иным, не желая вникнуть в свое существо, и выходим за свои естественные границы, не зная, к чему мы по-настоящему способны. Незачем нам вставать на ходули, ибо и на ходулях надо передвигаться с помощью своих ног. И даже на самом высоком из земных престолов сидим мы на своем заду. Самой, на мой взгляд, прекрасной жизнью живут те люди, которые равняются по общечеловеческой мерке, в духе разума, но без всяких чудес и необычайностей (III. 13. 311).
Последние слова Опытов принимают жизнь, какой она нам дана и что бы она нам ни готовила – одинаковой для всех, и для великих, и для простых людей, ибо перед смертью мы все равны. Даже Сократа, своего любимца, Монтень умудряется упрекнуть в том, что тот хотел ускользнуть от удела человеческого, утверждая, будто демон придерживает его за рукав, словно ангел-хранитель. Сам же Монтень – обычный человек, послушный природе, согласный со своей судьбой, наш брат.