Помимо этой морали Монтень извлекает из происшедшего еще один очень важный и современный урок. Он задумывается о своем «я» и о том, как связаны между собой тело и дух. Будучи без сознания, он, по всей видимости, что-то делал, говорил и даже дал указание позаботиться о своей жене, которая, узнав о случившемся, выехала навстречу. Что же мы собой представляем, коль скоро продолжаем двигаться, говорить, отдавать приказы даже без всякого участия нашей воли? Где кроется наше «я»? Благодаря падению с лошади Монтень, опережая Декарта, за несколько веков предвосхищая феноменологию и Фрейда, проявляет интерес к субъективности и интенции. У него рождается собственная теория зыбкого, прерывистого «я». Тот, кто падал с лошади, это поймет.
6Весы
Как дипломированный юрист Монтень очень чуток к двусмысленности текстов – не только законов, но и литературных, философских, богословских трудов. Все их нужно толковать и оспаривать, причем это вовсе не приближает нас к их смыслу, а, напротив, уводит от него всё дальше. Мы отгораживаем тексты от себя бесконечными комментариями, которые делают доступ к их истине всё менее вероятным. Монтень напоминает об этом в Апологии Раймунда Сабундского:
Наша речь, как и всё другое, имеет свои слабости и свои недостатки. Поводами к большинству смут на свете являлись споры грамматического характера. Наши судебные процессы возникают только из споров об истолковании законов; большинство войн происходит из-за неумения ясно формулировать мирные договоры и соглашения государей. А сколько препирательств – и притом каких ожесточенных – было вызвано сомнением в истолковании слога «hoc» (II. 12. 461).
Живший в эпоху Возрождения, Монтень иронизирует над средневековой традицией умножения толкований, которые Рабле сравнивал с экскрементами, faeces literarum[6]. Он ратует за возвращение к авторам – к оригинальным сочинениям Платона, Плутарха или Сенеки.
Мало того, в его глазах все потрясения мира – тяжбы и войны, частные и публичные споры – связаны с неоднозначным пониманием слов. Это касается и конфликта, вызвавшего вражду между католиками и протестантами. Монтень сводит его к спору о значении латинского слога «hoc» в таинстве Евхаристии: «Hoc est enim corpus meum, Hoc est enim calix sanguinis mei», – говорил Христос, и священник за ним повторяет: «Сие есть Тело Мое, сие есть Кровь Моя». Согласно доктрине пресуществления, или реального присутствия, хлеб и вино превращаются в Тело Христово. Но кальвинисты считают достаточным признавать лишь духовное присутствие Христа в Святых Дарах. А что думает об этом Монтень, сводящий Реформацию к спору о словах? Нам это неведомо, так как свои внутренние убеждения он оставил при себе.
Возьмем формулу, которая со стороны логической представляется нам совершенно ясной. Если вы говорите «Стоит хорошая погода» и если при этом вы говорите правду, значит, погода действительно хорошая. Разве это не достоверное утверждение? И тем не менее оно способно нас обмануть, как это видно из следующего примера. Если вы говорите «Я лгу» и то, что вы при этом утверждаете, есть правда, значит, вы лжете. Логическое построение, основательность и сила этого умозаключения совершенно схожи с предыдущими, и тем не менее мы запутались (II. 12. 461).
Вслед за примером Евхаристии Монтень приводит в подтверждение своего скепсиса парадокс лжеца: «Некто говорит „Я лгу“. Если он говорит правду, значит, он лжет. Если же он лжет, значит, он говорит правду». Греческий философ Пиррон, образец для Монтеня, считал единственным логическим выходом из сомнения «воздержание от суждения». Но Монтень идет еще дальше и оспаривает даже формулировку «Я сомневаюсь»: ведь если я говорю, что в чем-то сомневаюсь, значит, я не сомневаюсь в своем сомнении: «Я убеждаюсь, что философы-пирронисты не в состоянии выразить свою основную мысль никакими средствами речи; им понадобился бы какой-то новый язык» (II. 12. 461).
Такой язык Монтень нашел, сформулировав свой девиз в форме вопроса, а не утверждения: «Этот образ мыслей более правильно передается вопросительной формой: „Что знаю я?“, как гласит девиз, начертанный у меня на коромысле весов» (II. 12. 462). Равновесие этих весов символизирует его растерянность – отказ или неспособность выбирать.
7Гермафродит
В 1580 году, отправившись через Германию в Рим, Монтень по пути повстречал человека, чей пол при рождении был женским и оставался таковым более двадцати лет, однако затем стал мужским:
Проезжая через Витри Ле-Франсе, я имел возможность увидеть там человека, которому епископ Суассонский дал на конфирмации имя Жермен; этого молодого человека все местные жители знали и видели девушкой, носившей до двадцатидвухлетнего возраста имя Мария. B то время, о котором я вспоминаю, этот Жермен был с большой бородой, стар и не был женат. Мужские органы, согласно его рассказу, возникли у него в тот момент, когда он сделал усилие, чтобы прыгнуть подальше. И теперь еще между местными девушками распространена песня, в которой они предостерегают друг дружку от непомерных прыжков, дабы не сделаться юношами, как это случилось с Марией-Жерменом. Нет никакого чуда в том, что такие случаи происходят довольно часто. Если воображение в силах творить подобные вещи, то, постоянно прикованное к одному и тому же предмету, оно предпочитает порою, вместо того, чтобы возвращаться всё снова и снова к тем же мыслям и тем же жгучим желаниям, одарять девиц навсегда этой мужской принадлежностью (I. 21. 92–93).
Монтеня, как и его современников, весьма занимали все эти Памятные истории о некоторых женщинах, превратившихся в мужчин (так называется одна из глав труда французского медика Амбруаза Паре О монстрах и чудесах). Эпоху Возрождения влекли к себе причуды природы, к которым можно причислить и гермафродита – мужчину и женщину одновременно. Мария стала Жерменом, совершив физическое усилие, которое обнаружило мужской орган, до этого столь хорошо спрятанный в ее теле, что она всем казалась девушкой.
Монтень сводит долю чуда в этой истории к минимуму. Такие происшествия случаются часто, а значит, у девушек есть причины избегать непомерных прыжков, способных превратить их в мужчин. Всё дело в «силе нашего воображения», которой и посвящена глава, где приводится эта история. Чтобы не зацикливаться на мужском половом органе, девушки «выращивают» его в себе. Если много думать о чем-то – оно и вырастет. Речь идет не о «зависти к пенису», выделяемой Фрейдом в качестве стадии развития девочек, а о женском вожделении, которое интригует Монтеня так же, как и Рабле в Третьей книге героических деяний и речений доброго Пантагрюэля. Желая мужчину слишком сильно, можно им стать. Тут, как и во многих других местах Опытов, трудно понять, смеется Монтень или нет.
К тому же следом он пускается в пространный разбор куда более обычного следствия той же силы воображения – мужского бессилия, или «узелков на шнурке», как его называли по способу наведения порчи (узелки, завязанные на шнурке в сопровождении магических заклинаний, якобы могли поразить жениха бессилием и тем самым расстроить брак). Первым же примером становится для Монтеня его «подзащитный» (I. 21. 97) – как он в шутку называет того, кому выступает «адвокатом», ибо «готов [за него] поручиться, как за себя самого» (I. 21. 93), – который утратил мужскую силу, в самый неподходящий момент вспомнив, как приятель рассказал ему о той же беде, случившейся с ним.
Трудно найти лучшую иллюстрацию сложности отношений между духом и телом, чем этот мужской орган, который не исполняет приказы хозяина и всё делает по-своему, как будто у него есть своя, независимая, взбалмошная и мятежная воля. «Всегда ли она [воля] желает того, чего мы хотим, чтобы желала она?» (I. 21. 97), – вопрошает Монтень, представляющий человеческое «я» в виде своего рода театра психики, где различные компоненты нашей личности – дух, воля, воображение – беседуют и спорят друг с другом, словно в какой-то комедии.
8Выпавший зуб
Смерть – один из главных предметов размышлений Монтеня, к которому он не устает возвращаться. Опыты в какой-то мере и есть приготовление к смерти: вспомним главу первой книги О том, что философствовать – это значит учиться умирать или последние главы третьей книги Об опыте и О физиогномии, где Монтень превозносит стоицизм крестьян, которые в разгар войны и чумы вели себя столь же мудро и спокойно, как Сократ, выпивший чашу с ядом.
Бог милостив к тем, у кого проявления жизни он отнимает постепенно: это единственное преимущество старости. Тем менее тяжкой и мучительной будет окончательная смерть: она унесет лишь пол- или четверть человека. Вот у меня только что выпал зуб – без усилий, без боли: ему пришел естественный срок. И эта частица моего существа, и многие другие уже отмерли, даже наиболее деятельные, те, что были самыми важными, когда я находился в расцвете сил. Так-то я постепенно истаиваю и исчезаю (III. 13. 298).
Мы не можем испробовать смерть: она приходит лишь однажды. Но Монтень не упускает ни один опыт, способный даровать ее предчувствие. Так – мы уже говорили об этом, – на удивление мирной, спокойной смертью показалось ему падение с лошади, за которым последовал обморок. Маленькой репетицией смерти становится и выпавший зуб.
В старении есть по меньшей мере одно преимущество: мы умираем не сразу, а постепенно, капля по капле, так что «окончательная смерть», по выражению Монтеня, может оказаться не столь жестокой, как если бы она настигла нас в молодости, в расцвете сил. Потеря зуба – досадная, но всё же не катастрофическая, – воспринимается автором Опытов как признак старения и прообраз смерти. Монтень сравнивает ее с другими повреждениями своего тела, одно из которых, по всей видимости, касается его мужского достоинства. Аналогия между зубами и половыми органами – признаками силы (или бессилия, когда они перестают слушаться) – проводится им задолго до Фрейда.