«Я опустился уже настолько низко, что было бы нелепо, если бы последнее падение ощутилось мною так, словно я упал с большой высоты. Надеюсь, что этого не будет» (III. 13. 298). В конце пассажа чувствуется неуверенность: окончательная смерть, которая уносит лишь остатки человека, не может, как считает Монтень, сопровождаться всей полнотой смертных мук. Он надеется, что ему подобное не суждено. Но убежден ли он? Он предполагает, а предположение – это почти сомнение. Пусть ты потерял зуб, пусть твое тело изношено, и всё же окончательная смерть может оказаться не менее мучительной, чем та, что настигает человека в расцвете сил.
Ko всему в нашей жизни незаметно примешивается смерть: закат начинается еще до своего часа, а отблеск его освещает даже наше победное шествие вперед. У меня есть изображения мои в возрасте двадцати пяти и тридцати пяти лет. Я сравниваю их с моим нынешним обликом: насколько эти портреты уже не я, и насколько я такой, каким стал сейчас, дальше от них, чем от того облика, который приму в миг кончины (III. 13. 298).
Монтень убеждает самого себя: интеллект в нем дает урок воображению. Глядя на свои фотоснимки, сделанные в разные периоды жизни, мы понимаем, что люди на этих пожелтевших отпечатках – уже не мы. Монтень подчеркивает разницу между собой сегодняшним и собой вчерашним. И тем не менее что-то в нем остается неповрежденным: «Это уже не я», – говорит он о старом портрете. А значит, некое «я» пребывает в нем в целости и сохранности: именно это «я» однажды умрет.
9Новый Свет
Открытие Америки и первые колониальные экспедиции произвели сильное впечатление на европейцев. Многие воодушевились, усмотрев в покорении Нового Света большую пользу для Запада, обогатившегося томатами, табаком, ванилью, жгучим перцем и, конечно, золотом. Но Монтень высказывает тревогу:
Наш мир только что отыскал еще один мир (а кто поручится, что это последний из его братьев, раз демоны, сивиллы, и, наконец, мы сами до сих пор не имели понятия о существовании этого нового мира?), мир, не меньший размерами, не менее плодородный, чем наш, и настолько свежий и в таком нежном возрасте, что его еще обучают азбуке; меньше пятидесяти лет назад он не знал ни букв, ни веса, ни мер, ни одежды, ни злаков, ни виноградной лозы. Он был наг с головы до пят и жил лишь тем, что дарила ему мать-кормилица, попечительная природа. Если мы пришли к правильным выводам о конце нашего века ‹…›, то вновь открытый мир только-только выйдет на свет, когда наш погрузится во тьму. Вселенная впадет в паралич; один из ее членов станет безжизненным, другой – полным силы (III. 6. 120).
Мы продолжаем открывать новые миры, но к чему, вопрошает Монтень, это нас приведет? Он полагает, что в сравнении с его миром Новый Свет – это мир невинный, так как ему многого не хватает: письменности, одежды, хлеба, вина. За всем этим стоят основополагающие религиозные вопросы. Если индейцы ходят голыми без стыда, как Адам и Ева, значит, они не познали грехопадения? Их не затронул первородный грех?
Судя по всему, Новый Свет ближе к естественному состоянию, чем Старый. А ведь природа – мать-природа – всегда есть благо для Монтеня. Он не устает восхвалять ее в противовес искусственности. Чем мы ближе к природе, тем лучше, а значит, появление Колумба лишь навредило мужчинам и женщинам Нового Света.
Монтень опасается, что контакт двух миров, находящихся на столь разных ступенях развития, выведет Вселенную из равновесия. Он видит Вселенную по образцу человеческого тела – как макрокосм, подобный микрокосму. Вселенная обратится в монстра, одна нога которого – здоровая, а другая – больная: она станет уродливой, кривоногой, хромой.
Автор Опытов не верит в прогресс. Его циклическая философия истории скроена по мерке человеческой жизни, идущей от детства к зрелости, а от зрелости – к старости, то есть от величия – к упадку. Колонизация Америки не предвещает ничего хорошего, ибо Старый Свет развратит Новый:
Я очень боюсь, как бы мы не ускорили упадка и гибели этого юного мира, продавая ему по чрезмерно высокой цене и наши воззрения, и наши познания. Это был мир-дитя. И всё же нам до сих пор не удалось, всыпав ему порцию розог, подчинить его нашим порядкам, хотя мы и располагаем перед ним преимуществом в доблести и природной силе, не удалось покорить справедливостью и добротой, не удалось привлечь к себе великодушием (III. 6. 120–121).
Контакт Нового Света со Старым ускорит упадок первого и не омолодит второй, так как история движется лишь в одном направлении, и ее золотой век позади. Мы не завоевали Новый Свет благодаря нравственному превосходству, а покорили его грубой силой.
Монтеню были известны первые рассказы о зверствах испанских колонистов в Мексике и о том, как безжалостно они разрушили существовавшую там чудесную цивилизацию. Он – один из первых критиков колониализма.
10Кошмары
Почему Монтень взялся за Опыты? Он объясняет это в небольшой главе О праздности из первой книги, описывая злоключения, которые последовали за его отставкой в 1571 году:
Уединившись с недавнего времени у себя дома, я проникся намерением не заниматься, насколько возможно, никакими делами и провести в уединении и покое то недолгое время, которое мне остается еще прожить. Мне показалось, что для моего ума нет и не может быть большего благодеяния, чем предоставить ему возможность в полной праздности вести беседу с самим собою, сосредоточиться и замкнуться в себе. Я надеялся, что теперь ему будет легче достигнуть этого, так как с годами он сделался более положительным, более зрелым. Но я нахожу, что variam semper dant otia mentem[7], и что, напротив, мой ум, словно вырвавшийся на волю конь, задает себе во сто раз больше работы, чем прежде, когда он делал ее для других. И, действительно, ум мой порождает столько беспорядочно громоздящихся друг на друга, ничем не связанных химер и фантастических чудовищ, что, желая рассмотреть на досуге, насколько они причудливы и нелепы, я начал переносить их на бумагу, надеясь, что со временем, быть может, он сам себя устыдится (I. 8. 32–33).
Идея Опытов зародилась у Монтеня после того, как он, тридцативосьмилетний, ушел с поста советника в парламенте Бордо. Равняясь на древних, он решил предаться otium studiosum – ученому отдыху, дабы наконец обрести и познать самого себя. По его мнению, как и по мнению Цицерона, человек не раскрывается по-настоящему в публичной жизни, в светских или деловых заботах, но обретает себя лишь в одиночестве, занявшись размышлениями и чтением. Для Монтеня созерцательная жизнь выше жизни активной; он еще далек от представления Нового времени о том, что человек реализуется в своей деятельности, в negotium – делах, занимающих и тем самым отрицающих otium, плодотворный досуг. Эта современная этика труда сложилась по мере развития протестантизма, и otium, то есть праздность, потерял свою высокую ценность, сделавшись синонимом лени.
Но что говорит Монтень? Что уединение не принесло ему душевного равновесия и покоя – напротив, он столкнулся с тревогой и беспокойством. Его постиг духовный недуг, родственный меланхолии или акедии – подавленности, которая порой охватывает монахов во время полуденного отдыха, в час искушения.
Возраст, полагал Монтень, сделает его степенным; но нет, вместо того чтобы обрести сосредоточенность, его ум стал возбужденным, словно – удачный образ! – «вырвавшийся на волю конь»: он носится туда-сюда, разбрасывается по мелочам еще больше, чем прежде, когда у него отнимала все силы судейская служба. Никакого покоя: воображением овладели «химеры и фантастические чудовища» – кошмары и терзания вроде тех, что преследуют святого Антония на картине Босха.
Вот тогда Монтень, по его словам, и начал писать. Целью уединения было для него не письмо, а чтение, раздумье, погружение в себя. Письмо обнаружилось как лекарство – способ унять тревогу, побороть демонов. Монтень решил записывать мысли, приходящие ему в голову, «вести их реестр», как говорит он сам. Реестр – это опись, амбарная книга приходов и расходов. Монтень задался целью вести учет своих помыслов и сумасбродств, чтобы упорядочить их и вновь обрести самоконтроль.
Поиск мудрости в одиночестве едва не привел Монтеня к безумию. Но ему удалось спастись, излечиться от призраков и видений, перенося их на бумагу. Работа над Опытами вернула Монтеню контроль над собой.
11Искренность
В 1580 году, перед выходом в свет двух первых книг Опытов, Монтень, как тогда было принято, предварил их кратким обращением К читателю:
Это искренняя книга, читатель. Она с самого начала предуведомляет тебя, что я не ставил себе никаких иных целей, кроме семейных и частных. Я нисколько не помышлял ни о твоей пользе, ни о своей славе. Силы мои недостаточны для подобной задачи (8).
Следуя жанровым условностям предисловия, которое должно быть выражением смирения автора и представлять его читателям в наилучшем свете, Монтень в то же время играет с традицией, подрывая ее намеком на самобытность своего замысла.
Он сразу, в самом начале книги, выводит на первый план важнейшее достоинство человека, апология которого пройдет красной нитью по всем Опытам, – искренность. Это единственная добродетель, которую Монтень признает в самом себе, и для него она – самая главная, лежащая в основании всяких человеческих отношений. Речь идет о латинском понятии fides, обозначающем не только веру, но и верность, то есть соблюдение данного слова, без которого невозможно доверие. Вера, верность, доверие, а также доверительность суть одно – обязательство по отношению к другому, готовность дать слово и готовность его сдержать.
Обещанная Монтенем читателю искренность, bona fides, – это отсутствие злого умысла, лукавства, скрытности, обмана, подлога; это честность, прямота, гарантия соответствия образа и правды, рубашки и кожи. Искреннему человеку, искренней книге можно довериться: вас не обманут.