Когда через 20 дней я вернулся к туше, мясо было уже съедено, и жуки-кожееды явились взять свою долю подсыхающих остатков шкуры и костей. Других жуков видно не было, но в земле я откопал драгоценность – красиво переливающегося блестящего лилового навозника, какого я никогда раньше не видел.
Каждое лето на этом холме рождается множество млекопитающих самых разных размеров, от карликовой бурозубки весом 2 грамма до лося. Значит, на холме и умирать должно в среднем столько же животных тех же видов. Большинство мелких млекопитающих и птиц быстро оказываются в земле: мертвую особь хоронит пара жуков-могильщиков. Это летняя работа. Крупные животные умирают в основном зимой, их провожают в иной мир другие помощники. Я думаю о старом лосе. Судя по свежим следам, он проковылял по сосновой роще и упал в снег возле каменной стены почти в пределах видимости моего домика.
Сначала тушей покормились вскрывшие ее койоты, а потом на ней попировали несколько десятков воронов. Когда весной сошел снег, все еще оставалась пища для жуков и мух. Но через месяц вместо лося я увидел лишь кучу шерсти и костей. Гаички – да наверняка и другие птицы – прилетали собирать здесь шерсть для выстилки гнезд, а за несколько следующих лет кости постепенно сгрызли дикобразы, белки и мыши. Ничто не пропало зря.
Недавно я получил письмо от друга, бывшего студента из Калифорнии. Он написал:
Привет, Бернд!
У меня диагностировали серьезное заболевание, и я хочу отдать последние распоряжения на случай, если все кончится быстрее, чем я надеялся.
Я хочу «похороны Эбби»[20]. Зеленые похороны – да и вообще не похороны, потому что похороны придумали те, кто не до конца понимает, что такое смерть.
Как всякий толковый эколог, я смотрю на смерть как на переход в другие формы жизни. Смерть, помимо всего прочего, это чистое торжество обновления, и наша плоть – хозяин праздника. В дикой природе животное остается лежать там, где оно пало, и попадает в распоряжение падальщиков. В конце концов концентрированные питательные вещества из его тела рассеивают по округе мухи, жуки и прочие существа. Похороны же – это все равно что закупориться в норе. Лишить природу человеческих питательных веществ, с учетом населения в 6,5 млрд[21], – значит обречь Землю на голодание. Таковы последствия захоронений в гробах. Кремация тоже не годится: это выброс парниковых газов, да и сколько топлива нужно сжечь, чтобы три часа горело тело. В общем, может быть, придется организовать похороны на частной территории. Ты, наверно, уже догадываешься, к чему я клоню… Как ты смотришь на то, чтобы приютить в своем лагере старого друга? Сейчас я отлично себя чувствую, прямо как никогда. Но времени всегда меньше, чем кажется.
Билл
Для меня в его чувствах говорит та единственная религия, которую я готов признать с чистой совестью. И я ответил:
Мой старый друг, я отлично понимаю тебя. И как удивительно прочесть твое письмо как раз сейчас, когда я сам, найдя в лесу тушу индюка, размышлял и писал о тех же вещах. Тушу закопали в землю и переработали прекрасные жуки. Я поддался порыву их всех зарисовать, чтобы точнее ухватить суть происходящего, хотя, когда придет моя очередь, оставил бы искусство в пользу экологии. Никогда не думал о кремации с точки зрения расходования ископаемого топлива. Спасибо, что напомнил. Следует жить более этично по отношению к Земле, к Творению, и жаль, что сожжение на дровяном костре больше не практикуется. Гроб же для тебя, как и для нашего героя Эдварда Эбби, неприемлем, потому что в нем молекулы твоего тела оказались бы заточены как в клетке – а ведь они должны быть свободными, вечно переходить из одной структуры в другую и заново встраиваться в экосистемы Земли.
Я бы тоже не хотел фарса, разве что пришли бы те, кто пел когда-то Maine Stein Song[22] – пусть и пели они так, что хоть живых выноси.
Кажется, я также написал ему, что меня смущают практические аспекты его желания, в первую очередь потому, что перенаселение с рождения до могилы ставит под угрозу все наши свободы. В прошлом все было не так. Мой участок уже стал приютом для множества друзей, может быть, в том числе из людей. Как-то я нашел обработанный обломок кремня на пригорке у ручья, возле бобровой запруды, куда мы ходим купаться. Он обнаружился на голой земле, по которой я незадолго до того протащил бревно. Этот обломок попал сюда в то время, когда человек еще признавал себя частью природы. Он был одного племени с карибу и медведями. А что мы теперь?
Ни один охотник не ссорился с оленем из-за леса и с уткой из-за болот. Пропасть, которой в сознании человека «мы» отделены от «них», заодно духовно отсекла нас от собственной природы и происхождения, причем произошло это только в последнее время, в один из самых недавних моментов человеческой истории. Это случилось из-за сельского хозяйства, заборов, а теперь еще и технологического прогресса, который угрожает обрубить последнюю связующую нить. Мы отгородились от природы. Мы чертим границы и возводим барьеры. Вместо того чтобы пожинать мясо в огромных стадах бизонов в прериях, прерии мы уничтожаем, чтобы выращивать коров и кур в загонах исключительно на убой. Мы разрушаем прерии, пойменные леса и вообще все живое, чтобы растить кукурузу и сахарный тростник для заправки машин. А потом думаем, что отдали долг, объявив прерии и пойменные тропические леса священными и обнеся забором пару клочков земли. Мы высаживаем деревья рядами и устраиваем стерильные плантации, потому что нельзя забирать деревья из лесов – только лесов в результате становится все меньше, а плантаций и ферм – все больше. Гроб – последняя попытка человека отгородиться от природы.
Этика, как мне кажется, говорит нам не только как поступать с другими, но и как быть с другими. Осенью меня соединяет с природой олень, летом рыба и ягоды; и да, я собираю плоды с деревьев и поддерживаю красоту леса. Единственная религия, которую я готов признать с чистой совестью, растет вокруг земли, по которой мы ходим, поддерживает нашу физическую связь с ней и укрепляет наше благополучие. В основе этой религии – почтение и уважение к Творению, чьим бы вы его ни считали или ни хотели считать.
Как заключил мой друг из Калифорнии: «Отдать себя воронам, когда придет время, – вот высшее проявление религиозности для меня».
16. Экстремальное лето
19 мая 2006 года. Яблони сегодня были в полном цвету, и краснозобые колибри, шмели и балтиморские иволги прилетали на цветки за нектаром. Мошка тоже была в ударе, пока светило солнце. Но это длилось недолго, а вскоре после заката разразилась гроза. Она прошла всего за полчаса, но фейерверк был что надо. По всему небу сверкали молнии, то и дело на секунду становилось светло как днем. Гремел гром. Земля дрожала, дом ходил ходуном. Затем, после небольшой паузы, сквозь деревья хлынул проливной дождь и застучал по крыше. Не представляю, как такое удается пережить птице. Как птенцы граклов на болоте не замерзают?
Лето – время жизни и смерти, а организмы в эту пору, взаимодействуя друг с другом, образуют единый оркестр. Но условия летом определяются двумя ключевыми переменными из внешней среды: температурой и влажностью. Одно влияет на другое. Грозы часто приходят издалека, откуда-то, где жара вызвала испарение и образовались тучи. Дождь начинается, когда облака охлаждаются ниже точки росы и вода конденсируется – переходит из газообразного состояния в жидкое, благодаря чему объем воздуха уменьшается и падает атмосферное давление. Перепад давления вызывает ветер, а тот перераспределяет влагу и заставляет температуру воздуха меняться по всему земному шару.
На локальном уровне жара напрямую воздействует на живую природу. Чем выше температура воздуха, тем больше воды он может впитать и удержать, следовательно, тем сильнее сушит. В некоторых очень обширных областях Земли – пустынях – дождя почти не бывает, осадки скудные и обычно выпадают редко. Растениям и животным приходится справляться с сухостью, которую вызывают высокие температуры, что особенно сложно, если им нужно сохранять в теле температуру ниже температуры воздуха, а еще больше тепла они получают в виде солнечного излучения. В более влажных регионах летнее тепло стимулирует рост организмов, а солнечный свет дает необходимую энергию. Но в пустынях и того и другого слишком много, а вот дефицит воды мешает, а порой и вовсе не позволяет преобразовать избыток солнечной энергии в химическую, которая нужна для жизни.
Живые организмы в пустынях сталкиваются с экстремально жесткими условиями, хотя и находятся среди невероятной красоты. Жизнь здесь существует только благодаря сложным поведенческим и физиологическим приспособлениям. Полевые экспедиции в пустынях Мохаве и Анза-Боррего в Южной Калифорнии открыли мне глаза на эту среду с ее экзотическими животными, которых я видел через призму исследований, проведенных нами с Джорджем Бартоломью в лаборатории моей аспирантской alma mater – Калифорнийского университета в Лос-Анджелесе. Бартоломью в свою очередь познакомил меня с исследованиями и записями Кнута и Бодил Шмидт-Нильсен, Рэя Коулза и в конечном счете многих других ученых более поздних лет. В этой главе мне было бы толком нечего сказать, если бы не их открытия.
Мало кому удалось описать пустыни, особенно на юге Калифорнии, лучше, чем пионеру таких исследований, натуралисту Рэймонду Коулзу по прозвищу Док. Коулз вырос в Зулулэнде в Южной Африке, приехал в Калифорнию в 1916 году в возрасте 20 лет и в конце концов стал преподавать в Калифорнийском университете. Он изучал терморегуляцию у рептилий и стал «научным дедушкой» многих аспирантов и профессоров, которые продолжили заложенную им традицию.
Коулз считал, что безмятежность и суровость пустынного пейзажа превращают человека, который погрузился в одиночество пустыни, в мыслителя. Ученый видел природу и экологию человека целостно, рассуждал о значении дикой природы для общества и сокрушался об опыте, который становится недоступен людям. Он оставил друзьям напечатанную карточку, подписанную 1 ноября 1971 года. Там сказано: «Рэймонд Бриджман Коулз, родившийся 1 декабр