Но и он вдруг замолк. Что-то нахлынуло на него, потрясло разум, погасило безмятежную радость жизни, он заплакал. Тихие слезы Жанны вызвали у него рыдания. Они прижались друг к другу, обнялись.
— Не плачь, — сказала Жанна.
— Больше никогда я его не увижу, — сказал он.
Потом умолк и после долгой паузы добавил:
— Мы с Тома скоро поедем за ним на мотоцикле, а завтра похороним его, сделаем ему красивую могилку.
— Ты и вправду хочешь поехать за ним?
— Да, и Тома мне обещал.
Эльза позвала всех к ужину. Это была молчаливая трапеза, впервые за лето они ели в доме. Пюку кусок не лез в горло, он то и дело поглядывал на Тома.
— Я хочу, чтобы мы поехали, не то они снова его задавят.
— Едем.
Пюк обхватил руками бедра Тома, прижался к нему. Они поехали по незаасфальтированной дороге, изрытой дождями, усыпанной камнями и сухими сучьями. Когда они подъехали к шоссе, Пюк спросил:
— Это где?
— Повыше, слева от толстого пробкового дуба.
— Там их несколько.
— Возле того, что перед тропинкой.
— Совсем близко, значит?
На мгновение Тома прибавил скорость-, и мальчик прижался животом и лицом к его спине.
— Здесь.
Он свернул влево; сначала они ничего не увидели, луч фар пробежал по кустарнику, потом замер — Медор был здесь. Тома подошел к нему и погладил.
— Можно до него дотронуться? — спросил Пюк.
Он наклонился, разглядывая пса.
— Он совсем мертвый и ничего не чувствует! — сказал Пюк.
— Сердце у него не бьется, приложи руку.
Мальчик поколебался, прежде чем протянуть руку.
— Где у него сердце?
— Вот тут, — Тома приподнял лапу. — Сейчас положим его на мотоцикл.
Тома взял собаку на руки и погрузил на седло. Машины проносились в обе стороны, освещая на мгновение ребенка и юношу у подножия дуба, грузивших мертвую собаку на черно-красный мотоцикл. Они медленно пошли по обочине, у самого холма Пюк различил в темноте большой белый глаз и припухший рубец возле носа.
— Когти у него длинные, потому что он почти не ходил, он был старый-престарый, понимаешь? — сказал он.
Тело собаки раскачивалось, ежеминутно приходилось его подхватывать. Пюк уже не боялся до него дотрагиваться, одной рукой он сжимал ошейник, чтобы поддержать голову, а другой ухватился за шерсть. С грехом пополам они добрались до незаасфальтированной дороги и прошли еще несколько шагов, но здесь тело рухнуло на землю, у Пюка не хватило сил его удержать.
— Он ничего не почувствовал, ничего, — сказал Пюк, словно успокаивая себя.
— Бросим тут мотоцикл, я понесу Медора, — сказал Тома.
Приближаясь к дому, они услышали музыку, на небо они не смотрели, но все же впоследствии, когда они станут рассказывать об этом, один из них, возможно, вспомнит путь во мраке, аромат эвкалиптов, и фугу Баха, ту, что Тома напевает с утра до вечера, и безлунное небо, усеянное алмазными гво́здиками. По мере приближения к дому их наполняло чувство покоя и надежности.
— Оставим его в гараже, — сказал Тома.
— Да, и сходим за мотоциклом.
Когда они вернулись к мотоциклу, Тома спросил Пюка, не хочет ли мальчик прогуляться до Мулен-де-Майя.
— Не сегодня, — сказал тот. — Пойдем поглядим, не сдвинулся ли Медор, а завтра похороним его.
Он показал на одинокий эвкалипт у края утрамбованной площадки.
— Вот тут будет очень хорошо, близко к винограднику, тут всегда тень, и из дома видно. Эльзе понравится.
Они вошли в освещенное пространство перед домом. Жанна и Эльза тихо переговаривались, музыка наполняла комнату. Пюк попросил бумагу и цветные карандаши. Он устроился за длинным столом, зажег настольную лампу и принялся рисовать. Слышно было, как шуршит его карандаш и шелестит лист бумаги, когда Пюк его поворачивает. Он полностью ушел в работу, рисовал быстро, не раздумывая, казалось, торопился, словно рука не поспевала за мысленной картиной, которую он хотел запечатлеть.
— Вот, — сказал он.
Рисунок был яркий: оранжевый дом, зеленое дерево, голубая дорога, а на первом плане — рыже-бурая собака с огромными, как серебристые лунарии, глазами. На дороге — красная машина.
— Это она его переехала, — сказал Пюк.
Неба не было. Пюк подписал рисунок и спросил у Эльзы, какое сегодня число. Она сказала, что седьмое сентября.
— Ты очень красиво нарисовал.
Гордый, он показал рисунок Жанне. Пообещал, что нарисует еще, специально для нее, завтра. Но так и не сделал этого. Он позвал Тома. Тома не было.
— Поехал гулять и смотреть на девушек, — сказал Пюк.
Он потребовал, чтобы Жанна заперла гараж.
— Понимаешь, тут есть лисы, мне сказал Человек с виноградника, он видел норы.
Рисунок он приколол кнопками к стене против своей кровати.
II
В течение двух-трех дней Пюк украшал могилу Медора. Набирал среди утесов и в заливчиках белые камешки и ракушки, чтобы выложить имя собаки. Водрузил четыре сосновые шишки по углам могилы и потребовал дерево. Тома помог ему пересадить пинию, доходившую Пюку до колен. Мальчик нарвал полевых цветов — дикие гвоздики с пятью лепестками, песчаные лилии, душистый горошек, который рос возле тропинок, сбегавших к морю, и в ложбине.
— Это напоминает мне рисунки мелом, которые хиппи делают на мосту Искусств, — сказала Жанна.
Пюк этих рисунков не знал. Увидев мертвую собаку, он сказал: «Она больше ничего не чувствует», но теперь, когда Медор был зарыт глубоко в землю, мальчик вел себя так, словно тот видел и понимал все происходящее. Пюк подозвал Тома:
— Скажи, его голова здесь?
Тома воткнул вешки — тут морда, тут лапы, туловище, хвост, и мальчик, набрав еще камешков и ракушек, выложил контур пса. Камень, в котором мерцали частички слюды, стал носом, выпуклая белая раковина — глазом, сосновые иглы изображали длинную шерсть, местами вздыбленную, местами лежавшую гладко.
Несколько раз в день могила меняла облик, расширялась. Мальчик сре́зал побеги бамбука и сделал из них оградку, но очень скоро могила вышла за ее пределы; в углах он посадил расходящиеся звездой ветки цветущей круглый год садовой мимозы, принес миску и кружку для поливки, воткнул в землю сорванные цветы; когда они завяли, заменил их новыми. Он притащил из своей комнаты змеиную кожу, которую хранил, как величайшее сокровище, сложил ее клубком, вытянул вверх голову ужа и положил ее на камень, мерцавший слюдой.
— Помнишь, — сказал он, — в прошлом году Медор лаял у стены, где жил уж, и очень уставал от этого, потому что он уже тогда был старый-престарый.
Да, Эльза помнила.
Он поймал несколько ящериц-гекконов, осторожно, чтобы не оборвать хвосты, сунул их в банку с плотно закрученной крышкой и поставил на холмик.
— Я не хочу их убивать, — сказал он, — но Медор так любил ловить гекконов.
Тома посоветовал ему менять ящериц два раза в день. Пюк согласился и стал внимательно осматривать стены. Держа наготове сачок для бабочек и не расставаясь с металлической коробкой, он терпеливо поджидал, когда появится геккон.
Он вырыл ямки, точнее, неглубокие траншеи на уровне передних лап Медора и высыпал туда дюжину кузнечиков. Он и тут шел навстречу вкусам Медора — тот всегда забавлялся, придавливая лапой кузнечиков, прыгавших вокруг него.
Медор любил лежать в лаванде, словно ему нравился ее запах. Пюк жестом крестьянина, сеющего зерно, разбрасывал вокруг могилы лепестки ощипанных цветов лаванды, посеревшие, высохшие, но еще душистые. Между двумя рядами бамбука он положил, точно парадную дорожку, ведущую к террасе, красный коврик, на котором обычно спал Медор, — казалось, мальчик хотел поддержать или создать некую связующую нить между Медором и обитателями дома. Может быть, потому, что пес любил слышать голоса, знать, что его видят, что он не одинок — кто-нибудь всегда раскачивался в гамаке, читал в кресле или писал за столом.
Когда Тома стрелял из крабина, Пюк на мгновение отрывался, смотрел, попал ли тот в цель, кидал «неплохо!» и снова принимался за работу. Он больше не бегал за гильзами и не просил, чтобы Тома позволил ему прицелиться.
Бернар и Шарлотта внезапно уехали. Он спросил дочь, не хочется ли ей вернуться с ним в Париж через Овернь.
Шарлотта покраснела, у нее сорвался сдавленный крик:
— А если мамы еще нет?
— Поживешь у меня.
— О, да!
Она ликовала.
Как-то утром наконец доставили пианино, которое ждали с начала лета. Грузчики отнесли инструмент в сторожку. Тома сразу же бросился играть, и Эльза увидела на его лице ту сияющую улыбку, которую замечала, когда он был ребенком.
С этого дня он уже не спускался в единственный городок полуострова, наводненный и загубленный туристами, где нескончаемые очереди машин — бампер к бамперу — ждали момента, когда можно будет въехать или выехать.
Казалось, лето в этом году никогда не кончится. Только укоротившиеся дни и созревание винограда свидетельствовали о наступлении осени. Край обретал свою душу, разъезжались курортники на машинах, нагруженных вещами. Пустели пляжи, никто больше не брал напрокат парусники и водные велосипеды, берег вновь превратился в бесконечную гладкую полосу светлого песка, на которой умирало море. Приближались бури равноденствия, но лето упорствовало, вторгаясь в осень и не уступая ей места.
Дни соскальзывали во тьму и возрождались на заре, следуя один за другим в безмятежном покое.
Утро. Вот уже больше недели, как уехал Франсуа.
Жанна и Эльза устроились на старом диване, который летом не убирается из-под платана. Они оттащили диван под самые крайние ветви, и узорчатая тень листвы трепещет на их телах при малейшем дуновении ветерка. Они разговаривают, читают или лежат с закрытыми глазами. В сторожке позади дома играет Тома; окна открыты, и музыка, как благоухание, долетает до женщин.
Пюк снует между могилой Медора и краном, неподалеку от дивана. Вода бьет здесь из родника, к которому подвели трубу сквозь камень; домашние именуют этот кран фонтанчиком. Пюк вытаскивает из земли цветы, увядшие за ночь, сажает новые, поливает их.