Солнце обошло платан, в тени стало прохладно. Жанна подымается, чтобы немного пройтись. Эльза остается одна. Она слушает «Волшебную флейту», арию Памины из второго акта. Пластинка стерлась за лето. Музыка пробегает по нервам, сообщая им чувствительность, точно это струны скрипки или голосовые связки. Воспоминания наплывают и как бы кристаллизуются вокруг арии.
Война. Эльза в Н. вместе с Гийомом. В том же городе нашла убежище Лотта Шёне, которая рассказывает им о Зальцбургских фестивалях, где она пела в «Волшебной флейте», а дирижировал Бруно Вальтер. «Сначала я была Паминой, а позднее Королевой ночи». Иногда Лотта садится за пианино и поет. Голос у нее удивительно хрупкий, кажется, вот-вот сломается, и чудесно прозрачный, так что Эльзе видится паутинка в капельках росы, дрожащей в утреннем воздухе. «У меня никогда не было сильного голоса, — говорит Лотта, — и только чистота позволяла ему господствовать над оркестром. Пела я всегда, сколько себя помню, еще ребенком, это было так просто — стоило только приподнять нёбо!» И она рисует движением руки форму этого сводчатого нёба, похожего на колокол, потом нажимает на свою диафрагму и ребра. «Кузница здесь, — говорит она, — путь должен быть свободен, открыт для звука, льющегося вместе с дыханием. Все это совершенно естественно, но требует большого труда, всей жизни, да, нужно отдать этому жизнь».
Через много лет, в Шанхае, Гийом случайно наткнулся на старую пластинку из разрозненного комплекта, намного более тяжелую, чем теперешние, на 78 оборотов, с красной наклейкой, где пес слушает, сидя перед рупором граммофона, «голос своего хозяина».
Это была пластинка с арией Памины в исполнении Лотты Шёне. Откуда и как попала она в лавку шанхайского старьевщика? Они слушали ее почти ежедневно, зимой — лежа в постели, летом — сидя у раскрытых окон, за которыми была ночь Нанкина. Они жили на верхнем этаже, на улице, где между домами тянулись пустыри или поля. После захода солнца появлялись люди, они шли быстрой неслышной поступью, неся на коромыслах деревянные ведра, которые опорожняли на возделанных участках, и запах человеческих испражнений повисал в воздухе.
Влажная жара, зловонные испарения, голос Лотты Шёне до сих пор слиты воедино в памяти Эльзы.
Музыка оборвалась, Эльза переворачивает пластинку. Последний акт оперы, партию Памины исполняет Пилар Лоренгар.
Солнце вот-вот скроется, оно медленно стягивает свой золотой полог с виноградников и верхушек пиний, свет сохранит еще на несколько мгновений ту же нежность, которая звучит в голосах Тамино и Памины. Потом всем завладеет ночная синева. Никогда не знаешь, куда тебя приведет нить памяти, разматывающаяся от воспоминания к воспоминанию. В последний раз Эльза видела Гийома зимой, на своей улице. А весной он умер. Она тогда возвращалась с работы, и он шел в том же направлении, но по другому тротуару, часто останавливаясь у витрин книжных лавок. Она замедлила шаг, чтобы немного отстать от него, она не знала, заметил ли он ее и не были ли книги только предлогом, чтобы подождать, пока она его нагонит. Они не общались уже много лет, а когда-то любили и нанесли друг другу почти смертельные раны. Она наблюдала за ним — он шел, останавливался, наклонялся к витринам. Разве можно прожить вместе, в такой физической близости, что ощущаешь на губах и языке вкус каждой клеточки любимого тела, в таком духовном единстве, и потом вдруг утратить все — так, что не осталось и следа от прошлого, запечатленного где-то на теле, написанного незримыми, но нестираемыми чернилами? Нет, мы жестоки и неверны, каждый из нас в свою очередь, и, случается, самая безбрежная нежность перерождается в бессердечность. Он говорил: «Приговоренный к смерти должен был бы вопить, отбиваться, я против сохранения достоинства». Когда стекло витрин отбрасывало свет на его лицо, Эльза видела чуть отяжелевшие черты, морщины вокруг глаз и на щеках, копну черных, почти без седины, волос. Потом он снова двигался вперед по затененной части тротуара. Он слегка ссутулился, фигура его приобрела массивность, но походка осталась прежней, и он все так же по-звериному принюхивался к чему-то, втягивая воздух, выставив вперед подбородок и откинув голову. Эльза обогнала его, потом остановилась у витрины, теперь они повторяли этот маневр по очереди, так что впереди оказывался то один, то другой. Завтра он, возможно, позвонит ей, подумала Эльза, и спросит, не ее ли он видел накануне, или, даже не упомянув про эту встречу, заговорит о чем-нибудь другом. Она не заметила, как он исчез, свернул, вероятно, в переулок направо, когда она его обогнала. Но он так и не позвонил. А несколько месяцев спустя позвонил Франсуа и сообщил о его смерти.
Эльза слышит шаги Жанны, следит за тем, как та приближается, переходит от солнца в тень, уже окутавшую дом. Жанна ставит на стол корзину, полную помидоров, кабачков и инжира.
— Схожу за базиликом, — говорит Эльза. — Можно бы пойти на пляж.
— Да, — говорит Жанна, — ветер совсем утих.
III
Обычное сентябрьское утро. Вопросы: куда пойдем сегодня? На скалы? На пляж? В котором часу? Возьмем с собой еду или только фрукты?
Эльза и Жанна качаются в гамаках. Пюк бродит вокруг кустиков лаванды, иногда склоняется к цветку, над которым порхают голубые в рыжих крапинках мотыльки — говорят, они живут только в чистом воздухе. С обескураживающей легкостью он бережно ловит одного из них и, соединив ладошки, стараясь не раздавить мотылька и не повредить пыльцы на крылышках, бежит к женщинам: «Я поймал мотылька!» Он показывает свою добычу Эльзе и Жанне, потом разнимает ладони и выпускает мотылька.
Звонит телефон. Жанна берет трубку, сквозь листву Эльза видит, как искажается ее лицо, как вся она поникает. Жанна падает на стул, рот ее раскрыт, но с уст не слетает ни звука. Она бледна как мел, кожа обвисла, словно ее не держат мышцы. Эльза вскакивает, берет отводную трубку. Мужской голос: «…Сообщение передало вчера американское агентство, с Кэ-д’Орсе позвонили, чтобы подтвердить, что он убит. Я боялся, как бы вы не прочли это в газетах или не услышали по радио. Они сообщали сегодня утром. Очевидно, это случилось вчера, в середине дня, в предместье. Вы слушаете? Алло, алло». «Мы слушаем», — сказала Эльза. «Мне показалось, что нас прервали, — сказал мужчина, — да, арьергардные бои, вероятно. Никаких точных сведений, никаких подробностей у нас нет. Мы сообщим вам все, как только узнаем. Будем держать вас в курсе».
Жанна не двигается, взгляд у нее остановившийся. Эльза берет обе телефонные трубки, кладет их на место. Женщины прижимаются друг к другу. Лицо Жанны пошло пятнами, она отрывисто стонет, словно ее рвет воздушными пузырьками, вырывающимися из стянутых сетью внутренностей. К ним подходит Пюк.
— Я поймал сразу двух, — говорит он.
— Ступай к Тома, разбуди его побыстрее, — говорит Эльза.
— Он рассердится, накричит на меня, — говорит Пюк.
— Нет, нет, беги быстрее, отнеси ему мотыльков.
Они сами не сознают, что делают, то ходят перед домом, то возвращаются в комнату, прижимают пальцы к столу, прижимают руки к груди, Жанна собирает тарелки и чашки, относит их на кухню, Эльза машинально идет за ней, неся в руках масло и варенье.
Жанна лежит на кровати. Эльза сидит возле нее, она отошла только на минуту, чтобы сказать о случившемся Тома. Тот промолчал, замер на пороге комнаты и долго стоял в проеме двери, глядя на неподвижное тело, на замкнутое лицо. Пюк прижался к нему, задрав голову. Он вцепился пальцами в подбородок Тома и тянет, требуя, чтобы тот опустил голову и посмотрел на него.
— Кто его убил, скажи мне, кто его убил?
— Это неизвестно, неизвестно, — шепчет Эльза.
Жанна, кажется, не слышит их.
Эльза попросила сына увести Пюка и заняться им. Женщины остались одни, время остановилось. Часто звонил телефон, все уже знали. Жанна не хотела ни с кем говорить. Отвечала Эльза. Из Агентства не позвонили.
Проходили часы, они этого не замечали. Время от времени Эльза подымалась, сжимала руки Жанны. «Может, попьешь?» Та отрицательно качала головой. Эльзе хотелось поговорить с ней, но она не решалась нарушить молчание. Когда солнце проникло в комнату через дверь, они поняли, что миновал полдень. От яркого света по лицу Жанны пробежала судорога. Эльза прикрыла дверь.
В конце дня пришел господин К. с двумя помощниками, чтобы наладить трактор и прицеп для перевозки винограда. К сбору должны были приступить назавтра. Мужчины увидели в открытое окно Эльзу и поздоровались с необычной серьезностью: они тоже знали. Пюк был с ними, он помогал расставлять ведра и корзины у каждой гряды. Эльза слышала то приближавшиеся, то удалявшиеся голоса, озабоченный голос мальчика отчетливо выделялся на фоне мужских, очень звонкий, он доносился издалека, и только шум машин на шоссе заглушал его. Она слышала звуки пианино. Это был час, когда Тома обычно играл прелюд и сорок пятую фугу си-бемоль мажор. Пока не было пианино, он ежедневно слушал ставшую уже редкостью пластинку с этой фугой в исполнении Эдвина Фишера. Он усаживался с ногами на диван, клал рядом с собой партитуру, а на колени — доску, заменявшую ему клавиатуру, и пел, играя на воображаемых клавишах.
Ближе к ночи Эльза встала и подошла к окну, откуда видна была сторожка; Тома не зажигал света — прохожему могло бы показаться, что оба дома необитаемы. Был тот сумеречный час, когда Медор любил гулять; но едва темнело по-настоящему, им, в особенности с тех пор, как он ослеп, овладевала тревога; повернув морду к ложбине, где уже сгустился мрак, он принимался лаять, ненадолго умолкая через равные промежутки времени, словно в ожидании ответа.
Мужчины и мальчик все еще ходят вокруг дома. Казалось бы, их голоса должны действовать успокаивающе, умиротворяюще, но в этот вечер они не избавляют ни от бремени одиночества, ни от присутствия смерти.
Умер тот, кого я любила, и умер Гийом, умер, быть может, уже похоронен Франсуа, и погребена в нескольких метрах отсюда старая верная собака. Нет, никогда я не свыкнусь со смертью, никогда не приму ее как нечто естественное, никогда, думала Эльза. Мир казался ей огромным кладбищем, где немногие из оставшихся в живых шагают по могилам бесчисленных мертвецов, и мысль о том, что всякая жизнь — тело и сердце, глаза и взгляд, губы и улыбка — возвращается в землю, поглощается и впитывается землей, в этот вечер была для нее непереносима.