За окном лило вовсю. Эльзе виделись ручейки, быстрые потоки, устремляющиеся в овраги, прорытые восточными грозами. Она прислушивалась к падению нескончаемых струй, словно бы навечно связавших небо и землю, ей казалось, они бьют в ее тело, затопляя его вместе с почвой и деревьями.
Который час? Эльза увидела мерцание огненного глазка противомоскитной спирали, вдохнула источаемый ею запах ладана. Она вновь ощутила в себе покойную силу, свободу, она летела на широких крыльях сквозь пространство и время, от холма к холму, над виноградниками в лощинах, над лесами и известняковой пустошью, в потоке жизни, в минувшем и настоящем. Она беспрепятственно скользила от яви к дремотным грезам, к полуснам, все двери были распахнуты настежь, она ни на что не натыкалась, не срывалась в бездны; тьма и свет рождались из единого источника, тьма рождала жажду света, свет — жажду тьмы, и их чередование наполняло радостью. За холмами и равниной простиралось море — ласковое, надежное, теплое и безбрежное лоно, в котором завязывалась и развязывалась жизнь. Земля, небо, море, время, пространство перекликались между собой, и только неподвижности не существовало. Что такое жизнь и любовь — подъем к истоку или стремление к устью?
Дождь прекратился, капало с деревьев. Эльза задремывала, начинало светать. Два или три раза прокричали сойки, заставив ее открыть глаза. В высоких окнах стоял пепельный рассвет, бледное небо просвечивало сквозь ветви дерева. Ей вспомнилась пора, когда этот час между ночью и зарей был часом любви и сон настигал ее при первых лучах солнца. Доверчивая плоть безмятежно переходила от наслаждения к дреме, Эльза засыпала, прислушиваясь к биению другого сердца, дыханье в дыханье. Блаженное животное состояние, извечное доверие к верности тел, как будто только мысль — источник страха. Не это ли и есть молодость? Быть, жить в разлуке с собственным телом — не начало ли это смерти?
Гроза почти не оставила следов, земля, казалось, не отвечала за ночные страсти. Небо вновь обрело давно утраченную ясность. В воздухе плавал запах эвкалиптов и лаванды.
Эльза растянула гамак, намокший от дождя, опрокинула холщовые кресла, вытащила на солнце диван, обошла посадки: базилик и эстрагон снова зазеленели.
На пороге появился Пюк. Голышом, как всегда по утрам.
— Привет!
Медор, услышав его голос, подбежал, радостно виляя хвостом.
— Был дождь?
— Очень сильная гроза.
Он кинул взгляд в сторону ложбины.
— Вот здорово, теперь соседские лошади вернутся!
Пюк направился к лаванде; ловить голубых мотыльков было невозможно: слишком много пчел собирало нектар в цветах Ему надоело ждать, и он вернулся к мушмуле, где жили большие трехцветные бабочки — рыже-черно-белые, летали они лениво, но поймать их было трудно из-за защитной окраски. Он поискал гусениц.
— Они превратились в бабочек, — сказала Эльза.
— Хорошо бы бабочки снова стали гусеницами. Почему я их всегда замечаю слишком поздно?
Он этих бабочек не любит, за лето убил двух. Одну наколол на кусочек пробковой коры и долго смотрел, как корчится тельце, похожее на длинное бархатистое зерно, как трепещут крылышки. Другую закрыл в банке, куда Тома положил ватку, пропитанную эфиром, — насекомое продолжало летать, колотиться о стенки, потом село, снова взлетело, покачнулось, забило лапками, выпрямилось, опять покачнулось, усики его завибрировали, крылья раскрылись, медленно сложились, и наконец бабочка, как и та, что была наколота на булавку, перестала двигаться. Пюк постиг, что в его власти умерщвлять.
Эльза смотрела на Шарлотту, которая в свою очередь смотрела на своего отца, точнее, пожирала его глазами, — она сидела рядом с ним и тем не менее тянулась к нему, как стебель к солнцу.
— Ты возвращался в Париж, — говорила она, — и решил сделать нам сюрприз, даже не предупредил…
— Да.
— А где ты отдыхал?
— В Италии.
— Хорошо отдохнул?
— Да, хорошо. Я был у друзей, у них есть яхта, мы много ходили под парусом.
— А подводная охота? Ты все еще занимаешься подводной охотой?
— Все еще. Там больше рыбы, чем здесь.
— Ты жил в деревне?
— Да, на юге. Но недолго, мне у моря не работается. Я уехал на север, в окрестности Сиенны.
— Жил в гостинице?
— Да, я люблю гостиницы: никаких забот, сидишь у себя в номере, никто не мешает. По утрам я работал, а около часа уезжал куда-нибудь на машине.
— И ты не скучал?
— Нет, — сказал он, — я никогда не скучаю. Я как-нибудь возьму тебя туда, увидишь, тебе очень понравится.
Она наклонила голову, чтобы коснуться его руки, и глубоко втянула в себя воздух.
— Может, в будущем году?
— Почему бы и не в будущем? Там много красивых мест, я покажу тебе. Я отвезу тебя в Орвьето, в Сан-Джиминьяно.
— А ты уже был там?
— Не раз, я всегда туда возвращаюсь.
— Я никогда не была в Италии, — сказала она.
— Успеешь еще. Обещаю тебе, мы туда съездим.
— Хочешь, я сделаю тебе бутерброд?
— Да. А я сделаю тебе.
Эльза слушала их, следила за тем, как они переглядываются, касаются, льнут друг к другу.
— Я тебе положу черничное варенье, а ты мне — абрикосовое, это Жанна сварила, а потом сделаем наоборот, ладно?
— Ладно.
— Тебе чаю или кофе?
— Ты забыла?
— Нет. Но может, у тебя изменились вкусы. У меня все время меняются.
— Никогда не пью кофе.
— Но иногда ты пьешь китайский чай, а иногда цейлонский.
— Это правда. Но по утрам предпочитаю цейлонский.
— Какие тонкости!
Шарлотта положила ладонь на локоть отца. Безотчетно она повторяет жест матери. Здесь, в этом доме, куда девочка приезжает с самого рождения, у этого стола, Франсуаза ласково проводила рукой по руке Бернара, от локтя к плечу, потом подбиралась к затылку, погружая пальцы в его волосы и одновременно подставляя ему свое лицо с закрытыми глазами, и Шарлотта видела, как отец сжимал ногу матери выше колена, целуя ее веки.
Она никогда не слышала, чтобы родители ссорились, не замечала слез, но однажды, в конце лета, в последний день каникул, они объявили ей, что расходятся. Это событие, которого ничто не предвещало, породило в ней непреходящую настороженность — свершается что-то важное, можно умереть, можно разлюбить, расстаться, а снаружи ничего не видно. Нежные улыбки, поцелуи, ласковость в голосе, и вдруг происходит драма. Шарлотта не пыталась прояснить тайну развода родителей, не задавала вопросов, но часто обо всем этом думала и считала, что, наверно, один из них обидел другого, ей казалось невозможным, чтобы люди расстались вот так, ни с того ни с сего, если кто-то из них не разлюбил и не полюбил кого-то еще. Она воображала, что мать тайно влюблена или что у отца есть другая женщина, попеременно испытывала то восхищение, то ненависть к неверному, и то сочувствовала, то презирала покинутого.
Она поглаживала руку отца, глядя на свои пальцы, двигавшиеся вверх и вниз, не переходя за округлость плеча; затылок и волосы были на территории, куда она не решалась вторгнуться, касаясь их только взглядом, хотя ей хотелось прижаться к ним губами. Рука Шарлотты ласкала кожу, ощущая под пальцами каждую шершавинку, но допроса она не прерывала:
— У тебя не было солнечных ожогов в Италии?
Она сняла несколько шелушинок сухой кожи.
— Как всегда, вначале.
— Почему же ты не намазался маслом?
— Не додумался, — сказал он.
— И никто не додумался?
— Никто.
— Солнечные ожоги вредны для здоровья. Мама говорит, что это очень вредно.
— Она права.
— У нее есть очень хорошее масло. Я тебя намажу, когда мы пойдем загорать.
— Теперь кожа у меня уже задубела.
— И все-таки я тебя намажу. Оно очень хорошо пахнет.
— Ну, а ты, что ты делала до приезда сюда?
Он посмотрел на Эльзу, и этот взгляд, перехваченный Шарлоттой, взволновал девочку.
— Мы были в Пиренеях.
— Погода стояла хорошая?
— Да, все было отлично, отлично. Мы объедались черникой, мне нравится, что язык от нее становится синим, как у чао-чао. Мы много гуляли, играли в теннис. У меня была хорошая компания, иногда мы ходили в бассейн. Нам пришлось вернуться в Париж из-за маминой работы, потом она поехала с друзьями в Португалию, а я сюда. Она мне часто пишет, не меньше двух раз в неделю. Письма. А ты почему не писал мне?
— Ты сама знаешь, я не умею писать, зато я звоню тебе.
— Ну, ты долго не звонил…
— Не очень долго, недели три, не больше.
— Ты считаешь, это не долго?
— Летом линии перегружены, очень трудно…
Она повторила шепотом, сама не зная, хочется ли ей, чтоб ее услышали:
— Ничего себе не долго — три недели! — И начала: — Вы, мужчины…
— Ну, ну, поосторожней, а то я тебе перечислю все недостатки, приписываемые женщинам.
Она поднялась и пошла погладить Медора.
— Знаешь, он слепой, он очень, очень старый и теперь скоро умрет.
Бернар позвал:
— Медор!
Пес не шелохнулся, уши у него были опущены.
— Он тебя не видит и уже не узнает твоего голоса.
— Да, — сказал Бернар, — он и вправду совсем одряхлел.
— Как когда, — сказала Эльза. — Он плохо переносит жару, и лапы у него болят.
— Знаешь, — вмешалась Шарлотта, — остья овсюга забиваются ему в уши и в лапы.
— Здесь жарче, чем в Италии, — сказал он.
— Все лето такое, — сказала Эльза, — а ведь уже начало сентября. Ты ночью не попал в грозу? Теперь сразу начнется осень…
Она не договорила и рассмеялась, потом вдруг встала из-за стола и направилась к лесу.
— Ты сколько здесь еще пробудешь? — спросил Бернар.
— Пока мама не вернется из Португалии. Эльза посадит меня в поезд… во всяком случае, я должна быть к началу занятий, осталось недолго, всего несколько дней.
Он всегда появлялся только проездом, и Шарлотта не спросила, надолго ли он. Все равно ответит уклончиво, оставляя за собой возможность отступления. Утром она увидит, как он поднимает капот машины, проверяет уровень масла, заливает в бак воду, и поймет, что час или два спустя он с нею расстанется.